Осип Мандельштам, родился 3 (15) января 1891 года, в Варшаве в еверйской семье. Его отец был успешным торговцем кожгалантереей, а мать-учителем игры на фортепиано. Родители Мандельштама были евреями, но не очень сильно религиозными. На родине Мандельштама обучали воспитатели и гувернантки. Ребенок посещал престижную школу Тенишева (1900-07) и затем ездил в Париж (1907-08) и Германию (1908-10), где изучал французскую литературу в Гейдельбергском университете (1909-10). В 1911-17 гг. он изучал философию в Санкт-Петербургском университете, но не окончил его. Мандельштам был членом "Гильдии поэтов" с 1911 года и лично поддерживал тесные связи с Анной Ахматовой и Николаем Гумилевым. Его первые стихи появились в 1910 году в журнале Apollon.
Как поэт Мандельштам получил известность благодаря сборнику "Камень", который появился в 1913 году. Тематика варьировалась от музыки до таких триумфов культуры, как Римская классическая архитектура и византийский собор Святой Софии в Константинополе. За ним последовала "ТРИСТИЯ" (1922), которая подтвердила его положение как поэта, и "стихотворения" 1921-25, (1928). В Tristia Мандельштам сделал связи с классическим миром и современной Россией, как в Камене, но среди новых тем было понятие ссылки. Настроение печальное, поэт прощается: "Я изучал науку о том, чтобы говорить хорошо-в "безголовых скорбях по ночам".
Мандельштам горячо приветствовал февральскую революцию 1917 года, но первое время был враждебен к Октябрьской революции 1917 года. В 1918 году он недолго работал в Министерстве образования Анатолия Луначарского в Москве. После революции он сильно разочаровался в современной поэзии. Поэзия молодежи была для него непрестанным криком младенца, Маяковский был ребяческим, а Марина Цветаева-безвкусной. Он с удовольствием читал Пастернака и также восхищался Ахматовой.
В 1922 году Мандельштам женился на Надежде Яковлевне Хазиной, сопровождавшей его на протяжении многих лет ссылки и заключения. В 1920-е годы Мандельштам зарабатывал на жизнь написанием детских книг и переводом произведений Антона Синклера, Жюля Ромена, Чарльза де Костера и других. Он не сочинял стихотворений с 1925 по 1930 годы. Важность сохранения культурной традиции стала для поэта самоцелью. Советская власть очень сомневалась в его искренней лояльности к большевистскому строю. Чтобы избежать конфликтов с влиятельными врагами, Мандельштам путешествовал в качестве журналиста в далекие провинции. Путешествие Мандельштама в Армению в 1933 году стало его последним крупным произведением, опубликованным при его жизни.
Аресты и смерть
Мандельштам был арестован в 1934 году за эпиграмму, написанную им на Иосифа Сталина. Иосиф Виссарионыч взял под личный контроль этот инцидент и имел телефонный разговор с Борисом Пастернаком. Мандельштам был сослан в Чердынь. После попытки самоубийства, которую остановила жена, его приговор был заменен на ссылку в Воронеже, которая закончилась в 1937 году. В своих блокнотах из Воронежа (1935-37) Мандельштам писал: "Он мыслит по-костяному и чувствует надобностью и пытается вспомнить свою человеческую форму", в конце концов поэт отождествляет себя со Сталиным, со своим мучителем, отрезанным от человечества.
В этот период Мандельштам написал, стихотворение, в котором он снова дал женщинам роль траура и сохранения: "Сопровождать воскресших и быть первым, приветствовать умерших-это их призвание. И требовать от них ласк преступно."
Второй раз Мандельштама арестовали за "контрреволюционную" деятельность в мае 1938 года и приговорили к пяти годам в трудовом лагере. На допросе он признался, что написал контрреволюционное стихотворение.
В транзитном лагере Мандельштам уже был настолько слаб, что стало понятно ему осталось недолго. 27 декабря 1938 года он скончался в пересыльной тюрьме и был похоронен в общей могиле.
Наследие
Международную известность Мандельштам начал признавать в 1970-х годах, когда его работы были опубликованы на Западе и в Советском Союзе. Его вдова Надежда Мандельштам опубликовала свои мемуары "Надежда против надежды" (1970) и "Надежда заброшена" (1974), в которых изображена их жизнь и сталинская эпоха. "Воронежские стихи" Мандельштама, опубликованные в 1990 году, являются наиболее близким приближением, которое поэт планировал написать, если бы он выжил.
Мандельштам написал широкий спектр эссе. "Разговоры о Данте" считались шедевром современной критики с его причудливым использованием аналогий. Мандельштам пишет, что роскошные белые зубы Пушкина -это мужская жемчужина русской поэзии. Он видит Божественную комедию как "путешествие с разговорами" и привлекает внимание к использованию цветов Данте. Текст постоянно сравнивается с музыкой.
ГОД МАНДЕЛЬШТАМА
Осип Мандельштам: рождение и семья 1
РОЖДЕНИЕ
Я рожден в ночь с второго на третье…
О. Мандельштам
День рождения
37-летний скорняк-ремесленник Эмиль Вениаминович Мандельштам и 23-летняя девица Флора Осиповна Вербловская сочетались законным браком 19/31 января 1889 года в российско-курляндском городе Динабурге 2 .
В ночь со среды на четверг - со второго на третье, или, по новому стилю, на 15 января 1891 года, в Варшаве у них родился первенец-сын - Иосиф, будущий поэт Осип Мандельштам.
В Варшаве день выдался непогожим - снежным и ветреным.
А чем дышала тогда планета? Какими событиями была взволнована?
Из газет этого дня узнаем, например, о недавнем (1 января) разрешении от бремени - сыном Константином - великой княжны Елизаветы Маврикиевны («Ведомости Московской городской полиции»). С этим сверстником судьба сведет поэта уже через год-полтора в Павловске - маршруты их гувернанток и колясок запросто могли пересекаться на аллеях бескрайнего и слегка запущенного парка.
А у русского посла в Берлине дан был в честь Шарлотты Прусской, наследной принцессы Майнингенской, обед. Стол был сервирован на 21 куверт, а главным гостем был сам германский Император Вильгельм II, апостол миролюбия и пламенный борец за всеобщее разоружение (sic!).
А если где еще и торжествовала воинственность, то разве что в Чили - там, говорят, ожидалась революция: конгресс требовал отставки президента Бальмаседы, а правительство стягивало к Вальпараисо войска.
А вот и чисто российские прелести - длиннющий список виновных в нарушении правил регистрации домовладельцев: в основном это попиратели режима черты оседлости, с указанием величины наложенных штрафов.
Интересно, что в Большом в этот вечер давали оперу композитора А. Серова «Юдифь» (из уважения к царице-еврейке режим оседлости на нее не наложили), а в цирке Соломонского (легал или нелегал?) - большое представление дрессировщика Фредерика: 25 кошек, 20 крыс, 20 мышей и 4 канарейки!
А вот суворинское «Новое время» от души порадовало читателей и полным текстом поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», и задушевным разговором о еврейском засилье в России: жиды, объяснял Петр Евгеньевич Астафьев, ну абсолютно бесполезны в «духовной экономии народа русскаго».
«Воронежские губернские ведомости» сообщали о визите Наследника Цесаревича в Бомбей, где тот был «встречен торжественно, принял участие в процессии на слонах через весь город, в течение дня посетил магараджу и затем отбыл на тигриную охоту». Он же, «глубоко сочувствуя мысли о сооружении в Москве памятника Н.В. Гоголю, назначил вклад в 1000 рублей из собственных денег».
Бедный младенец великий князь Константин! Несчастный отрок Николай Александрович - Наследник Цесаревич! Первого, вместе с двумя братьями, большевики убьют обухом топора 18 июля 1918 года и сбросят в заброшенную шахту близ Алапаевска. А накануне в Ипатьевском доме в Екатеринбурге расстреляют и бывшего Цесаревича (он же отрекшийся Царь-Император), и нового - отрока Алексея.
…На Осипа Мандельштама ни пуль, ни топоров не тратили. Его жизненный путь - не менее гибельный - оборвется 27 декабря 1938 года и как бы сам по себе…
Год рождения
Итак, Мандельштам родился 15 января 1891 года на самом западном конце огромной Российской империи - в Варшаве, а умер, вернее, погиб - на самом восточном ее краю - под Владивостоком, на полпути до Колымы.
Дата его рождения имеет провиденциальное значение. Тысяча восемьсот девяносто первый год - год депортации евреев из Москвы и Ростова-на-Дону и начала первого массового исхода евреев из России (главным образом в США и Палестину). И сложись судьба Осипа Эмильевича (вернее, его родителей) иначе, и он мог бы угодить в Америку чуть ли не в возрасте пеленашки.
Но отец его был ремесленником (кожевенником, перчаточником) и цеховым купцом (экспортером кож), и это избавляло его, его жену и, до совершеннолетия, сыновей из тисков законодательства об еврейской оседлости. В результате семья хотя и переехала, но не так радикально: из Варшавы в Павловск, а из него - в Санкт-Петербург, столицу империи.
Так и там началась жизнь этого необычайно подвижного применительно и ко времени, и к пространству человека, которому суждено было еще «намотать» десятки тысяч вольных и невольных километров.
Место рождения
Символично, но с самого рождения не только пространство, но и время как бы разрывало Мандельштама на части!
Он, кстати, был не вполне точен, когда писал о рождении в ночь «января, со второго на третье». Он появился на свет именно в ночь с 14-го на 15-е, поскольку в Варшаве, где это произошло, уже действовал григорианский календарь, принятый в большинстве стран, но не в России.
Ту эпоху - 1890-е - Осип Эмильевич обозначил как глухие годы России: их медленное оползанье, их болезненное спокойствие и тихая заводь - последнее убежище умирающего столетия.
Точные метрические записи о рождении поэта, несмотря на все поиски, обнаружены не были. Вероятней всего, они погибли в Варшаве в годы Второй мировой, как и большинство материалов гражданского состояния за 1891 год. Единственный установленный адрес, связанный с семьей Мандельштамов, - это адрес Менделя Мандельштама, торговца, проживавшего в Мурануве, одном из еврейских районов Варшавы, на ул. Налевки (Nalewki), дом 19 3 .
Сын ремесленника и купца первой гильдии, Мандельштам жил с родителями вне черты оседлости и никогда ни в каком местечке не был.
Но гипотетически и местечко могло стать и его судьбой…
Да и помнил ли Мандельштам вообще хоть как-то родной город, который он оставил в годовалом примерно возрасте? Едва ли…
Тем более что там он не задержался - в 1892 году семья переехала в аристократический и дворцовый Павловск. Следующей станцией его детской «урбанистической карьеры» стал уже сам Санкт-Петербург, торжественный и великолепный.
Но именно в столице Мандельштам со временем и встретился с «местечком» - и всерьез. Произошло это в доме Бориса Синани, в годы первой русской революции, где Иосиф познакомился с одним крайне необычным человеком. В нем - в Семене Акимыче Ан-ском 4 , «родном человеке » в доме Синани, сутулившемся «от избытка еврейства и народничества », - в нем одном «помещалась тысяча местечковых раввинов - по числу преподанных им советов, утешений » и т.д. Блестящий представитель еврейства, он и в Мандельштаме, возможно, всколыхнул уснувшую в нем родовую «местечковую» память.
Имя рождения
Первенец, родившийся в семье перчаточника и купца Эмиля-Хацкеля Мандельштама, был наречен Иосифом - в честь отца матери 5 . Уже этот дед, Овсей (Евсей) Азриэлович Вербловский, по-видимому, знал муки раздвоения между изначальной и русифицированной версиями своего имени, о чем отчетливо говорит отчество матери: Флора Осиповна.
Оба имени сосуществовали рядом, но постепенно «Осип» все больше оттеснял «Иосифа», хотя «Иосиф» время от времени возникал и в более поздние времена, в последний раз, кажется, в 1913 году 6 . Иосифом его устойчиво именовали полиция в своих справках и внутренней переписке, а также администрация Санкт-Петербургского университета.
Дома же его все звали Осей - сразу и уменьшительная, и русифицированная форма: именно так, «Ося», подписаны самые первые из дошедших до нас писем поэта, датированные 1903 годом. Интересно, что его младшие братья получили имена уже однозначно русские - Александр и Евгений.
К 1909 году Ося уже достаточно подрос, чтобы называться отныне - в переписке с коллегами и в периодике - Осипом, а в переписке с инстанциями даже Осипом Эмильевичем (но в переписке с родными - отцом, братьями и женой - Мандельштам так и остался Осей). Его первая подборка в «Аполлоне» была подписана, как и все его последующие книги, - «О. Мандельштам».
А вот «русифицировать» фамилию, то есть брать себе звучный и, главное, не царапающий ничье ухо псевдоним, Мандельштам не стал. Все его за жизнь псевдонимы, - а это «Фитиль» 1906 года и «О. Колобов» 1924 года, - сугубо разовые и технические. А если надо было уйти в тень, то не для того ли у человека инициалы?
Поразителен сам по себе тот гигантский эмансипационный прыжок, который в считаные годы совершил Осип, он же Иосиф, Мандельштам. У большинства даже на бытовую эмансипацию уходили поколения, а Осип Эмильевич из отцовского немецко-русского безъязычья шагнул в величайшие русские поэты, «кое-что изменившие в строении и составе» всей русской поэзии!
Так что пришлось миру поморщиться и скривиться, но привыкать и привыкнуть к этой «фамилии чертовой»: Ман-дель-штам! 7
СЕМЬЯ
Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь.
О. Мандельштам. Шум времени
Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения, - а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать - и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мыобрели язык.
О. Мандельштам. Шум времени
У всех людей есть родственники. К моему удивлению, родственники обнаружились и у Мандельштама, который всегда мне казался отдельным человеком, плюс беспомощный и милый брат Шура.
Н. Мандельштам. Вторая книга
Жагоры, родовое древо
У самой границы нынешних Литвы и Латвии, на пути из Риги в Шяуляй, расположились Жагоры - полугород-полуместечко Шавельского уезда Ковенской губернии 8 . Собственно, Жагор было две - Старые и Новые Жагоры, и между ними - живописная речушка Швете. В Старых, по переписи 1897 года, проживало 1629 евреев из 2527 жителей (65%), в Новых - 3814 из 5602 (68%).
Кого только среди выходцев из Жагор не было! И знаменитый ортодоксальный раввин Исраэль Салантер (1810–1883), и еще более знаменитый чаеторговец Зеев Высоцкий (1824–1904), и идишский писатель Янкель Динесзон (1856–1919), и физик-атомщик Исаак Кикоин (1908–1984)!
Одно из множества еврейских местечек - довольно крупное, но ничем особенно не примечательное: каменные дома, ярмарка, размеренный ортодоксальный быт, местечковая замкнутость. Особенности? - не локального, но общеприбалтийского свойства: историческое тяготение ко всему немецкому (в память о своих корнях и в пику всему русскому) и ощутимая предрасположенность к Гаскале (еврейскому Просвещению), что косвенно результировалось и в интересе к реформистскому иудаизму.
В 1858 году в Новожагорской общине, членом которой был и 7-летний тогда Эмиль, имелось порядка двадцати семей с фамилией Мандельштам 9 . Почти все более или менее известные Мандельштамы, если копнуть, - выходцы из Жагор.
Согласно легенде, все Мандельштамы - потомки некоего ювелира и часовщика, в середине XVIII века приглашенного в Курляндию герцогом Эрнстом Иоганном Бироном и осевшего, по-видимому, в Жагорах 10 .
Романтизируя свой род, Осип Мандельштам уповал на то, что его предки - потомки сефардов, в конце XV века бежавших в Голландию и на север Германии из Испании от преследований Изабеллы Кастильской. Правда, типично ашкеназскую фамилию Mandelstamm (или, по-немецки, «Миндальный ствол») пращур, согласно легенде, взял себе только в Курляндии, заменив ею, в ознаменование vita nova, свою прежнюю, древнееврейскую 11 .
В «интересе» к сефардам прочитывалась совершенно иная «генеалогия» - литературная: прочитав в Воронеже в переводе Валентина Парнаха стихи испанских и португальских поэтов - жертв инквизиции, поэт ощутил с ними самое глубокое внутреннее родство.
Современные интернет-технологии позволили продвинуться в исследовании и реальной генеалогии поэта. Так кто же он - этот корневой Мандельштам, этот «праотец», этот, поверим легенде, ювелир-часовщик?
Разные генеалогические сайты указывают в качестве родоначальника на разных людей. Но очень уж похоже, что им является Мендель Мандельштам, родившийся около 1700 года. Ко времени избрания Бирона герцогом Курляндским в 1737 году был он в расцвете сил, так что переезд его вместе с сыновьями Хацкелем (ок. 1730–?) и Гиршем (1732–1820) весьма правдоподобен. Место же их нового жительства выдают места рождения внуков и правнуков Менделя - аккурат Жагоры! Внуки - это дети Хацкеля Иегуда-Лейб (1753–?), Мендель (1762–?) и Тевель (ок. 1765–?) и дети Гирша - Иосиф (1772 - не ранее 1858) и Хацкель (1778–1831).
Веточка, ведущая к Осипу Эмильевичу, протянулась через Иегуду-Лейба Хацкелевича к Зунделю Иегуда-Лейбовичу (1795–?) - прадеду поэта. У последнего было еще двое старших братьев - Хацкель (1773–1854) и Лейзер (1779–?). А вот у Зунделя было больше всего потомства в этой ветви - шестеро: четверо сыновей - Лейб (1816–?), Мендель (1826–?), Беньямин (1831 - не ранее 1909) и Хацкель (1838–1853) и еще две дочери - Лея (1820–?) и Хая (1833–?).
Дедушка поэта - Беньямин Зунделевич Мандельштам - первый в роду, о ком известны его специфические занятия, - и это характерные едва ли не для всей ветви обработка, выделка и сортировка кож плюс торговля ими: «Отец часто говорил о честности деда как о высоком духовном качестве. Для еврея честность - это мудрость и почти святость. Чем дальше по поколеньям этих суровых голубоглазых стариков, тем честнее и суровее. Прадед Вениамин 12 однажды сказал: “Я прекращаю дело и торговлю - мне больше не нужно денег”, ему хватило точь-в-точь по самый день смерти - он не оставил ни одной копейки » (2, 363).
Вместе с бабушкой, Мерэ Абрамовной (1832 - не ранее 1909), они жили в Жагорах, где родились все четверо их сыновей. Двое старших - Эмиль-Хацкель и Лейб, - соответственно, в 1851 и 1854 гг., а двое младших - Гирш (Герман) и Зундель - в 1868-м и 2 февраля 1869 гг.
С дедом же кончается эволюция и начинается революция в жизни этого колена Мандельштамов: прочь из родного местечка! Ни он сам, ни его сыновья, все родившиеся в Жагорах, там уже не остались. Словно бы полуторавековая ледяная глыба, подтаяв по неприметной снаружи трещине, с треском оторвалась от своего материкового основания и, влекомая течениями, покачиваясь, поплыла в океан - мир иной и куда более подвижной, текучей стихии. Произошло это предположительно на стыке 1870-х и 1880-х годов: прощайте, Жагоры, прощайте навсегда!
Итак: Осип Мандельштам и его братья - это седьмое поколение в мандельштамовском роду и первое внежагорское!..
Отец
В конце концов, всякая семья государство...
О. Мандельштам
Эмиль Вениаминович (Эмиль-Хацкель Бениаминович) Мандельштам родился в Новых Жагорах в 1851 году 13 . Детство его и юность легкими не назовешь. Учился в еврейской начальной (религиозной) школе - хедере, но, заинтересовавшись германской литературой и философией, самостоятельно выучил немецкий язык. Его личное германофильство в разы превосходило среднежагорское: любовь и верность своим «немцам» - писателям и философам - он пронес через всю свою жизнь, так что русская гимназия никакого особенного интереса для него не представляла.
В Жагорах он, несомненно, задыхался, так что вырваться из этого полугородка-полуместечка - так или иначе - стало его мечтой. Отсюда и семейная легенда: чуть ли не в 15-летнем возрасте - в видах продолжения образования - он убежал из дома в Берлин.
Но если решимость бежать и даже сам побег еще можно себе вообразить, то жизнь в чужом и столичном городе без денег и без родни - уже нет: местечковому мальчишке это просто не по зубам.
Возможно, все было немного прозаичней, и отец отправил старшего сына на берега Шпрее с тайной надеждой на то, чтобы тот вернулся назад раввином, первым в их роду? Такие случаи были, и нередко, - например, санкт-петербургский раввин Драбкин, который и записывал младших Мандельштамов в свою книгу.
Но почему тогда именно в Берлин? Если даже не местный, жагорский, бейт-мидраш 14 , то почему не мощные и знаменитые, к тому же институционально впервые оформившиеся, ешивы 15 в Вильно, Воложине или Мире? Почему не раввинские институты в Вильно или Житомире?
Может быть, дело в осознанной и потому особо притягательной ауре реформизма? Оставаться в лоне традиции и одновременно соответствовать духу времени? Такой симбиоз вполне мог показаться соблазнительным после застывшей, неизменной и не терпящей дискуссий жизни жагорской общины.
Берлин в еврейском образовании был своего рода Оксфордом - знаком высшего качества, при этом гарантирующим на порядок более широкие знания, в том числе и пласты светской учености. При этом он предоставлял и выбор: для тяготеющих к еврейской ортодоксии (а если и с тягой к реформированию, то к минималистскому) существовал Rabbinerseminar Азриэля Хильдесхаймера (коротко - Раввинская семинария), а для тяготеющих к собственно реформизму - Hochschule für die Wissenschaft des Judentums (Университет еврейских наук) 16 - детище Абрама Гайгера, реформиста, изначально ориентирующееся на уровень немецкого университета и формально открытое для представителей любых течений внутри иудаизма и даже для не-евреев.
Надо сказать, что оба «вуза» открылись почти одновременно - в 1872–1873 гг. Слух об этом облетел еврейский мир быстро, но какое-то время слуху все же требовалось для распространения. Так что вряд ли отправка Эмиля в Берлин состоялась раньше 1875 года. А если так, то ему тогда было не 15, а скорее уж все 25 лет!
Но честолюбивая мечта мандельштамовского деда не сбылась! На свободе, вдалеке от семьи время уходило не на Тору, а на Шиллера, Гете, Гердера и других Dichter und Denker * . Когда это дошло до Жагор, то Берлин пришлось отставить. Блудным сыном - с горящими глазами и пунцовыми от стыда щеками - Эмиль возвратился на круги своя, в лоно мишпухи 17 и семейной профессии.
Между тем и мишпуха не сидела на месте. Пока Эмиль в Берлине грыз то, что он грыз, родители с братьями перебрались в Ригу, где и осели на полтора поколения, покуда старшие сыновья - Лейб, а вместе с ним (или, скорее всего, за ним) и Эмиль - не покинут и Ригу.
Несостоявшемуся раввину, как и несостоявшемуся философу, пришлось признать поражение и, отставив амбиции и мечты, выучиться самому близкому и земному - ремеслу перчаточника и сортировщика кож. Но его собственные традиционность и консерватизм оказались уже основательно размытыми Берлином, Гаскалой и наивно-классическим еврейским желанием избавить детей от всех бед и трудностей, выпавших на родительскую долю. Поэтому он заранее и с пониманием относился к тому, что его дети выберут какие-то иные дороги и пройдут по ним. Но гнетущий стыд блудного сына, возвратившегося без «золотого руна», точнее, ожог от собственного фиаско, зарубцовываясь, как бы переносился на еще не рожденных детей - особенно на старшего, прорезаясь в них непонятными им самим моторностью и зудом новизны.
Ремесленником же Эмиль-Хацкель оказался крайне способным и удачливым. В 1878 году он был «командирован» в Санкт-Петербург в приказчики у Охтенского I гильдии купца Шлезингера сроком на один год (по 20 апреля 1879 года включительно) для изучения кожевенного дела 18 . Роста он был не богатырского - 2 аршина и 3 вершка (что соответствует 157 сантиметрам), с темно-русыми волосами и карими глазами, рот и нос - умеренные, подбородок средний; особых примет не имел. Предъявив свой паспорт новожагорца для регистрации еще 19 апреля, разрешение на проживание от градоначальника он получил лишь 9 октября 1878 года.
Непорядок, конечно, зато и восвояси к 20 апреля 1879 года приказчик Мандельштам не заторопился. Одно место в «Шуме времени», - а именно рассказ отца о «конспиративной молочной лавке на Караванной, откуда подводили мину под Александра» (2, 361), - заставляет предполагать, что задержался он самое меньшее до цареубийства (а оно случилось 1 марта 1881 года), если не дольше. Но при новом царе сами порядки по отношению к евреям почти не изменились, а вот соблюдение их резко устрожилось.
Так что в 1881 или 1882 году Эмиль Вениаминович вернулся в Ригу, а оттуда вскоре переместился в Динабург (Двинск). Именно в этом городе 19 января 1889 года состоялось его бракосочетание. В пригласительном билете на свадьбу, написанном от имени родителей молодых, можно было прочесть: «Покорнейше просим Вас пожаловать на бракосочетание детей наших Флоры Осиповны Вербловской с Эмилием Вениаминовичем Мандельштамом, имеющее быть в Динабурге 19 сего Января в 1 час дня ». Эмилю Вениаминовичу Мандельштаму было тогда 37 лет, а его невесте, Флоре Осиповне Вербловской, - 23 года 19 .
Сохранилась большая, за восемьдесят пять лет пожелтевшая бумага - аттестат, выданный 27 февраля 1891 года Динабургской ремесленной управой, подтверждающий факт «присвоения звания» мастера перчаточного дела «с присовокуплением вспомогательного ремесла сортировщика кож», выданный «по указу Его Императорского Величества». В подтверждение этого Эмиль Вениаминович приобрел специальный именной штемпель для маркировки кож.
Согласно примечанию к аттестату, «каждый ремесленник обязан на основании 370, 468, 469 ст<атей> Уст<ава> ремесл<енного> и промыш<ленного> изд<ания> 1887 г. при переходе своем в другое место жительства, т. е. в город или местечко, заявить Ремесленной Управе для получения увольнительного свидетельства на выезд ». Этим Эмиль Вениаминович явно пренебрег, если вспомнить время и место рождения его первенца.
Уже в 1890 году, если не в 1889-м, молодые сменили берега Даугавы (Западной Двины) на берега Вислы и оказались в Варшаве, где уже закрепился средний брат Лейб. Здесь, как следует из свидетельства, выданного 2/14 января (sic!) 1891 года, родился их первенец - Осип, любимец и гордость родителей. В свои молодые годы отец, по рассказам Осипа, был вполне общительным, рассказывал о своей юности, о родителях, братьях. Детям он хотел дать все, о чем мечтал и чего лишен был сам, в первую очередь - университетский диплом, этот еврейский пропуск в самостоятельную и культурную жизнь в большом городе, лучше всего в столичном.
Что ж, заложить основу жизни детей, дать им образование и поставить на ноги было в его власти, но ровно настолько, насколько успешным будет его скорняцко-купеческое дело. И тогда вчерашний романтический философ обернулся энтузиастом-трудоголиком, ставшим настоящим кормильцем: «Все силы и время отца поглощала работа. А с возрастом - вероятно, из-за ненормального режима дня и питания - отец стал часто болеть. Его одолевали мигрени, боли в желудке. Придя домой, он закрывался в кабинете и весь вечер лежал. В доме говорили вполголоса, все реже слышался смех, еще реже музыка » (ЕЭМ, 123).
В результате Эмиль Вениаминович попал в классическую отцовскую западню: обожая детей, не щадя себя ради их благополучия, он со временем практически устранился от их воспитания и от радостей семейной жизни. Он не ходил с ними в театр или на прогулки, он даже почти не разговаривал с ними, а если и разговаривал, то не переставал пребывать в какой-то своей угрюмости. Сыновья, в свою очередь, в штыки принимали его педагогические и душеспасительные инициативы, такие как изучение древнееврейского языка и посещение синагоги. Старшие от подобной размолвки страдали мало, - уже один их возраст придавал им иммунитет в этом отношении. А вот младшему, Жене, отцовского внимания недоставало.
То обстоятельство, что, начиная с февраля 1891 года, отец поэта имел аттестат мастера-ремесленника и звание купца I гильдии, фиксировалось в книгах гильдий, содержавших сведения об адресе, уплате налогов и о членах семьи. О принадлежности к определенной гильдии выдавалось свидетельство. Подразумевалось, что у купца I гильдии за душой как минимум 50-тысячный капитал. Этот статус давал ему право не только на розничную и внутреннюю, но и на оптовую и внешнюю торговлю.
Но главной привилегией в пакете пряников, которую давала евреям эта самая «первая гильдия», было правожительство , то есть право безусловного повсеместного проживания, в том числе вне черты оседлости. Однако были и еще рогатки: согласно Высочайше утвержденному 16 марта 1859 года мнению Государственного Совета, воспользоваться этим правом и приписаться в купечество I гильдии вне черты можно было не ранее чем через пять лет. Если переселившийся еврей-купец переставал платить гильдии, то он должен был вернуться в черту. Право безусловного жительства, вне зависимости от уплаты гильдейских сборов, наступало после десяти лет легального проживания за чертой. Впрочем, аттестат мастера-перчаточника и сортировщика кож делал это ограничение для Эмиля Вениаминовича неважным: как признанный ремесленник, он мог переселяться за черту хоть в 1891 году 20 .
Но в любом случае право это не было наследным, так что детям предстояло решать ту же самую задачу заново: сыновьям - до наступления совершеннолетия, каковым тогда считалось достижение 21 года, а дочерям - выходом замуж за людей с правожительством. (У Осипа, таким образом, критическим был бы уже январь 1912 года, в конце которого ему было бы самое время упаковать свои вещи и перебираться в Жагоры.)
Об Эмиле Вениаминовиче мы знаем, что официально он закрепился в Петербурге в 1896 году (может быть, даже в 1895 году). А в 1892 году, еще до рождения второго сына, Александра 21 , семья покинула Варшаву и переехала в Павловск 22 .
С точки зрения закона, нахождение в Павловске требовало точно такого же статуса, что и в Петербурге. Но казенного раввина в Павловске не было, так что, когда Шура родился, запись об этом делали в ведомстве петербургского казенного раввина.
В 1898 году появился на свет и третий сын - Евгений 23 , первый «чистый» петербуржец в семье. Семья в это время снимала квартиру в старом петербургском доме на Офицерской улице 24 , над цветочным магазином Эйлерса.
Совсем рядом, на углу Офицерской и Торговой (и в двух шагах от Мариинского театра!), располагалась столичная хоральная синагога. «Синагога была не гигантской, но и не маленькой, модерновой архитектуры и большого впечатления не производила: куполообразная крыша, массивная, широко распахнутая входная дверь… » 25
С нею у всех мальчиков (особенно у старших) было связано переживание, по-своему связанное и с музыкой. В строгом религиозном ритуале большое место занимали песнопения, да и канторами в синагогу приглашали только самых лучших оперных певцов 26 . Молитва тем самым превращалась в концерт (ЕЭМ, 125).
Женя, как, впрочем, и мать ходили туда исключительно для проформы, чтобы сделать приятное отцу. А старшие манкировали, как только могли. Конформистская пошлость молебнов за здоровье императорской фамилии - той самой, что заставляла общину совершать эту пошлость, - была непереносима. С другой стороны, когда в жизни Мандельштама наступил один из самых критических моментов - час номинального, но крещения, - она, вынужденная пошлость, послужила ему если не примером, то подспорьем.
Отцу, как в свое время и деду, конечно же, хотелось приобщить к своему делу кого-либо из сыновей. Двое младших даже иногда помогали ему вести деловую переписку - «снимая копии с писем на папиросной бумаге с помощью огромного допотопного пресса, стоявшего в углу кабинета » (ЕЭМ, 122). Осип же и этого не делал никогда!
С нескрываемым отвращением писал он в «Шуме времени» и о «черствой обстановке торговой комнаты » - кабинета отца, и о всепроникающем запахе дубленой кожи: «Сначала я думал, что работа отца заключается в том, что он печатает свои папиросные письма, закручивая пресс копировальной машины. До сих пор мне кажется запахом ярма и труда проникающий всюду запах дубленой кожи, и лапчатые шкурки лайки, раскиданные по полу, и живые, как пальцы, отростки пухлой замши - все это, и мещанский письменный стол с мраморным календариком, плавает в табачном дыму и обкурено кожами » (2, 354–355).
Между тем, работая не покладая рук, отец накопил определенную сумму и задумался о расширении гешефта. Первая мировая, казалось, только задувала в его паруса. 23 ноября 1915 года, приложив чертежи, он подал в Строительное отделение Петроградского губернского правления покорнейшее прошение о разрешении ему открыть крошечный кожевенный заводик на станции Белоостров Финляндской железной дороги (по адресу: Рутгодосский проспект 27 , д. 6).
Белоостров, между прочим, - станция пограничная: западнее была уже не совсем Россия, даже совсем не Россия, а Великокняжество Финляндское.
Шла война, и всякое начинание обязано было иметь патриотический крап или хотя бы флер. В данном случае предлагалось силами 10–15 рабочих изготовлять на заводике - для военных, разумеется, нужд - лайковую кожу для шоферских курток и перчаток. Предполагаемая годовая производительность - около 40 тыс. руб., расход дров - 8 кубосаженей в год, а воды, около 50 ведер в день, с последующей очисткой ее в трех емкостях и сбросом в реку Сестру 28 .
Это не было строительством на голом месте, отнюдь! Речь шла всего лишь об аренде уже существовавшего производства у некоего финского или, скорее, шведского партнера по фамилии Нильсон. Человек уже пожилой, был он женат на особе более молодой - «бальзаковского» возраста. Эмиль Вениаминович - бес ему в ребро! - увлекся фру Нильсон, да с такой пылкостью, какую уже не ждешь от 65-летнего мужчины. Каким-то образом это стало известно семье, и взаимная раздражительность, и без того провоцировавшая конфликты и испытывавшая семью на прочность, усилилась еще более.
В декабре 1915 года прошение господина Мандельштама было рассмотрено губернским инженером, после чего были затребованы дополнительные сведения, а на 27 февраля 1916 года был назначен осмотра завода Комиссией под председательством фабричного инспектора 4-го участка И.А. Неудачина. В протокол осмотра были вписаны постановления комиссии: улучшить имеющуюся вентиляцию, исправить стоки для воды, обеспечить бытовые условия рабочих, приобрести домашнюю аптечку, два огнетушителя, две приставные деревянные лестницы. Буде все это выполнено, писал 4 марта старший фабричный инспектор Петроградской губернии М. Семенов, то «к удовлетворению ходатайства Э.В. Мандельштама с моей стороны препятствий не встречается ».
Но 26 апреля все пошло прахом: управляющий отделом промышленности Министерства торговли и промышленности просителю строго отказал! В письме Петроградскому губернатору он сообщал, что ввиду загруженности Петроградского района 29 его превосходительство министр удовлетворить означенное ходатайство затруднилось, о чем просило просителю объявить через полицию под расписку, вернув подлинный проект и поручив полиции блюсти, чтобы названный завод в действие допущен не был. В тот же день Петроградский уездный исправник получил предписание о прекращении действия завода и расчете рабочих, за исключением 6 человек, оставленных для окончания уже начатых выпусков кож, что ожидалось в первых числах июля-месяца.
Но Эмиль Мандельштам не смирился, он ходатайствовал и дальше и… победил! 19 октября управляющий отделом промышленности Министерства торговли и промышленности написал Петроградскому губернатору о том, что его превосходительство министр признал возможным отменить состоявшийся по настоящему делу отказ и предоставил просителю испрашиваемое разрешение. Причины? Во-первых, означенное ходатайство было возбуждено до публикации министра торговли и промышленности о недопущении в Петроградский район во время войны устройства новых и расширения действующих фабрично-заводских предприятий, а, во-вторых, предприятие это небольшого размера, двигателей не имеет, а топлива (дров) требует всего-то 8 куб. саженей в год 30 .
Одержанная победа не произвела фурора и не принесла радости. Соответствующий окончательный протокол был препровожден Эмилю Мандельштаму только 9 января 1917 года, то есть через год с лишним после подачи прошения и полгода спустя после смерти жены 31 . К этому времени руки его совершенно опустились. Ну, а еще через полтора месяца грянула Февральская революция. Временное правительство окончательно разорило Эмиля Вениаминовича: постановлением его от 21 апреля 1917 года вся промышленная кожа конфисковывалась в пользу государства.
После смерти матери отношения между отцом и сыновьями до крайности напряглись. Все мальчики обожали мать и, вероятно, с юношеским максимализмом осуждали отца за фру Нильсон и винили его в преждевременной кончине матери. Младший порвал с отцом и съехал от него, старшие еще некоторое время продолжали жить с бабушкой, Софьей Григорьевной, и отцом на его иждивении.
Весной 1917 года Эмиль Вениаминович окончательно разорился. Когда умерла теща, он ликвидировал последнюю общую квартиру на Каменноостровском, распродал ставшую ненужной мебель, а остатки, включая книжный шкаф, письменный стол и кресло с дугой и рукавицами (с надписью: «Тише едешь - дальше будешь»), перевез в свое последнее съемное жилье на Петроградской стороне, на Большой Спасской.
Тогда-то и у старших братьев началась взрослая жизнь: Ося снял комнату на Песочной, недалеко от Жени, а Шура устроился у друзей.
Женя продолжал сердиться на отца, причем настолько, что даже не пригласил его на свадьбу. Но воздадим младшему должное: именно он, женившийся раньше всех братьев, взял отца в свою семью. Во второй в жизни раз обстоятельства Эмиля Вениаминовича заставляли вернуться его в «лоно семьи» - на этот раз семьи Евгения, о которой еще будет сказано.
Но даже еще не родившийся тогда внучек, Юрка, позднее вспоминал, что дед так и не нашел правильного тона в общении с детьми. Весь день он пропадал в своей комнате или уходил по своим стариковским делам куда-то, появлялся к обеду и всегда просил налить ему «супу погорячее, с самого донышка » 32 .
Жертва не социалистической, а буржуазной революции, Эмиль Вениаминович все же остался в отрасли, но вынужденно переменил род деятельности: кожевенным сырьем он занимался до самой старости, выступая экспертом или посредником между заготовителями и производителями. Сохранились его «мандаты» и «удостоверения» 1920-х годов, свидетельствующие о его активной работе: в 1922 году - по заготовке конских хаз 33 для нужд Красной Армии, в 1921 (или 1931 - неразборчиво) году - по сортировке сырья на обувной фабрике «Скороход», в 1925 году - в качестве сырьевщика на заводе «Коминтерн» на кожевенной линии.
Тогда же индивидуальная его предприимчивость, подстегиваемая законным желанием иметь самолично заработанные карманные деньги, прорыла себе неожиданное русло. Он стал крупным изготовителем и поставщиком кусок для обуви 34 , пользовавшихся спросом среди чистильщиков всего Васильевского острова. Все бы ничего, но мастерил он свои куски из… твердых переплетов книг, стоявших или лежавших за зеленой тафтой. Заметили это не сразу, так что немало добротных фолиантов серьезно пострадало.
Где-то в середине 1920-х гг. в деде 35 проснулась забитая, но не забытая мечта юности - философия, и он сел за трактат на общебиологическую тему, каковой писал по-немецки: «Фрагменты его немецкой, трудночитаемой рукописи заинтересовали Осипа, и он пытался их расшифровать. Правильно замечание Оси в письме к отцу, что смолоду он не понимал его и относился к отцу чисто потребительски. Не помню, чтобы в те годы брат читал бы отцу свои стихи. Созрев, переживая трудные годы, испытав на себе травлю, провозглашение его “внутренним эмигрантом”, Осип особенно ценил возможность более близкого общения с родными, особенно с отцом. С годами у них находилось все больше общих интересов».
В конце жизни оба - и отец, и сын - испытали ренессанс взаимной теплоты, привязанности, любви и интеллектуального влечения друг к другу. В письме отцу от декабря 1932 года Мандельштам писал: «Я все больше убеждаюсь, что между нами очень много общего именно в интеллектуальном отношении, чего я не понимал, когда был мальчишкой. Это доходит до смешного: я, например, копаюсь сейчас в естественных науках - в биологии, в теории жизни, т. е. повторяю в известном смысле этапы развития своего отца. Кто бы мог это подумать? ». Младший брат писал о старшем: «...Взамен отчужденности и полного отсутствия интереса к духовному миру отца, пришло глубокое, возраставшее с годами желание большей близости ».
«Мечтой Осипа и отца было их объединение. Но его так и не удалось осуществить » (ЕЭМ, 171). Но тут надо сказать, что между братьями постоянно возникали споры на тему, кому содержать отца, с кем и у кого ему жить. Поскольку старшие не слезали с мели, то дед так и прожил до смерти на попечении младшего. Старшие помогали - только деньгами и только тогда, когда таковые у них заводились. Иногда дед выбирался в Москву, останавливаясь то у Шуры в Старосадском, то у Оси - на Якиманке, Полянке или в Нащокинском.
С годами дед стал все чаще замыкаться в себе, впадать в угрюмство и раздражительность, все чаще болел. На фотографиях 1934 года он и его старший сын выглядели не как отец с сыном, а как братья.
11 июля 1938 года - в больничной грязи и в отчаянном одиночестве - 87-летний Эмиль Вениаминович Мандельштам умер от рака. Но простилась с «дедом» одна Надежда Яковлевна: тот радовался снохе и плакал, сетуя и возмущаясь старшим и непочтительным сыном, все не едущим к нему, даже к умирающему!..
Об Осином аресте старику не сказали.
Книжный шкап как геном
Книжный шкап раннего детства - спутник человека на всю жизнь. Расположенье его полок, подбор книг, цвет корешков воспринимаются как цвет, высота, расположенье самой мировой литературы. Да, уж тем книгам, что не стояли в первом книжном шкапу, никогда не протиснуться в мировую литературу, как в мирозданье. Волей-неволей, а в первом книжном шкапу всякая книга классична, и не выкинуть ни одного корешка.
О. Мандельштам
Речь отца и речь матери - не слиянием ли этих двух питается всю долгую жизнь нашязык, не они ли слагают его характер?
О. Мандельштам
В том же табачном дыму плавал и тонул еще один предмет обстановки отцовского кабинета: задернутый зеленой тафтой книжный шкап.
Для старшего сына - то ли Joseph’а, то ли Осипа - он стал чуть ли не классической былинной развилкой: направо пойдешь?.. налево?.. или, может быть, справа налево?..
Шкаф был многоязычным: книги и фолианты на древнееврейском, на идише, на немецком и на русском языках. В еврейско-немецко-польско-литовском обиходе семей его родителей русский язык был безоговорочно самым изгойским и маргинальным, отчего он невольно обретал статус острова наибольшей свободы.
Рижские дедушка с бабушкой дотянулись в своем русскоязычии до одного-единственного и вопрошающе произносимого слова: «покушали?». Другая родственница, тетя Иоганна Копелянская, родом откуда-то еще из Прибалтики, говорила по-русски с немецким акцентом и, сидя в кресле и раскладывая пасьянс, делала это примерно так: «Жени-Жени, ты хочешь чай с молока или без молоком?».
Да и сам Эмиль Вениаминович был человеком не русской, а немецкой языковой культуры. По-немецки вел он свои гроссбухи и деловую переписку, по-немецки писал свой философский трактат. Находя в нем признаки «прирожденного мыслителя - смеси талмуда и немецкой философии », Екатерина Лившиц (жена Бена Лившица) аттестует его как «старого еврея, плохо говорящего по-русски » 36 .
Но - плохо говорить по-русски и говорить по-русски с еврейским акцентом - не одно и то же. Сколько раз и мне приходилось слышать великолепную русскую речь, но… с сильнейшим жаргоном! Такой акцент, безусловно, одна из разновидностей той знаменитой мандельштамовской «крошки мускуса»: заговорившему на жаргоне с детства избавиться от него уже не получится.
Поэтому отнесемся с доверием к свидетельству такого ненадежного свидетеля, как Георгий Иванов. Один из очень немногих мандельштамовских знакомцев, кто бывал у него дома, он утверждал 37: никаких следов акцента русский язык Мандельштама-старшего не содержал. Косвенно об этом говорит и фраза матери поэта в одном из писем: «…еврейская дама из Москвы. Как тень за мной - все на жаргоне, сил моих нет! » 38 - по-видимому, дома у Флоры Осиповны такого источника страданий не было. Да о том же свидетельствовал и сам поэт. «В детстве я совсем не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и разочарованной, вопросительной речи с резкими ударениями на полутонах» (2, 361).
Акцент, который чуткое ухо могло уловить у Эмиля Вениаминовича, был даже не немецкий: разве может быть акцент у безъязычия?
«У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие. Русская речь польского еврея? - Нет. Речь немецкого еврея? - Тоже нет. Может быть, особый курляндский акцент? - Я таких не слышал. Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются со старинными философскими терминами Гердера, Лейбница и Спинозы, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза - это было все что угодно, но не язык, все равно - по-русски или по-немецки. // По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно. Просветительная философия претворилась в замысловатый талмудический пантеизм. Где-то поблизости Спиноза разводит в банках своих пауков. Предчувствуется - Руссо и его естественный человек. Все донельзя отвлеченно, замысловато и схематично. Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собирались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши: вместо Талмуда читает Шиллера, и, заметьте, читает его как новую книгу; немного продержавшись, он падает из этого странного университета обратно в кипучий мир семидесятых годов, чтобы запомнить конспиративную молочную лавку на Караванной, откуда подводили мину под Александра, и в перчаточной мастерской и на кожевенном заводе проповедует обрюзгшим и удивленным клиентам философские идеалы восемнадцатого века » (2, 360–361).
Совершенно иные сигналы посылала сыновьям Флора Осиповна, отличница из русской гимназии: «Речь матери, ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь; словарь ее беден и сжат, обороты однообразны, - но это язык, в нем есть что-то коренное и уверенное. Мать любила говорить и радовалась корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи. Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков?» (2, 361).
Закономерно, что всю переписку и все переговоры на русском языке, в том числе и об учебе сыновей, вела именно мать.
Но вернемся к книжному шкапчику раннего детства.
Мандельштам сравнивает его с геологическим разрезом, чьи пласты отлагались десятилетиями: и, как и в геологии, - чем ниже горизонт, тем он древней!
Что же там, в самом низу?
«Нижнюю полку я помню всегда хаотической: книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины: рыжие Пятикнижия с оборванными переплетами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был повергнутый в пыль хаос иудейский » (2, 355).
Туда же вскоре «…упала древнееврейская моя азбука, которой я так и не обучился. В припадке национального раскаянья наняли было ко мне настоящего еврейского учителя. Он пришел со своей Торговой улицы и учил, не снимая шапки, отчего мне было неловко. Грамотная русская речь звучала фальшиво. Еврейская азбука с картинками изображала во всех видах - с кошкой, книжкой, ведром, лейкой одного и того же мальчика в картузе с очень грустным и взрослым лицом. В этом мальчике я не узнавал себя и всем существом восставал на книгу и науку. Одно в этом учителе было поразительно, хотя и звучало неестественно, - чувство еврейской народной гордости. Он говорил об евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил » (2, 355–356).
Итак, первый горизонт - это Жагоры и хедер, а второй - короткая берлинская вольница, отозвавшаяся в шкафу большими закупками в более позднее время - для ума и сердца: «Над иудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете, Кернер - и Шекспир по-немецки - старые лейпцигско-тюбингенские издания, кубышки и коротышки в бордовых тисненых переплетах, с мелкой печатью, рассчитанной на юношескую зоркость, с мягкими гравюрами, немного на античный лад: женщины с распущенными волосами заламывают руки, лампа нарисована, как светильник, всадники с высокими лбами, и на виньетках виноградные кисти. Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей » (2, 356).
А вот и третий - самый верхний - пласт этого почвенного среза, самый плодородный его слой, питательнейший перегной - несколько полок русских книг матери!
Поэт называет не всех своих книжных любимцев. На пути к Надсону - их всего шестеро, включая двух иностранцев: Гете и Шиллера. А из своих это Пушкин, Лермонтов, Тургенев и Достоевский.
Вот «…Пушкин в издании Исакова - семьдесят шестого года. Я до сих пор думаю, что это прекрасное издание, оно мне нравится больше академического. В нем нет ничего лишнего: шрифты располагаются стройно, колонки стихов текут свободно, как солдаты летучими батальонами, и ведут их, как полководцы, разумные четкие годы включительно по тридцать седьмой. <…> // Черная песочная ряска за четверть века все любовно впитывала в себя, - духовная затрапезная красота, почти физическая прелесть моего материнского Пушкина так явственно мною ощущается. На нем надпись рыжими чернилами: “Ученице III-го класса за усердие” » (2, 356).
И вот он уже держит в руках - «…ключ эпохи, книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу 90-х годов лежала как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтенья ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо вечного юноши - Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха? Пошли его в Ниццу, покажи ему Средиземное море, он все будет петь свой идеал и страдающее поколенье, - разве что прибавит чайку и гребень волны. Не смейтесь над надсоновщиной - это загадка русской культуры и в сущности непонятый ее звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они. Кто он такой - этот деревянный монах с невыразительными чертами вечного юноши, этот вдохновенный истукан учащейся молодежи, именно учащейся молодежи, то есть избранного народа неких столетий, этот пророк гимназических вечеров? <.. > Сюда шел тот, кто хотел разделить судьбу поколенья вплоть до гибели, - высокомерные оставались в стороне с Тютчевым и Фетом. В сущности, вся большая русская литература отвернулась от этого чахоточного поколенья с его идеалом и Ваалом » (2, 357–358).
А в двадцатом веке явление Надсона уже не повторится: неоромантическая революционная поросль поделится между Маяковским (волнующие темы) и Есениным (трогательный стиль), а «высокомерные» останутся с Пастернаком и самим Мандельштамом.
Но, вступившись за оригинального Надсона, Мандельштам не пощадил его двойника от литературоведения - родственника своего Семена Афанасьевича Венгерова, который «…ничего не понимал в русской литературе и по службе занимался Пушкиным, но “это” он понимал. У него “это” называлось: о героическом характере русской литературы. Хорош он был с этим своим героическим характером, когда плелся по Загородному из квартиры в картотеку, повиснув на локте стареющей жены, ухмыляясь в дремучую, муравьиную бороду! » (2, 358).
Итак, именно русской литературе - этой чужой и властной крови - суждено было стать победителем в этом тройственном рыцарском турнире культур, чемпионом книжного шкапа.
Но не следует недооценивать и проигравших - отцовские самые нижние полки, эти запыленные «клочки черно-желтого ритуала » (2, 354). Еще рижский дед-бунтарь (прощайте, Жагоры!), как и бунтарь-отец Мандельштама (здравствуй, Петербург!), соблюдали традиции, пытаясь приобщить к этому и внука. И неважно, что не преуспели в этом, важнее, что в этом хаосе иудейском он родился, что он его слушал и, даже отталкиваясь, слышал.
Так и повелось: русское и еврейское взялись за руки и зашагали, пусть и не в такт друг другу, но вместе, отбрасывая друг на друга таинственный взаимный свет: «Крепкий румяный русский год катился по календарю, с крашеными яйцами, елками, стальными финляндскими коньками, декабрем, вейками и дачей. А тут же путался призрак - новый год в сентябре и невеселые странные праздники, терзавшие слух дикими именами: Рош-Гашана и Иом-Кипур » (2, 354).
Мать
Матери мы обязаны всем, особенно Осип.
Е.Э. Мандельштам
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою…
О. Мандельштам
Мать поэта, Флора Осиповна (Овсеевна) Мандельштам, урожденная Вербловская, родилась 13 апреля 1866 года в Вильне 39 . Отец - Овсей (Евсей) Азриелович Вербловский, мать - Раша-Ита Гиршевна (Софья Григорьевна) Вербловская, в девичестве Эльяшева, родом из Юрбурга 40 . Флора была третьим из шестерых детей: старшими были брат Израиль-Мендель (1863) 41 и сестра Маша (1865), а младшими - еще трое братьев: Алексей (1867), Иоаким (1868) и Гершон (1871).
О корнях и веточках рода Вербловских или рода Эльяшевых, к которым она принадлежала, мало что известно. Но ее собственная семья, проживавшая в больших губернских городах, отчетливо отличалась от мужниной. В сущности, то был образчик интеллигентной еврейской семьи, причастной или тянущейся уже не к Гаскале даже или к реформизму, а напрямую к русской и/или европейской культуре: «С исаковским Пушкиным вяжется рассказ об идеальных, с чахоточным румянцем и дырявыми башмаками, учителях и учительницах: 80-е годы в Вильне. Слово “интеллигент” мать и особенно бабушка выговаривали с гордостью » (2,356).
В Вильне Флора окончила не польскую, а русскую гимназию и навсегда полюбила русскую литературу и русскую музыку. До замужества она жила в Минске, так же, как и ее брат Гершон (он же Генрих) с племянником Михаилом. В Минске же проживали и другие родственники - Венгеровы: Афанасий Леонтьевич, например, был директором банка, его жена Паулина Юльевна (урожденная Эпштейн, из Бобруйска, 1833–1916) - со временем станет знаменитостью, а именно немецко-еврейской (sic!) писательницей, выпустившей «Записки бабушки: картины из культуры русских евреев в XIX столетии» (1908–1910). Их старший сын, упомянутый уже Семен Афанасьевич Венгеров, будущий пушкинист, рос в Минске, получая домашнее воспитание и образование.
Всю свою собственную жизнь - всю без остатка! - Флора Осиповна посвятила семье. В сыновьях она обрела главный смысл существования, в чем ее целиком и полностью поддерживала мать, Софья Григорьевна Вербловская, после смерти мужа (видимо, ранней) прилепившаяся к семье именно этой дочери. Убежденная сторонница культурно-интеллигентской и русскоязычной модели пути развития российского еврейства, или, попросту, культурной ассимиляции, она искренне радовалась, видя, как эта модель раскрывалась в дочери и распускалась во внуках. Сопряженные с этим соблазны и риски недобровольного, в сущности, перехода в христианство ее не смущали. Перед глазами стояли примеры из семейного круга - профессорские карьеры Николая Максимовича Виленкина (он же революционер и поэт Минский) и того же Семена (Симона) Венгерова, крестившихся, соответственно, первый - в 1882 году (ради женитьбы по любви) и второй - в 1872 году (сразу же по окончании гимназии и ради поступления в Медико-хирургическую академию).
Будучи в молодости, как и ее мать, хорошей пианисткой, Флора Мандельштам прививала сыновьям музыкальный вкус, воспитывала в них искусство вслушиванья и понимания музыки. Старшего, Осипа, игре на фортепьяно она учила сама - по системе Лешетицкого: в результате он и во взрослые годы мог пропеть в «Египетской марке» осанну нотописи, свободно вставить в текст нотную цитату или вдруг присесть к инструменту и запросто, с лету, спонтанно наиграть сонатину Моцарта или Клементи или что-то еще, занадобившееся к разговору. Младшие - Шура и Женя - учились игре на скрипке: их педагогом был Миша Пиастро -консерваторский однокурсник Сергея Прокофьева и один из учеников великого Леопольда Ауэра, создателя известной «русской скрипичной школы» 42 .
Мать не пропускала ни одного выступления питерских и приезжих виртуозов. Не жалея денег, она - чаще по очереди, по одному - водила сыновей на концерты и спектакли, причем не только в залы или на сцены Петербурга (Дворянское собрание, Капелла, Мариинка), но и в Павловске («Концерт на вокзале») или на Рижском взморье. Их можно было встретить и на симфонических концертах дирижеров Александра Зилоти, Сергея Кусевицкого и (тогда восьмилетнего!) Вилли Ферреро 43 , и на сольных или совместных выступлениях скрипачей и пианистов - Яши Хейфеца, Яна Кубелика и Йозефа Гофмана, Эсфири Чернецкой-Гешелин и совсем еще юной Марии Юдиной, певиц Ольги Бутомо-Названовой, Зои Лодий и многих других.
Свое увлечение музыкой, ее исполнением, Флора Мандельштам переносила на исполнителей, с энтузиазмом собирая автографы любимых артистов. Последние, как правило, останавливались в гостинице «Европейской», визави Филармонии. Поджидая гениев в скоплении таких же, как она, почитателей у входа в гостиницу, а иногда и проникая внутрь, она, как правило, знакомилась с гастролером и добывала желанный автограф. А во время гастролей Гофмана и Кубелика она даже оказалась принятой чешским (то бишь еврейским) скрипачом в его роскошном гостиничном номере. С собою на поклон она взяла Осипа, спустя 20 лет живо описавшего такую немую сценку: «Он [Гофман - П.Н. ] тревожно взмахнул ручкой, испугавшись, что мальчик играет на скрипке, но сейчас же успокоился и подарил свой автограф, что от него и требовалось » (2, 365–366).
Осип же вынес из этого концерта совершенно иное - проблему гениальности как дара и проблему соотношения, связи, слияния между художником и аудиторией:
«…Эти маленькие гении, властвуя над потрясенной музыкальной чернью, от фрейлины до курсистки, от тучного мецената до вихрастого репетитора, - всем способом своей игры, всей логикой и прелестью звука делали все, чтобы сковать и остудить разнузданную, своеобразно дионисийскую стихию. Я никогда ни у кого не слыхал такого чистого, первородно ясного и прозрачного звука, трезвого в рояли, как ключевая вода, и доводящего скрипку до простейшего, неразложимого на составные волокна голоса: я никогда не слышал больше такого виртуозного, альпийского холода, как в скупости, трезвости и формальной ясности этих двух законников скрипки и рояля. Но то, что было в их исполнении ясного и трезвого, только больше бесило и подстрекало к новым неистовствам облепившую мраморные стены, свисавшую гроздьями с хоров, усеявшую грядки кресел и жарко уплотненную на эстраде толпу. Такая сила была в рассудочной и чистой игре этих двух виртуозов » (2, 366).
Мандельштамовские стихи без труда выдают его музыкальные влечения: тут и Бах, и Бетховен, и Моцарт, и Шуберт, и Брамс, и Глюк, и Лист, и Вагнер, и Чайковский, и Скрябин.
Если для жагорских Мандельштамов переселение Эмиля в столицу было самым настоящим прорывом и десантом (в Санкт-Петербурге у него, правда, был мастер-учитель, но практически не было родственников), то для виленских Вербловских это было далеко не так: родственников в столице у них было довольно много.
Самая близкая - тетя Вера (Вера Сергеевна Пергамент), пианистка и переводчица Оскара Уайльда, секретарь сенатора М.М. Ковалевского, крупнейшего русского экономиста и государственного деятеля. Одинокая женщина, она в 60 лет неожиданно вышла замуж за такого же одинокого и даже более, чем она, пожилого человека - Михаила Валерьяновича Карпинского (1871–1942), преподавателя французского языка. Зажили они хорошо и безоблачно, и Шура с Женей охотно навещали их во втором дворе одного из домов на Невском. Оба умерли в 1942 году, что безошибочно указывает и на причину - голод в самую страшную блокадную зиму.
Другим маминым родственником был «беспомощно-ластоногий » Юлий Матвеевич Розенталь, финансист и купец II гильдии с 1892 года, родившийся около 1840 года где-то в Новороссии: «Буйная радость охватывала нас, детей, всякий раз, когда показывалась его министерская голова, до смешного напоминающая Бисмарка, нежно безволосая, как у младенца, не считая трех волосков на макушке » (2, 373). Вопреки «Шуму времени», Юлий Матвеич не был бездетен: в 1897 году он проживал в доме 71 по Екатерининскому каналу вместе с женой Полиной и дочерью Эрнестиной 44 .
Был он не просто завсегдатаем, но и «семейным домовым» - своего рода домашним психотерапевтом и медиатором, превосходно умевшим выслушивать всех и вся, гасить конфликты, находить и подсказывать то, что разряжало ситуацию, облегчало ее для всех, восстанавливало мир. «Все мы находили у него доброту, мудрый совет, заботливое внимание » (ЕЭМ, 123). Однако сама потребность в таком медиаторе - лишний признак того, что идиллическими отношения в семье не были.
Близкими (правда, не вполне все же ясно, какими именно) родственниками Вербловских были Венгеровы: Семен Афанасьевич (1855–1922) - крупнейший историк литературы, пушкинист и библиограф, и его сестры - Зинаида Афанасьевна (1867–1941), переводчица и жена поэта Н. Минского, и Изабелла Афанасьевна (1877–1956), профессор Петербургской консерватории по классу рояля.
…А вот здоровье у Флоры Осиповны было слабое. Больное сердце толкало ее каждое лето за границу, к европейским врачам, и почти каждое лето она выезжала «на воды», откуда, изнывая от тоски, писала своим деткам бодрые-пребодрые открытки или поучательные письма. Иногда она брала с собой маленького Женю, иногда ездила одна и всегда очень скучала без остальных мальчиков.
Так, весной и летом 1904 года она побывала в Берлине - вместе с мужем и младшим сыном - еще дошкольником. Старшие в это время оставались в Петербурге под присмотром бабушки: «Мамочка, дай Осеньке его полотняную куртку, ему жарко, бедняжка томится в комнате летом. Отец закажет вам все летнее. Калоши купи Шуриньке у Маркова, уг<ол> Невского и Лит<ейного>, везде Prix-fixe. Жарко, к чему калоши, но нужны необходимо, зимние долой » 45
Следующая поездка - летом 1906 года, и сопровождающее лицо - снова Женя, но вскорости и он вернулся в Россию. А в 1908 году в Берлине она была в обществе и Жени, и Оси.
Отношения внутри семьи были сложными. Родители женились, как тогда было принято, не по любви, не по взаимному влечению, а по сватовству и уговору родителей. И если даже книжный шкап зафиксировал два обособленных внутренних мира, то в жизни дистанция была еще больше. Конфликты вспыхивали то тут, то там: и возможно, что мать, светская интеллигентка в первом поколении, слишком рьяно и пассионарно размахивала знаменем эмансипации перед носом своего мужа, религиозного традиционалиста в последнем поколении (революции, в его понимании, были допустимы только внутри традиции, без ее слома «до основанья, а затем»). Оба, конечно же, обожали своих детей, и каждый, - разумеется, по-своему, - все делал для их благополучия, но именно дети, их поведение и воспитание, вероятней всего, и были главной ареной жарких боев, выигранных, скорее всего, пассионарной Флорой. Нет сомнения, что идея отдавать сыновей в элитарную частную школу - Тенишевское училище, считавшееся тогда одним из лучших в столице, принадлежала матери, неважно, собственная или подсказанная кем-то из Венгеровых. При этом старшие сыновья были отнюдь не «маленькими Эротами любознательности с колчаном метких вопросов за плечами » (3, 193), а самыми обыкновенными мальчишками, то есть порядочными балбесами. Лишенный честолюбия Шура тенишевских стандартов просто не выдержал, а не лишенному честолюбия Осипу приходилось нанимать репетиторов, хорошо и со знанием дела знакомивших его с основами революционности.
Внутрисемейная атмосфера перманентного мировоззренческого конфликта, как и глухая стена, стоявшая между родителями, конечно же, не могла не влиять на мальчиков. Особенно тяжело это давалось самому впечатлительному и ранимому - Осипу. Итог: желание дистанцироваться и его (вместе с Шурой) отчуждение от семьи в целом, все нараставшая центробежная тяга. Даже младший брат подмечал, что старшие «…никогда не могли позвать к себе товарищей, вся их жизнь, по существу, проходила вне семьи и оставалась неизвестной домашним . <…> С возрастом отчуждение Осипа и Александра от семьи все усиливалось » (ЕЭМ, 123). Привычно держась друг за друга, старшие сыновья взрослели и все меньше времени проводили дома.
В середине июля 1916 года ей выпала последняя в жизни радость: любимый ее Женечка принят в Политехнический. Тотчас же ему была послана из дома телеграмма.
А через несколько дней после этого - примерно 20 июля - с ней случился инсульт. 25 июля 1916 года, так и не приходя в сознание, Флора Осиповна скончалась от апоплексии мозга.
Все эти дни с ней были муж и мать. Все сыновья находились в разъездах: старшие - в Коктебеле, у Макса Волошина 46 , а младший - на Волге, на плавучем госпитале. Вызванные телеграммами, они приехали: Женя - успев попрощаться, а старшие - только к похоронам.
Флору Осиповну Мандельштам похоронили 28 июля на Преображенском еврейском кладбище 47: она умерла в 50 лет!
Софья Григорьевна осталась жить с зятем и внуками, но пережила дочь всего на год - она умерла в следующем, 1917 году.
Средний брат
21 сентября / 5 октября 1892 года - уже не в Варшаве, а в Павловске родился, а 28 сентября был обрезан средний брат Осипа Мандельштама. Мальчика сразу же нарекли христианским именем Александр 48 , но все близкие и домашние всю жизнь будут называть его Шурой.
Учиться его отдали туда же, куда и Осю, - в Тенишевское, но Шура не потянул: пришлось его оттуда забрать и перевести в 4-й класс 1-й мужской гимназии, где он и проучился с 1905 по 1912 гг. 49 В 1907 году с гимназического полупансиона Шуру перевели на экстерн: видно, дела у отца шли не ахти как 50 . В 1909 году мать хлопотала, последовательно, о переводе сына в следующий класс без экзаменов или о назначении ему возможно более позднего срока для сдачи экзамена, ссылаясь при этом на его болезни (крупозное воспаление легких, левосторонний плеврит и др.), но все кончилось оставлением Шуры на второй год. 7-й класс он окончил в 1910 году, но в 1911-м снова был оставлен на второй год, что было против правил и потребовало уже не только материнского прошения, но и ходатайства директора гимназии перед Управлением столичным учебным округом 51 .
И вот, наконец, 1 июня 1912 года Шура закончил Первую гимназию. В его «Аттестате зрелости» за № 1240 две пятерки (Закон Божий и немецкий язык), пять четверок (философская пропедевтика, французский, математика, математическая география и законоведение) и пять троек (русский язык и словесность, латынь, физика, география и история) 52 .
20-летний Шура настолько закопался в зигзагах своего второгодничества, что не заметил, как вплотную - всего лишь с годом в запасе - подкралось к нему его совершеннолетие, а с ним и проклятые еврейские вопросы правожительства в столице и воинской повинности! Демон черты оседлости соткался перед ним точно так же, как и годом раньше перед Осипом.
Так что же делать?!
Как что? - то же, что и Осип годом раньше: креститься и поступать в университет!
Причем уже в этом, 1912 году, потому что если в будущем году не поступишь, то тогда точно все - пеняй на себя и готовься сменить родительский дом на царскую казарму.
И вот в течение трех дней - с 4 по 6 июня - с совершенно неожиданным для себя проворством Шура собирает три необходимейших свидетельства - о принадлежности отца к купцам II гильдии, о своей приписке к призывному участку и о своем крещении 53 . Особенно интересно последнее, за № 2395, датированное 6/19 июня. Вот его перевод с финского: «Сим удостоверяется с приложением казенной печати, что пастор находящейся в Выборге Методистской Епископской церкви Н.И. Розен есть подлежашее должностное лицо для выдачи означенного на обороте свидетельства, каковое по сему должно быть признано действительным. В Выборгской Губернской Канцелярии 20 июня 1912 года. Губернатор Ф. Фон-Фалер. Ландссекретарь Г.В. Моландер » 54 .
Как видим, крестясь, Шура пошел строго по дорожке, проторенной старшим братом, но, вероятно, без таких последствий, как разрыв с отцом, уже выпустившим весь свой правоверный гнев на Осипа, а других вариантов для Шуры (например, заграничный университет) он в разгар своей коммерческой авантюры в Белоострове оплатить не мог.
Первым августа датировано Шурино прошение ректору университета о зачислении его в студенты математического отделения Физико-математического факультета 55 . Но только 22 сентября он был зачислен в студенты - после уплаты отцом 25 рублей в пользу Alma Mater 56 и после нового зигзага судьбы - перекрещения из методистов в лютеране!
17 сентября он принес в университетскую канцелярию «Свидетельство» за № 1063 о своем переходе 16 сентября 1912 года из Методистской Епископской церкви в Евангелически-Лютеранское исповедание и записи в члены прихода церкви Св. Марии на Петербургской стороне (пастор Мазинг) 57 . Связано это было, вероятно, с тем, что у пастора Розена к этому времени, по-видимому, уже начались неприятности из-за этой его деятельности, в легальности которой у антисемитов и полицейских появились сомнения. Вполне возможно, что слухи об этом достигли и университета, после чего тот стал косо смотреть на соответствующие свидетельства 58 .
Как бы то ни было, но дорога в университет открылась и ему, и Шура устремился по ней. Но как? 28 сентября, когда не прошло и недели с момента зачисления, непоседливый Шура обратился к ректору с новой просьбой - о переводе с физико-математического факультета на юридический, что и произошло 3 октября 59 .
В 1913 году - по жеребьевке - он едва не загремел в армию, но, на основании 61 ст. Устава о воинской повинности, получил отсрочку от призыва вплоть до 1919 года 60 . При этом, поскольку призывные виды на старших Мандельштамов имело не только Санкт-Петербургское (3-й московский участок), но и Ковенское по воинской повинности городское присутствие, то вопрос этот, как и в случае Осипа, еще некоторое время - с марта по август 1914 года - муссировался в треугольнике из двух присутствий и одного призывника, пока Шуру от Ковно не отписали и не освободили от штрафа в 300 рублей 61 .
К сожалению, мы не знаем, какие предметы Шура прослушал в alma mater, кому и какие экзамены сдавал.
Его переход с физико-математического факультета на юридический в 1912 году был не последним его переходом. 14 октября 1918 года, уже при Советах, Шура попросил ректора Первого Петроградского университета (так теперь назывался бывший Императорский) перевести его на факультет… восточных языков, по разряду христианского Востока! И был назавтра же зачислен!..
Но 19 ноября / 2 декабря того же года - новое прошение. На сей раз об оставлении его - «в связи с обстоятельствами переживаемого времени, тяжелыми душевными переживаниями и материальными затруднениями » - на третий (sic!) год на 4-м курсе. И вновь ему пошли навстречу, оставив в университете до 1 июня 1919 года 62 .
Так или иначе, но, начиная с осени 1912 года, Шура проучился около 6 лет: в каком-то смысле он учился даже успешнее старшего брата, ибо его ни разу не отчисляли. Тем не менее, как и Осип, он был, что называется, вечным студентом по призванию, и диплома об окончании не имели ни тот, ни другой.
6 декабря Шура получил на руки удостоверение в том, что он студент Первого Петроградского университета и что «недоимщиком не состоит » 63 . С этой ксивой, надо полагать, он вскоре и отправился вместе со старшим братом в их долгое путешествие на Юг - путешествие, подарившее каждому из них по невесте и прямое личное знакомство с Гражданской войной и тюремными камерами.
Вообще-то Осип и Александр, погодки, и в детстве, и в юности, и в молодости были неразлучны. Шура был своеобразной тенью Осипа: вместе они живали в Коктебеле, вместе пустились в 19-м году в Харьков и Киев, затем вновь Коктебель и Феодосия, а затем Батум и Тифлис, вместе вернулись в Санкт-Петербург. В 1921 году в поездке по Закавказью спутником Осипа был уже не он, а Надя. Но после того как они вернулись в Москву, Шура снова стал жить под крылом у брата: под крышей Дома Герцена и буквально на птичьих правах.
Со своей будущей женой - художницей Элеонорой Самойловной (или, по-семейному, - Лелей 64) Гурвич (1900–1989) Шура познакомился еще в 1919 году в Коктебеле. Ее семья постоянно жила в Феодосии, а на лето Гурвичи снимали у Е.О. Волошиной целых три комнаты, выходившие на нижнюю террасу ее дома.
Шура же был молод, весел, остроумен, общителен и попросту красив: высокий, стройный, с кудрявыми черными волосами, с большими серо-голубыми глазами и длинными, как у Осипа, ресницами. Он любил музыку, хорошо пел, отлично играл на скрипке, с удовольствием посещал концерты (но театр, особенно оперный, не признавал). Он красиво грассировал по-французски, и сама речь его была музыкальна. Отлично играл он и в бильярд, но бильярд был и его слабостью - нередко он оставлял в лузах свои последние деньги.
Осенью 1922 года судьба свела Шуру и Лелю в Москве, где Шура жил вместе с Осипом в Доме Герцена, а Леля училась во ВХУТЕМАСе. «После этой встречи мы уже не расставались», - вспоминала Э.С. Гурвич. Поженились они в 1926 году.
Несколько лет Шура платил взносы в строительный кооператив, Леля в это время жила на Сретенке - в комнатке, которую получила как студентка ВХУТЕМАСа. Когда Шура вернулся в Москву, его новая комната была готова: они сложили свои «жировки» и обменяли их на одну комнату в Старосадском переулке, дом 10, кв. 3 - большую, узкую, светлую, с высоким потолком и большим венецианским окном: в окне - вид на Ивановский монастырь, весной заглядывала в него, благоухая, цветущая липа.
Вся трудовая карьера Шуры была связана с книгами. Началась она на стыке 1918–1919 гг., когда работал во Всеукриздате, а затем в Госиздате. В июле 1923 года Александр Эмильевич окончил первые производственные курсы по книжному делу при Госиздате, а в апреле 1925 года - книжный техникум. В 1926 году в сборнике «Книга и ее работники» вышла, кажется, единственная его статья (в соавторстве с Е. Евгеньевым) - «Красный книгоноша» (этому движению Александр Эмильевич отдал много сил). В 1926–1927 гг. он жил в Армавире и работал в местном отделении КОГИЗа, сюда к нему заезжал Ося. Дело свое он любил, трудился много и добросовестно, возвращался домой нередко около полуночи, на выходной приносил домой для обработки библиографические карточки.
Книги были не только его работой, они были и его любовью, его сердечной привязанностью. Как вспоминал его сын, тоже Шура, он говорил: «Мне ничего не надо, мне нужен уголок на диване и книги » 65 .
Жили они на Старосадском скромно, почти что бедно - на его небольшую зарплату и на случайные заработки жены, работавшей художником-оформителем. Но пропорционально скромными были и потребности (никакого бильярда!). Рождение сына осенью 1931 года высветило его семейственность и домашность, обнаружило доброту, мягкость и покладистость характера. Голоса он никогда не повышал, чего не скажешь о Леле.
Когда Шурик был маленький, Шура читал ему сказки собственного сочинения, ближе к школе подбирал и читал ему книжки посерьезней, например, «Возмутителя спокойствия» Леонида Соловьева или «Приключения капитана Врунгеля» Андрея Некрасова. По выходным отец с сыном гуляли по окрестным улицам, бульварам и садам, чаще всего - в скверике, что в Солянском тупике (зимой там заливали каток). В «Арктике» - бывшей кирхе на Старосадском - открылся кинотеатр, заходили и в него. Несколько раз выбирались на автобусе в Нескучный сад или на Воробьевы горы, один раз плавали на пароходе по каналу Москва - Волга. Под Новый год - обязательная елка с самодельными игрушками.
В свои последние годы Шура чувствовал себя и выглядел очень неважно, гораздо старше своих лет. Лицо и горбатый нос как бы вытянулись, а шапка седых волос только подчеркивала их величину. Но все чаще он впадал в депрессию, делаясь легкой добычей любых болезней. Во время вспышки какой-то из них маленького Шурика отправили в Нащокинский переулок, к дяде Осе и тете Наде и ее матери, Вере Яковлевне. Это, наверное, тогда, приняв живейшее участие в заботах о племяннике, Осип Эмильевич кормил трехлетнего племянника лучшим, что, по его мнению, создал коллективный кулинарный разум, - вареными яйцами.
Тридцать восьмой слизнул дядю Осю, но война принесла новые беды и новое горе. В конце июня 1941 года школа, где учился Шурик, организовала выезд детей из Москвы куда-то в Рязанскую область. Обратно в Москву с детьми уже не пускали, и в начале июля в лагерь приехала Леля - одна, налегке, с маленьким чемоданчиком, и, забрав сына, двинулась в «глубокий тыл» - в Ростов-на-Дону, к своему брату. Шура оставался работать в Москве в КОГИЗе, но в августе его отправили в командировку в город Горький на барже по Оке. Приходилось быть и матросом, и грузчиком. Из Рязани (sic!) он написал своим: «…Я здоров и бодр. Дорога очень хорошая. Много простора и разнообразия... Березовые холмы местами напоминают крымские… О тебе и Шурике думаю больше, чем о себе. Побыть с тобой и Шуриком хоть несколько дней хочу, как никогда не хотел… ».
В сентябре Шура снова в Москве, ночами в команде по противовоздушной обороне тушит на крышах зажигалки. А 16 октября - в самый разгар страхов о том, сдадут Москву или не сдадут, - неожиданный и экстренный приказ по КОГИЗу: эвакуироваться в Красноуфимск на Урале, а оттуда в Нижний Тагил. Отъезд был настолько неожиданным, что самых нужных вещей взять с собой он не смог. В поезде Шура встретился с Ахматовой, и какое-то время они ехали вместе. Ахматова потом рассказывала, что Шура был очень изможден: вещей, кроме рюкзака, у него не было, и главное - страхи из-за незнания того, где же его семья.
Между тем уже и Ростов стал угрожаемым немцами городом. И вот Леля с Шуриком эвакуируется из него сначала в Ташкент, а затем в Самарканд. В Ташкенте их повстречал Е.Я. Хазин и привел Лелю к Ахматовой и Надежде Яковлевне. Вскоре Шура, Леля и Шурик отыскали друг друга и начали переписываться, а жена начала подыскивать ему «книжную» работу в Самарканде.
В Нижнем Тагиле Шура заведовал небольшим книжным магазином, при котором и поселился в комнатке уборщицы. Уральские зимы суровы. В магазине холод, одежды не хватает, еды тоже. Но самое тяжкое - тоска по семье. Он рвался к своим, в Самарканд, но так и не спросил, отпустят ли его, - время-то военное.
Вот фрагмент из последнего его письма - от 6 мая 1942 года: «...Сегодня получил письмо от Шуреныша. Я готов ехать к вам немедленно. Однако, насколько я знаю, разрешение на это получить сейчас нельзя… Строю на всякий случай здесь жизнь на зиму. Посадил 40 кг картошки. Посадка не очень удачная, и нет дождей. Стараюсь оборудовать отдельное жилье. Однако твой приезд сюда - крайний выход для встречи. Последнее время бытовые условия моей жизни стали лучше. 23/IV послал тебе 100 рублей. Сегодня вышлю еще 200. На днях успешно выполнил задание по району о скупке стабильных учебников. На руках мозоли от лопаты. Перо кажется лопатой… ».
От последнего письма и до кончины - молчание, а прежде писал по 2–3 письма в месяц. Видимо, ему было очень плохо.
А 20 июня 1942 года Александр Эмильевич Мандельштам умер в больнице. Официальная причина - упадок сердечной деятельности, а скорее всего - просто от истощения, физического и психического.
Младший брат
Самый младший брат - Евгений - родился 1/14 мая и был обрезан 8/25 мая 1898 года 66 , когда семья жила на Офицерской. С самого детства он питал слабость к музыкальным вечерам, на которые его брала мать, к чтению приключенческой литературы, к столярному делу и моделированию самолетиков. Среди его главных отличительных черт - собранность, активность, инициативность и недюжинные лидерские качества: все то, чего начисто не было у братьев.
Учась - с 1907 по 1916 гг. - в Тенишевском училище, он был автором и редактором журнала «Юная мысль», который выпускал его класс. В 1914 году, после объявления войны, создал в училище «Лазаретный комитет» по сбору средств на лечение раненых, устраивал в их пользу благотворительные концерты, на которые съезжался весь Петербург. Это позволяло тенишевцам содержать в одном из госпиталей Союза городов до 20 больничных коек!
Весной 1916 года, когда он - и заметьте: с золотой медалью! - окончил Тенишевское училище 67 , над ним уже не тяготел тяжкий выбор, стоявший перед братьями: креститься или нет? Золотая медаль предусматривала конкуренцию только среди медалистов, да и черты оседлости к тому времени фактически уже не существовало: война дунула на нее, и она отлетела далеко-далеко на восток - вслед за еврейскими беженцами и эвакуированными.
В июле его приняли в Петроградский Политехнический институт имени императора Петра Великого в Лесном, на электромеханическое отделение.
Занятия начинались с осени, но разрыв с отцом и отказ от его помощи 68 сделали Женину учебу и карьеру инженера проблематичными. Необходимость зарабатывать самому заставила его сменить институтскую скамью на оплачиваемые занятия. Так что летняя, первоначально лишь в фимиаме патриотизма им самим воспринимавшаяся работа на плавучем госпитале Петроградского Союза городов, а затем в 11-м Городском лазарете (Женя вскоре стал его заведующим), оказалась провозвестником нового - сугубо взрослого и самостоятельного - этапа в его жизни.
Для начала он покинул отчий кров на Каменноостровском и поселился у родителей своего школьного друга Вадима Конради, в крошечной мансарде на седьмом этаже одного из доходных домов на Песочной улице. А вскоре нашел себе и работу - сначала в Петроградском комитете Союза городов, а затем в студенческом отряде станции Скорой помощи Красного Креста в Свечном переулке. А начав зарабатывать, снял себе комнату в Геслеровском переулке.
Но Великая война требовала все новых участников, и в 1917 69 году Евгения призвали в армию уже напрямую. Он стал юнкером - сначала училища, готовившего прапорщиков для инженерных войск, а затем Михайловского артиллерийского училища 70 . Переехав в казарму, сполна хлебнул и муштры на плацу, и офицерского чванства, и салажьих прелестей дедовщины в казарме (тогда это называлось «цуканьем»), и даже ночную кадетскую атаку черносотенных русаков на юнкеров-евреев в летнем лагере в Красном Селе! (ЕЭМ, 142–143)
25 октября вместе с батареей училища Евгений был поставлен защищать Зимний дворец! Но юнкера, по его словам, не сделали по штурмующим толпам ни единого выстрела - вместо этого они договорились с революционными солдатами Павловского полка, и те, приняв орудия, выпустили их из громимого дворца.
Новая, Советская, власть демобилизовала студентов, но возвращаться в Политех уже не хотелось. Опыт 1914 года с «Лазаретным комитетом» и опыт 1917 года со студенческим отрядом Скорой помощи заронил в нем интерес к медицине и профессии врача, и в самом начале 1918 года он поступил во Второй (бывший Женский) Медицинский институт, он же Санитарно-гигиенический, базировавшийся при Петропавловской больнице в Архиерейском переулке - той самой, в которой умирала мать. В институте его избрали в совет старост и делегировали в аналогичный общегородской совет.
Время было еще свободное, но уже голодное, и для смягчения продовольственной ситуации Женя организовал огородную студенческую артель, став ее председателем. В нее сразу же записалась чуть ли не тысяча нуждающихся медичек и медиков. Землю (40 десятин) и особняк под общежитие артели выделили в национализированном, но еще не утратившем своей живописности поместье Белый Вал в 18 верстах от Луги, а финансирование (кредитование) взял на себя Союз рабочих производственно-трудовых кооперативов (сокращенно - «Производсоюз») под руководством гуталинного короля Брауде - «красивого человека с черной ассирийской бородой » и в вошедшей уже в моду кожаной куртке. Впрочем, у себя в Белом Валу Женя и сам косил под «комиссара», когда на коне и с наганом в кобуре выезжал на место стычки артельщиков с монахами Череменецкого монастыря, вооружившимися косами: и правда - на что еще им косы, если монастырские заливные луга городские агрокоммунары у них реквизировали?! (ЕЭМ, 144–146).
Не забывал Женя-председатель и о своих братьях. Шуру назначил представителем в Петрограде, а неожиданно заявившегося Осипа, к этому времени уже служившего и даже переехавшего в Москву, определил в полевую бригаду: «И вот среди белых косынок девушек появилась на поле фигура поэта О. Мандельштама - сугубо городского человека, абсолютно не приспособленного к такому труду ни физически, ни душевно. Осип с трудом, страшно уставая, выдержал три дня и, вконец измученный, уехал в Петроград » (ЕЭМ, 146) 71 .
Но самое главное - здесь, в Белом Валу, Евгений Мандельштам встретил и полюбил Надю Дармолатову, вскоре ставшую его женой: «Прошли десятилетия, я уже восьмидесятилетний старик, а в памяти живут эти первые дни супружества и ничем не замутненного счастья » (ЕЭМ, 146).
По возвращении в Петроград молодые поселились в однокомнатной квартирке Евгения в Геслеровском 72 . В феврале 1919 года они поженились 73 , после чего переехали в куда более основательное жилье - в квартиру Дармолатовых в доме 31 на 8-й линии Васильевского острова, на долгие годы ставшую для Жени домом, а для обессмертившего ее Осипа («Я на лестнице черной живу, и в висок…») - приютом.
Самое время рассказать о семье Дармолатовых и об их квартире.
Коллежский советник Дмитрий Иванович Дармолатов (1863–1915) происходил из донских казаков, его матушка была женщиной очень простой и, по слухам, классической антисемиткой, что его крайне угнетало. Сам он был весь устремлен к высотам мировой культуры и вершинам избранной профессии - банковско-финансового дела. Начав в 1894 году с заведующего Орловским отделением Госбанка, в 1896 году он принял ростовское отделение Азово-Донского банка - одного из крупнейших в России. В 1899 году он перебрался в столицу в качестве члена его правления 74 .
В конце 1890-х годов он женился на девушке поразительной красоты, доброты и христианской кротости. С нею, с Марией Николаевной Дармолатовой, они прожили четверть века и родили четырех дочерей.
В квартиру на 8-й линии семья переселилась в 1915 году, после смерти Дмитрия Ивановича. После революции квартира стала коммунальной, но первые уплотнения были почти добровольными: хозяин еще мог выбирать, кого к себе подселять.
Двух младших дочерей, Веру и Надю, - близнецов, родившихся 17 сентября 1894 года, даже мать различала с трудом. Все и всегда было у них одинаковое и общее, в том числе учеба в Женской гимназии П.А. Макаровой и на Бестужевских курсах.
Но Надино замужество оказалось непосильным испытанием для психики Веры. Ведь, как нередко у близнецов, они с Надей были до этого буквально неразлучны! И 2 марта 1919 года, когда Надя уехала на Украину и разлука с сестрой стала не угрозой, а реальностью 75 , Вера выбросилась из окна 76 .
25 марта 1920 года у Жени и Нади родилась дочь Наташа (Татька). В 1924 году Надя родила сына - Алексея, но заразилась при этом стрептококковой инфекцией и через два месяца умерла. Вскоре, без матери, умер и малыш 77 . Четырехлетняя Татька, всеобщая любимица, осталась сиротой. Воспитывала ее бабушка, Мария Николаевна, обещавшая дочери, что не оставит внучку и будет жить с ней и зятем.
Татька, или Татуся, красивая и милая девушка, хорошо училась и обладала литературными способностями: писала стихи, занималась в литературном кружке С.Я. Маршака, увлекалась стихами дяди Оси (сохранилась тетрадка его стихов, переписанная ее рукой). По окончании школы в 1938 году она поступила в университет на исторический (?) факультет, занятия в котором оборвала война. Татька с бабушкой остались в осажденном Ленинграде. Мачеха 78 , уехавшая с Юриком в Арбаж, усиленно звала Татьку с бабушкой приехать к ним, но Татька упорно отказывалась. У нее был сердечный друг, некто Юра Поляков, с первых дней войны ушедший на фронт. Возможно, она хотела быть поближе к нему, но он погиб.
В феврале 1942 года, в самую страшную блокадную зиму, умерла бабушка. И только тогда Татьку, заболевшую в блокаду милиарным туберкулезом, удалось выпроводить в Арбаж. Прибыла она туда очень истощенной, и, несмотря на отчаянные усилия мачехи, вскоре заболела и 3 ноября 1942 года умерла.
Вот что писал о ней Осип Мандельштам 18 февраля 1926 года: «Мария Николаевна она очень неплоха - настоящая умница - велит вставить ему челюсть. Эта бабушка - прекрасно ухаживает за дедой и Татькой, все понимает, меня приняла без всякой натяжки - хорошо» (4, 64).
Учиться Евгению было решительно некогда: сдавать такие трудные предметы, как анатомия, физиология или гистология и переходить с курса на курс ему помогала дружба с сокурсницей Наташей Григорьевой. А вот общественническая жилка (вечный староста!), в молодости не перестававшая в нем клокотать, была его стихией. Но стихией не вполне управляемой, поскольку в начале 1920-х годов Евгения трижды арестовывали, трижды!
В первый раз - 28 декабря 1920 года по обвинению в проведении контрреволюционной агитации среди студентов и преподавателей Медицинского института. Постановлением Петроградской ЧК от 5 февраля 1921 года он был осужден к шести месяцам принудительных работ 79 . Но после хлопот свояка С.Э. Радлова, Евгения отпустили под домашний арест: его беременная Татькой жена, Надежда Дармолатова, была тогда на сносях.
Первую пару недель он просидел на Гороховой, в самом штабе ЧК: в камере столкнулся с Яковом Шпиро, своим соучеником по Тенишевке, выросшим в крупного авантюриста. Так и не допросив, Женю перевели в настоящую тюрьму - в Дом предварительного заключения на Шпалерной, где он провел еще два с половиной месяца. Оттуда он попал на принудительные работы в Чесменский лагерь, находившийся в старинных зданиях бывшей богадельни на окраине города - близ Чесменской церкви. Режим был нестрогим, и все напоминало обнесенную колючей проволокой казарму с «палатами» на 15–20 человек.
После освобождения Евгений продолжил обучение в институте, а на работу устроился в Производсоюз - заведующим сельскохозяйственным отделом и организатором очередной сельхозартели 80 .
Летом 1922 года Надя ждала второго ребенка, но роды окончились трагически: умерли оба - и мать (от сепсиса), и новорожденный мальчик (от пиемии). Самого Евгения в эти дни арестовали во второй раз. На этот раз из Гороховой его вытащил доктор Ю.Ю. Джанелидзе, ходивший на прием к председателю петроградской ЧК Н.П. Комарову. Тот распорядился перевести Мандельштама под домашний арест: так что домой Женя вернулся и около недели прожил вместе с конвоиром, после чего конвоира отозвали (ЕЭМ, 155–156).
А вот в третий раз его арестовали 23 марта 1923 года - по обвинению в проведении антисоветской агитации и распространении в контрреволюционных целях ложных слухов - и постановлением Комиссии НКВД по административным высылкам от 11 мая 1923 года он был осужден к высылке из Петрограда без указания срока и с запрещением проживания в перечисленных в постановлении местностях 81 . Постановлением все той же Комиссии НКВД по административным высылкам от 23 мая 1923 года высылка в его отношении была отменена без указания причин 82 . Причина же на самом деле была: энергичные - через Бухарина и Зиновьева - хлопоты старшего брата.
При этом сам Евгений Мандельштам говорил и писал о том, что на допросах ему инкриминировали связь с меньшевиками - реальными или мнимыми, и что, несмотря на то что сам он был беспартийным, к меньшевикам причислили как бы и его самого 83 .
После третьего ареста Женю долго не восстанавливали в институте, никуда не брали на работу. Но помог случай: по протекции Павла Болеславовича Зенкевича, кузена своей однокурсницы Наташи Григорьевой, он устроился на службу в МОДПИК (Московское общество драматических писателей и композиторов) - агентом по сбору авторского гонорара при уполномоченном общества по Ленинграду Б.К. Рынде-Алексееве. Когда в 1924 году последнего сменил С.Э. Радлов, Евгений Мандельштам стал ответственным секретарем ленинградского МОДПИКа.
Служба в МОДПИКе была для него оптимумом: ненормированный рабочий день позволял ему сочетать продолжение учебы с зарабатыванием на жизнь. Временная, как ему поначалу думалось, работа привлекала общением с интересными людьми и участием в организации творческих вечеров и диспутов. А в результате он прослужил в МОДПИКе и других писательских организациях вплоть до 1931 года, то есть около 11 лет (ЕЭМ, 159–167).
Впрочем, в 1926 году, когда Евгений окончил, наконец, Медицинский институт, на короткое время он вновь оказался на развилке: мир искусства или мир науки? Ему предлагали стать научным сотрудником Института профессиональных заболеваний, но он «уже с головой окунулся в мир литературы и театра и отойти от него уже не смог, да и не захотел» (ЕЭМ, 160–161).
При Радлове и Мандельштаме в Ленинградском отделении МОДПИКа членствовало более 400 человек. В 1925 году с переводом драмы «Кромдейр-Старый» вступил в нее и Осип, поражавшийся братниной активности и близко к сердцу принимавший сопутствующие трудности и проблемы.
После смерти жены Евгений нескоро пришел в себя. Но в 1927 году он по уши влюбился, причем - в ту самую Ольгу Ваксель (Лютика), из-за которой в 1924 году его старший брат чуть было не развелся со своей Надеждой. Втроем с Ольгой и ее сыном Арсиком Евгений Мандельштам поехал на Черное море: было у них что-то вроде медового месяца, но вот только без свадьбы - все существо Лютика было антиматерией к институту брака 84 .
Во второй раз Евгений Эмильевич женился в 1928 году. Его вторая жена, Татьяна Григорьевна Григорьева (1904–1981), была энтомологом, сотрудником Ленинградского института защиты растений. Вместе с ней на 8-ю линию переехала и ее старшая сестра Наташа (1899–1975): по специальности врач-эпидемиолог, она училась вместе с Евгением в институте, а до 1929 года и работала вместе с ним в МОДПИКе.
Мария Николаевна Дармолатова одинаково хорошо относилась и к «своей» Татьке, и к «чужому» Юрке. Фактически до самой своей смерти она воспитывала обоих - и Юру, и Наташу.
Юрий Евгеньевич со временем окончил 2-й медицинский (Санитарно-гигиенический) институт в Ленинграде, работал по распределению санитарным врачом в Кингисеппе, а с 1958 года и до конца жизни - в академическом Институте эволюционной физиологии и биохимии имени И.М. Сеченова, где прошел путь от лаборанта до ведущего научного сотрудника и доктора биологических наук (1979) 85 . Он умер 15 октября 1990 года.
Его жена - Татьяна Викторовна Мандельштам (Домарева; 5 августа 1931 - 3 октября 2011) была кандидатом химических наук. В 1957 году, после окончания химфака Ленинградского государственного университета и аспирантуры, осталась на химфаке, где работала младшим научным сотрудником лаборатории природных соединений, затем ассистентом кафедры радиохимии, а с 1964 года - доцентом кафедры органической химии 86 . В 1990-е гг. занялась историей семьи Мандельштамов и сделала об этом несколько публикаций 87 .
В конце 1920-х гг. правление МОДПИКа ставило перед Наркомпросом вопрос об объединении с Драмсоюзом и создании общей и единой организации (Всероскомдрам), что и произошло - официально, начиная с 1 апреля 1930 года, председателем был назначен директор МОДПИКа В.А. Тронин, драматург и партийный функционер 88 . Евгений Мандельштам стал ответственным секретарем ленинградского отделения Всероскомдрама.
Но всякая реформа чревата неожиданными последствиями, в том числе и для реформаторов-активистов. Они, как правило, первыми и подпадают под взмахи новой метлы. На ленинградское свое отделение Тронин наслал комиссию, которая искала и нашла в отчетности какие-то злоупотребления. Осип, измученный своей «битвой под Уленшпигелем» (см. об этом: «Знамя», 2014, № 5–6), писал 24 февраля 1930 года жене в Крым о «битве» младшего брата: «У моего Жени - процесса пока нет. Никаких злоупотреблений. Но травля и шельмование грандиозные. <…> Он исключен из Модпика. Без всяких средств. Хочет по врачебной линии, когда все выяснится. <…> Вся шайка писателей Женю предала, разбежалась » (4, 133).
Как бы то ни было, но в 1931 году и со Всероскомдрамом пришлось распроститься.
Приезд Осипа с женой в Ленинград в январе 1931 года совпал с этим кризисом у младшего брата. Отношения со старшим тогда напряглись до чрезвычайности, и именно тогда Женя закатил Осипу скандал из-за его стихов: в прочитанных старшим братом гениальных строчках младший вдруг опознал и «лестницу черную» в своем подъезде, и «вырванный с мясом звонок» своей квартиры: он возмущался и кричал, что он с женой - настоящие советские люди и что такие стихи для них - мерзость.
Но улеглось и это. Тогда, в 1931 году, в отличие от 1923 года, альтернативы трудоустройства у Евгения Эмильевича все же были, и некоторые вчерашние его клиенты готовы были за него похлопотать. Сочетание организационного опыта в сфере искусства с медицинским образованием впервые навело его на мысли о научно-популярном кинематографе. Евгений Мандельштам поступил на «Ленфильм» в качестве законтрактованного сценариста научно-популярных фильмов с обязательством сдавать по два фильма в год (и вот вам тематический план на первый год: «Санитарная культура села» и «Охрана труда в СССР»!).
Он засучил рукава и взялся за дело с тем же самым энтузиазмом, с каким, будучи горожанином-первокурсником, взялся за сельскохозяйственную коммуну в глубинке. Чтобы преуспеть в кинодокументалистике, нужно было нырять в нее с головой - идти в ассистенты или помрежи съемочной группы. Но зарплата в таком случае была бы настолько малой, что не давала бы возможности прокормить семью.
Тогда в 1932 году подвернулся другой выход. Один Женин приятель, В.Н. Владимиров-Венцель, служил в Ленинградском профкоме писателей ответственным секретарем. Он настоял на принятии Е. Мандельштама в члены горкома и предложил ему работу во вновь создаваемой при горкоме организации - Ленинградской комиссии по улучшению быта литераторов (сокращенно - Ленкублите) 89 , размещавшейся, вместе со столовой, в доме Шлякова на Невском (дом 106). Председателем правления была избрана Лидия Сейфуллина, а Женя проработал в этой комиссии и затем в Литфонде около четырех лет.
В 1936 году Жене пришлось уйти и из Ленкублита. И тогда впервые «заработал» его медицинский диплом. До самого начала войны Евгений проработал врачом-гигиенистом, следя за гигиеной труда на производствах, основами социального страхования и организации отдыха.
Заработки врача-гигиениста были скромны. Денег для того, чтобы обеспечить семью, до войны состоявшую из семи человек, не хватало. И Евгений Эмильевич хватался за любую «халтуру» - читал лекции, чуть ли не любые, вел занятия на курсах, чуть ли не любых, и т.п. Возможно, он «экономил» и на казавшейся ему непосильной помощи старшему брату.
На стык 1936 и 1937 гг. пришлись самые трудные месяцы в отношениях с Осипом, когда старший брат, реагируя на письмо или разговор по телефону, клеймил его, правда, не отсылая письма, в которых он его клеймил: «Здравствуй, брат! // Впрочем, - кажется, уже не брат. // Это - другое. // Это - что-то другое ». Или: «Евгений Эмильевич! <…> Денег я у тебя не прошу, но запрещаю тебе где бы то ни было называть себя моим братом » (4, 175).
В 1941 году он был призван в армию и прошел всю войну военным эпидемиологом, обслуживал «Дорогу жизни» на Ладоге. А в 1946 году Евгений Эмильевич вернулся к научно-популярной кинодокументалистике. Сначала как редактор и консультант, а позднее - как сценарист: около 50 его скриптов пошли в производство. Особое место в его фильмографии занимала лента о классической генетике «В глубине живого» (1958; совместно с Д. Даниным и Н. Жинкиным). Борьба вокруг этой картины, в разгар лысенковщины, продолжалась девять лет и завершилась тем, что ее создатели получили звание лауреатов Ломоносовской премии (1966) и Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых (1967).
В 1963 году Евгений Эмильевич женился в третий раз 90 и переехал в Москву, где поселился у своей новой жены, Евгении Павловны Зенкевич 91 . Так что знакомство с Павлом Болеславовичем Зенкевичем отозвалось в его судьбе не только МОДПИКом.
В 1979 году Евгений Эмильевич Мандельштам умер, и с ним завершилось земное пребывание седьмого колена рода Мандельштамов из Жагор.
1Главы из книги «Собеседник. Жизнеописание Осипа Мандельштама», готовящейся для издания в издательстве «Вита-Нова». Благодарю Б. Басса, С. Василенко, Л. Жукова, Д. Иткину, В. Левина, Г. Смирина и А. Шнеера за помощь и консультации. В круглых скобках в тексте приводятся ссылки на следующие источники: Мандельштам О. Собрание сочинений в 4 томах. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993–1997 (том и страницы арабскими цифрами); Мандельштам Н. Собрание сочинений. в двух томах. Редакторы-составители: С.В. Василенко, П.М. Нерлер, Ю.Л. Фрейдин; Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014 (НМ, том и страницы арабскими цифрами). ЕЭМ - Мандельштам Е.Э. Воспоминания / Публ. Е.П. Зенкевич. Примечания А.Г. Меца // Новый мир. 1995. № 10. С. 119–179.
2Позднее Двинск, затем и ныне Даугавпилс (Латвия).
3Степень родства Менделя и Эмиля Мандельштамов не прояснена. Также не прояснено и родство с Элией Мандельштам (1887–1957), матерью известного польско-еврейского врача-нейрохирурга Ежи Шапиро (1920–2003), похороненной в единственной могиле на Варшавском еврейском кладбище, где встречается эта фамилия.
4Ан-ский Семен Акимович (настоящее имя Раппопорт Шлойме-Зейнвил Аронович; 1863–1920) - русско-еврейский писатель и драматург, сочетавший в себе, по словам Мандельштама, «еврейского фольклориста с Глебом Успенским и Чеховым ». В 1880-е гг. проповедовал народнические идеи. В 1890-е гг. - жил за границей, был личным секретарем философа-народника Петра Лаврова. Стал одним из организаторов эсеровской партии. В России в начале ХХ в. сотрудничал с одним из «провозвестников» первой русской революции Гапоном. После 1905 г. занимался просветительской деятельностью, сбором еврейского фольклора в черте оседлости, решая задачу «спасения» и «созидания» еврейского народа.
5К этому времени он, по всей видимости, умер, ибо у евреев не было принято называть детей в честь живых предков.
6Практика двойного - «иудейского» и «христианского» - держания имен была узаконена для деловой документации Циркуляром Министерства финансов № 608 от 19 января 1889 г.: «Ввиду неудобств, проистекающих на практике вследствие воспрещения евреям именоваться в торговых документах теми христианскими именами, по коим они известны в обществе, м-вом финансов по соглашению с м-вом внутр. дел признано возможным, чтобы при внесении евреев в торговые документы именами, показанными в их метрических свидетельствах, проставлялись в скобках и те имена, коими они пользуются при торговых сношениях » (Гимпельсон Я.И. Законы о евреях: Систематический обзор действующих законоположений о евреях с разъяснениями правительствующего Сената и центральных правительственных установлений. Ч. II. Пг., 1915. С. 685; цит. по: Сальман М. Осип Мандельштам: Годы учения в Санкт-Петербургском университете (по материалам Центрального государственного архива Санкт-Петербурга) // Russian Literature. Vol. LXVIII. 2010. Nr. III–IV. P. 473).
7Но не счесть при этом вольных или невольных искажений: «Мендельштам», «Мондельштам», «Мандельштамп» и др.
8Ныне Жагаре в Ионишкском районе Литвы. О еврейской жизни в Жагорах см. в: Žagare // Cohen-Mushlin A., Kravtsov A., Levin V. a.o. Sinagogues in Lithuania N - Ž. A catalogue. Vol. 2. Vilnus, 2012. P. 371–381.
9 Баранова Г., Беляускене Р. Леон и Осип из династии Мандельштамов (по документам Государственного исторического архива Литвы) // Евреи в меняющемся мире. Материалы 4-й международной конференции. Рига, 20–22 ноября 2001. / Под ред. Г. Брановера и Р. Фербера. Рига, 2002. С. 82.
10 Л. Кацис вводит в контекст истории рода поэта легенду о том, что по мужской линии он восходит к известному талмудисту XII в. Раши, а через него к царю Давиду (Кацис Л. Русское слово на земле Израиля. Из еврейских комментариев к биографии и творчеству О. Мандельштама // Еврейский книгоноша. М. - Иерусалим: Мосты культуры. 2003. № 4. С. 61–68). Изыскание и обретение глубоких, вплоть до праотцев, библейских родословных ассоциаций - прием нередкий, но редко убедительный.
11 Ср. у Н.Я. Мандельштам рассказ о случайно встреченных ялтинских родственниках (кстати, часовщиках) - обладателях родового генеалогического древа Мандельштамов. Выписывая квитанцию, часовщик «…ахнул, услыхав фамилию, и побежал за женой. Оказалось, что она тоже Мандельштам, и семья эта считается “ихесом”, то есть благородным раввинским родом. <…>. Старуха никак не могла добиться от Мандельштама сведений о той ветке, из которой он вышел. Мандельштам даже не знал отчества своего деда. Старики пригласили нас в комнату за лавкой и вытащили из сундука большой лист с тщательно нарисованным генеалогическим деревом. Мы нашли всех - переводчика Библии, киевского врача, физика, ленинградских врачей, жену часовщика и даже деда и его отца. Мандельштамов оказалось ужасно много, гораздо больше, чем мы думали » (НМ. 2, 514; физик - это, очевидно, академик Леонид Исаакович; ленинградские врачи - дантист Александр и гинеколог Мориц Эмильевичи).
12 Но прадедом был Зундель.
13 Согласно паспорту, выданному ему 19 апреля 1878 г. на основании книги записей Шавельской городской думы. А согласно данным свидетельства о рождении старшего сына - в 1852 г.
14 Отдельное от синагоги место для изучения Торы.
15 Своего рода еврейские религиозные университеты, в которых изучался Талмуд и готовились раввины.
16 Оба учебных заведения просуществовали до 1938 г.
17 Несколько более широкое, чем семья, понятие: еврейский клан.
18Право такое определялось Высочайше утвержденным 28 июня 1865 г. мнением Государственного Совета.
19Возраст отца Е.Э. Мандельштам указал, согласно данным, приведенным в свидетельстве о рождении Мандельштама. Однако более достоверные сведения о возрасте Э.В. Мандельштама - в его паспорте, выданном 19 апреля 1878 г. на основании книги записей Шавельской городской думы, - 27 лет; таким образом годом рождения Э.В. Мандельштама следует считать 1851 г.
20Согласно закону 1855 г., в число правомочных входили также купцы первой гильдии, врачи, советники коммерции и мануфактур, солдаты, отбывшие воинскую повинность по рекрутскому уставу, кантонисты, аптекарские помощники, дантисты, фельдшеры и повитухи, а также ремесленники (портные, шапочники, ювелиры, часовщики, стекольщики, кожевники, красильщики, кондитеры, пивовары, слесари, переплетчики, кузнецы, каменщики, камнетесы, плотники, штукатуры, садовники, мостовщики (с точки зрения закона к ним приравнивались и… проститутки). Ремесленник должен был представить документ о знании дела и свидетельство о несудимости. Власти следили за тем, чтобы ремесленники не уклонялись от своей профессии: в противном случае их ждало выселение в течение суток. Все они имели право проживать в городах вместе с членами семей и постоянной прислугой из евреев.
21А.Э. Мандельштам родился 23 сентября 1892 г.; в том же году семья Мандельштамов поселяется в Павловске, а в 1896 г. переезжает в Петербург.
22Перепись 1897 года зафиксировала за чертой оседлости в Европейской части России (без Сибири и Средней Азии) около 128 тысяч европейских (без бухарских и кавказских, но с крымчаками) евреев: это менее 3% всего еврейского населения империи.
24Теперь улица Декабристов.
25 Дымов О. Вспомнилось, захотелось рассказать… Из мемуарного и эпистолярного наследия. В 2 тт. Т. 1 / Пер. с идиша М. Лемстера. Под ред. В. Хазана. Иерусалим, 2011. С. 388–389.
26Многие христиане посещали синагогу из-за голоса кантора Звулуна Квартина (1874–1953). Квартин эмигрировал в 1919 г.
27Другое название: Земская дорога.
28См. дело «О рассмотрении проекта кожевенного завода Э.В. Мандельштама по Рутгодосскому проспекту, д. № 6 на ст. Белоостров, чертежи» (ЦГИА СПБ СПб. Ф. 256. Оп. 33. Д. 371 ). На л. 20 - цветной план предполагаемого кожевенного завода.
29Незадолго до этого министр (В.Н. Шаховской) издал приказ о недопущении во время войны устройства новых и расширения действующих фабрично-заводских предприятий в Петроградском районе.
30 ЦГИА СПБ. Ф. 256. Оп. 33. Д. 371. Л. 38.
31 ЦГИА СПБ. Ф. 256. Оп. 33. Д. 371. Л. 39 –48.
32 Мандельштам Т. Студенческая артель в Белом Валу // «Сохрани мою речь…»: Записки Мандельштамовского общества. [Т. 14.] Вып. 4. [Ч. 1]. М.: РГГУ, 2008. С. 112–119.
33Плотная часть конской шкуры с крупа лошади (Морковкин В.В., Морковкина А.В. Словарь агнонимов (слова, которые мы не знаем). М., 1997. С. 388; указано Р. Тименчиком).
34Специальные подкладки под пятки, сделанные из картона или кожи и используемые тогда, когда задник обуви натирает ногу или когда обувь мала и требуется слегка удлинить стельку. Чтобы повышение пятки происходило плавно, эта подкладка «в профиль» скошена, откуда и название.
35Так домашние звали Эмиля Вениаминовича.
36Екатерина Лившиц. «Я с мертвыми не развожусь!..». Из воспоминаний и дневниковых записей / Публ. П. Нерлера и П. Успенского. Вступит. статья П. Нерлера. // Новый мир. 2015. № 9. С. 138.
37Г. Иванов в «Ответе Струве и Филиппову» писал: «Повторяю: отец Мандельштама отлично говорил по-русски » (Новый журнал. 1956. Кн. 45).
38Из письма Ф.О. Мандельштам из Халлензее от 9 июня 1908 года (цит. по собранию Е.П. Зенкевич).
39По другой версии - в Шавли (совр. Шяуляй) под Вильно.
40Современный Юрбаркас - город в западной Литве.
41Это, видимо, о нем в «Шуме времени»: «Какая скудная жизнь, какие бедные письма, какие несмешные шутки и пародии! Мне показывали в семейном альбоме дагеротипную карточку дяди Миши, меланхолика с пухлыми и болезненными чертами, и объясняли, что он не просто сошел с ума, а “сгорел”: так гласил язык поколенья » (2, 358).
42Ауэр Леопольд (Лев) Семенович (1845–1930), скрипач-вундеркинд и профессор Санкт-Петербургской консерватории в 1868–1918 гг., основоположник русской скрипичной школы, автор книги «Моя школа игры на скрипке» (1-е изд. 1929, на англ. яз.). Среди самых известных его учеников - Яша Хейфец.
43О. Мандельштам потом встретится с ним еще раз - в Воронеже.
44Справочная книга о лицах Санкт-Петербургского купечества и других званий, акционерных и паевых обществах и торговых домах, получивших с 1 ноября 1896 г. по 1 февраля 1897 г. свидетельства и билеты по I и II гильдиям на право торговли и промыслов. СПб., 1897. С. 523. Стлб. 2. В 1916 г. он был еще жив.
45Цит. по собранию Е.П. Зенкевич.
46По данным В. Купченко, все трое братьев были вместе в Коктебеле, но едва ли можно заподозрить в выдумке детальнейшее описание всей поездки от Петрограда до Астрахани (ЕЭМ, 140).
47 ЦГИА СПБ. Ф. 422. Оп. 3. Д. 531. Л. 71.
48Конечно, это имя было включено и в еврейский именник - как дань благородству и милосердию Александра Македонского при вежливом завоевании им Земли Обетованной, только вряд ли за наречением стояла привязанность к рыжему непобедимцу.
49ЦГИА СПБ. Ф. 114. Оп. 246. Д. 10423; Оп. 1. Д. 4032. Л. 1 –5; Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 8.
50ЦГИА СПБ. Ф. 114. Оп. 1. Д. 4032. Л. 14.
51ЦГИА СПБ. Ф. 114. Оп. 1. Д. 4032. Л. 8–13 . Управляющий округ разрешил, но с такой оговоркой: «Разрешаю, если позволяет норма для учеников-евреев. 23 августа 1911 года ».
52ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 8.
53ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 9, 11, 13.
54ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 9–9об. С припиской: «Сохранил имя и отчество». Свидетелями (возможно, приглашенными пастором) были Ю. Фагеррус, вдова Д.С.С. и Инна Шредер.
55
56ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 2.
57ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 10.
58См. ниже. В феврале 1914 года у Пристава 3 уч. Московской части Санкт-Петербургской столичной полиции снова возникли вопросы о праве жительства А. Мандельштама в столице, и они обратились в Канцелярию университета с просьбой об уведомлении о том, «когда, где и каким причтом совершен обряд Св. Крещения над означенным Мандельштамом » (ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 23)
59ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 3.
60ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 12. Ср. подобный случай с пропуском срока об определении по воинской повинности вольноопределяющимся у В.П. Семенова-Тян-Шанского (срок службы - 2 года) (Невский архив. Историко-краеведческий сборник. Вып. VIII. СПб., 2008. С. 39–40).
61ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 24, 10а, 26.
62ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 5.
63ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61329. Л. 6.
64Элеонора Самойловна Гурвич (1900–1989). Детство и юность - в Феодосии. Отец - служащий - был как художник-любитель принят в феодосийское литературно-артистическое общество «Киммерика», организованное М. Волошиным и К. Богаевским. Училась у Волошина, Богаевского, Пискарева, Фаворского, окончила ВХУТЕМАС, член Союза художников. Ее творческие возможности как мастера станковой графики в полной мере проявились с начала 1960-х гг.
65 Мандельштам А.А. Несколько слов о моем отце // Новый мир. 2016. № 1. С. 166.
66Согласно метрической записи в Петроградской хоральной синагоге, обряд обрезания совершил все тот же отставной рядовой Авсей Клинкельштейн (ЦГИА СПБ. Ф. 422. Оп. 3. Д. 296. Л. 8б )
67Вот отметки из его «Аттестата», выданного 23 мая 1916 г.: Закон Божий - 1; Русский язык и словесность - 5; Немецкий язык - 5; Французский язык - 5; Русская и всеобщая история - 5; География - 5; Зоология и ботаника - 5; Физиология - 5; Химия - 5; Геология и физическая география - 5; Космография - 5; Арифметика - 5; Алгебра - 5; Геометрия - 5; Тригонометрия - 5; Аналитическая геометрия - 5; Физика - 5; Коммерческая арифметика - 5; Счетоводство - 5; Политическая экономия - 5; Гражданское и торговое право - 5; Товароведение - 5; Коммерческая география - 5; Рисование - 4 (ЦГИА СПБ. Ф. 478. Оп. 3. Д. 4119. Л. 4).
68Напомню, что отец со своим белоостровским заводиком стремительно катился в это время навстречу разорению.
70ЦГИА СПБ. Ф. 478. Оп. 3. Д. 4119. Л. 24.
71Такое явление старшего брата могло произойти только на стыке июня - июля 1918 г., когда он взял отпуск в Наркомпросе и - в полном нервном расстройстве - уехал (чтобы не сказать - бежал) в Петроград (вероятно, спасаясь от угроз Блюмкина, но скорее всего - дистанцируясь от июльского эсеровского переворота).
72Весьма возможно, что он делил ее с Шурой, ибо тот в переписке с университетом указывал ее в качестве своего адреса (но не исключено, что Шуре нужен был только сам адрес, а фактически он жил у своих друзей).
73Своего отца Женя на свадьбу так и не позвал.
74Кроме того, Дармолатов был членом совета Киевского Частного коммерческого банка, председателем правлений: Общества ртутного и угольного дела «А. Ауэрбах и К о » и Общества Карпово-Обрывских каменноугольных копей; директором Общественной Токмакской железной дороги.
75Надя сопровождала Женю в поездке в Харьковскую губернию за вареньем (ЕЭМ, 147–148).
76У нее, правда, был и собственный жених - Владимир Павлович Покровский, родной брат Корнилия Покровского, ухаживавшего за Анной, старшей сестрой. После ее смерти Владимир еженедельно приходил с букетом к Марии Николаевне и подолгу беседовал с ней (ЕЭМ, 148).
77Евгений Эмильевич в это время находился под арестом.
78Татьяна Григорьева - см. ниже.
79Арх. дело № П-44067. Реабилитирован по этому делу заключением Прокуратуры СПб. от 9 октября 2003 г. Письмо начальника Управления ФСБ РФ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области П.П. Аникина Е.П. Зенкевич № 10/21-3-502 от 5 июля 2004 г.
80На станции Новоселье Варшавской дороги, между Лугой и Псковом (ЕЭМ, 154).
81Арх. дело № П-87820.
83Весьма вероятно, что эти ниточки тянулись к «Производсоюзу», где работали такие заметные меньшевики, как Филипп Юдин или Федор Исаевич Ежов-Цедербаум (1883–1937), двоюродный брат Юлия Осиповича Мартова (см.: http://socialist.memo.ru/lists/bio/l23.htm).
84См.: «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» Стихи и воспоминания Ольги Ваксель / Редактор-составитель и автор послесловия: А. Ласкин; научный редактор и автор вступительной статьи: П. Нерлер; подготовка текста: И.Г. Иванова, А. Ласкин, Е. Чурилова; комментарии: Е. Чурилова. М.: РГГУ, 2012. 437 с. (Записки Мандельштамовского общества. Вып. 20).
87 Мандельштам Т.В. Студенческая артель в Белом Валу // СМР. Вып. 4/1. М., 2008. С. 112–119.
88 Плотников К.И. История литературной организации Всероскомдрам (по материалам Отдела рукописей ИМЛИ РАН). Диссертация на соискание ученой степени канд. фил. наук. М.: ИМЛИ, 2015. 284 с.
89Своего рода предшественница Литфонда, оформленного на Первом съезде писателей в 1934 году.
90 Роман закручивался в те же самые 60–65 лет, что и у Эмиля Вениаминовича с фру Нильсон!
91 Случайно совпало, что ее московская квартира располагалась в районе метро «Речной вокзал», недалеко от московской студии научно-документального кино.
* Поэтов и мыслителей (нем. - прим. ред.)
(3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве (Польша) в семье кожевенника и мастера перчаточного дела. Старинный еврейский род Мандельштамов дал миру известных раввинов, физиков и врачей, переводчиков Библии и историков литературы.
Вскоре после рождения Осипа, его семья переехала в город Павловск недалеко от Петербурга, а затем в 1897 году — в Петербург.
В 1900 году Осип Мандельштам поступил в Тенишевское коммерческое училище. Большое влияние на формирование юноши во время учебы оказал преподаватель русской словесности Владимир Гиппиус. В училище Мандельштам начал писать стихи, одновременно увлекшись идеями эсеров.
Сразу же после окончания в 1907 году училища Мандельштам уехал в Париж, слушал лекции в Сорбонне. Во Франции Мандельштам открыл для себя старофранцузский эпос, поэзию Франсуа Вийона, Шарля Бодлера, Поля Верлена. Познакомился с поэтом Николаем Гумилевым.
В 1909-1910 годах Мандельштам жил в Берлине, занимался философией и филологией в Гейдельбергском университете.
В октябре 1910 года он вернулся в Петербург. Литературный дебют Мандельштама состоялся в августе 1910 года, когда в журнале "Аполлон" были напечатаны пять его стихотворений. В эти годы он увлекался идеями и творчеством поэтов-символистов, стал частым гостем Вячеслава Иванова, теоретика символизма, у которого собирались талантливые литераторы.
В 1911 году Осип Мандельштам, желая систематизировать свои знания, поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. К этому времени он прочно вошел в литературную среду — принадлежал к группе акмеистов (от греческого "акме" — высшая степень чего-либо, цветущая сила), к организованному Николаем Гумилевым "Цеху поэтов", в который входили Анна Ахматова, Сергей Городецкий, Михаил Кузмин и др.
В 1913 году в издательстве "Акмэ" вышла первая книга Мандельштама "Камень", куда вошли 23 стихотворения 1908-1913 годов. К этому времени поэт уже отошел от влияния символизма. В эти годы стихи Мандельштама часто печатались в журнале "Аполлон", молодой поэт завоевывал известность. В декабре 1915 года вышло второе издание "Камня" (издательство "Гиперборей"), по объему почти втрое больше первого (сборник был дополнен текстами 1914-1915 годов).
В начале 1916 года на литературном вечере в Петрограде Мандельштам познакомился с Мариной Цветаевой. С этого вечера началась их дружба, своеобразным "поэтическим" итогом которой стало несколько стихотворений, посвященных поэтами друг другу.
1920-е годы были для Мандельштама временем интенсивной и разнообразной литературной работы. Вышли новые поэтические сборники: Tristia (1922), "Вторая книга" (1923), "Камень" (3-е издание, 1923). Стихи поэта печатались в Петрограде, Москве, Берлине. Мандельштам опубликовал ряд статей по важнейшим проблемам истории, культуры и гуманизма: "Слово и культура", "О природе слова", "Пшеница человеческая" и др. В 1925 году Мандельштам выпустил автобиографическую книгу "Шум времени". Вышли несколько книг для детей: "Два трамвая", "Примус" (1925), "Шары" (1926). В 1928 году была опубликована последняя прижизненная книга стихов Мандельштама "Стихотворения", а чуть позже — сборник статей "О поэзии" и повесть "Египетская марка".
Много времени Мандельштам отдавал переводческой работе. В совершенстве владея французским, немецким и английским языками, он брался (нередко в целях заработка) за переводы прозы современных зарубежных писателей. С особой тщательностью относился к стихотворным переводам, проявляя высокое мастерство. В 1930-е годы, когда началась открытая травля поэта и печататься становилось все труднее, перевод оставался той отдушиной, где поэт мог сохранить себя. В эти годы он перевел десятки книг.
В 1930 году Мандельштам посетил Армению. Результатом этой поездки явилась проза "Путешествие в Армению" и стихотворный цикл "Армения", который был лишь частично опубликован в 1933 году.
Осенью 1933 года Мандельштам написал стихотворную эпиграмму против Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны…", за которую в мае 1934 года был арестован. Его выслали в Чердынь на Северном Урале, где он пробыл две недели, заболел и попал в больницу. Затем он был выслан в Воронеж, где работал в газетах и журналах, на радио. После окончания срока ссылки Мандельштам вернулся в Москву, но здесь ему жить было запрещено. Поэт жил в Калинине (сейчас город Тверь).
В мае 1938 года Мандельштама вновь арестовали. Приговор — пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток.
Умер Осип Мандельштам 27 декабря 1938 года в больничном бараке в пересыльном лагере на Второй речке (сейчас в черте города Владивостока).
Имя Осипа Мандельштама оставалось в СССР под запретом около 20 лет.
Жена поэта Надежда Яковлевна Мандельштам и друзья поэта сохранили его стихи, которые в 1960-х годах стало возможным опубликовать. В настоящее время изданы все произведения Мандельштама.
В 1991 году в Москве было создано Мандельштамовское общество, целью которого является собирание, сохранение, изучение и популяризация творческого наследия одного из великих русских поэтов XX столетия. С 1992 года Мандельштамовское общество базируется в Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ).
В апреле 1998 года как совместный проект университета и Мандельштамовского общества был открыт Кабинет мандельштамоведения научной библиотеки РГГУ.
Материал подготовлен на основе информации открытых источников
Особенно интересна и одновременно сложна для восприятия интеллектуальная и философская поэзия акмеиста Осипа Эмильевича Мандельштама. В статье рассмотрены становления поэта, акмеистический период его творчества, сборники "Камень", "Tristia", "Вторая книга", прозаическая книга "Разговор о Данте", московский и воронежский циклы стихов.
Осип Мандельштам родился 3 (15) января 1891 года в Варшаве в семье зажиточного купца. Рос в Петербурге и Павловске, окруженный, с одной стороны, косной обывательской средой, а с другой — произведениями великой русской культуры.
Мандельштам получил блестящее образование. Сначала он занимается в Тенишевском училище, глубоко овладевая гуманитарными науками, зачитываясь Герценом и через призму его публицистики воспринимая бурные революционные события 1905 года. Значительно глубже было его увлечение поэзией, театром и музыкой. Захваченный также интересом к истории, философии и литературе, Мандельштам с началом реакции уезжает за границу, где находится с 1907 по 1910 год.
Формируются эстетические взгляды поэта: он утверждает первостепенность искусства в жизни и его превосходство над действительностью. У него свои представления о прекрасном и возвышенном. У него было устойчивое трагедийное ощущение того, что:
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой
Мандельштам рано начал писать стихи. Первые его поэтические опыты относятся к 1905-1906 годам. Вопреки воле родителей, весьма неодобрительно относившихся к начинаниям сына, юный поэт отстоял свою творческую независимость и уже в 1910 году опубликовал первые вещи — "Невыразимая печаль…", "Дано мне тело — что мне делать с ним…" (1909), "Медлительнее снежный улей…" и "Silentium"(1910) — в журнале "Аполлон".
А. Ахматова полагала, что у Мандельштама нет учителя. Между тем одного из учителей его можно назвать без колебаний. Это Тютчев. Уже в "Silentium" затрагивает тему, когда-то разработанную в тютчевском стихотворении о безмолвии.
Мандельштам начинал с увлечения символизмом, к которому приобщил его непосредственный учитель В.В. Гиппиус. Юный поэт посещает "башню" Вяч. Иванова, высоко оценившего талант начинающего автора, занимается у него стихосложением, вступает с ним в переписку. Влияние Вяч. Иванова отчетливо скажется в "Оде Бетховену". Мандельштам откликается на поэзию Ф. Сологуба, зачитывается Блоком. У него, как и у символистов, обнаруживается особое пристрастие к миру звуков, что объясняется исключительной музыкальностью, "врожденным ритмом", широкой образованностью в сфере искусства, чутким поэтическим слухом. Упоминанием о звуке начинается первое стихотворение Мандельштама 1908 года, а в философской медитации "Silentium" утверждается, что музыка — "первооснова жизни".
В 1909 году Мандельштам знакомится с И. Анненским, посещает его, ощущает тесную связь с его поэзией и даже называет его "одним из самых настоящих подлинников русской поэзии". Еще одни поэтическим наставником Мандельштама стал М. Кузмин. Символистические истоки поэзии Мандельштама коренятся и в развитии русских религиозных идей, органически воспринятых им из философских трактатов К. Леонтьева, В. Соловьева, Н. Бердяева, П. Флоренского.
У молодого Мандельштама образы носят, однако, еще бесплотный характер и достаточно зыбки. Грань между действительным и мнимым, реальным и ирреальным стирается. Юный поэт верит в заклинательность слова, носящего магическое звучание:
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись…
В начале 1910-х годов Мандельштам сближается с акмеистами, осознавшими кризис символизма, и входит в круг этих поэтов. Он активно сотрудничает в "Аполлоне" и "Гиперборее" и увлеченно разрабатывает поэтику акмеизма как теоретик и практик. Так, в статье "Утро акмеизма", написанной в 1913 году, Мандельштам обосновывает тезис о поэтическом зодчестве, об архитектоничноти поэзии.
В эту пору существенно меняются тематика, образный строй, стиль и колорит стихов Мандельштама, хотя методическая основа их остается неизменной. Одной из характерных особенностей поэтики Мандельштама является усвоенная им предметность и вещественность. Отмеченная предметность наиболее рельефно сказывается в таких стихах Мандельштама 1910-х годов, как "В огромном омуте прозрачно и темно…", "Как тень внезапных облаков…", "Как кони медленно ступают…", "Смутно-дышащими листьями…". Можно отметить такие его поэтические образы, как "тоненький бисквит", "в конторе сломанные стулья", "пены бледная сирень в черно-лазоревом сосуде", "лед руки", "цветочная проснулась ваза" и другие.
Также в стихах проявляется еще одна интересная примета поэтики Мандельштама. Он склонен наделять предметы ощутимым весом, тяжестью. Поэт чуток к фактуре вещи, ее материалу, ее плотности: "чтоб мрамор сахарный толочь", "мазные сливки", "застыла тоненькая сетка", художник свой рисунок "выводит на стеклянной тверди".
Не в этом ли интересе к тяжести и материалу коренится пристрастие Мандельштама к мотиву камня? Поэт редко употребляет само слово "камень", но мы постоянно чувствуем этот строительный материал. И при раскрытии темы творчества поэт говорит о преодолении "тяжести недоброй", обретении легкости для дерзновенного полета мысли, вдохновения. Поэтому наряду с камнем он поэтизирует мир идей, музыку, а в безграничном пространстве — небо и звезды.
Также стоит отметить, что параллельно с данной тематикой в поэзии Мандельштама вызревает особая тема. Речь идет о частых в его творчестве образах архитектуры. Очень интересны его стихи о Софийском соборе в Константинополе, о сооружениях античности, о Соборе Парижской Богоматери ("Notre Dame"), об Адмиралтействе. Это произведения о каменных шедеврах, стихи философского и историко-культурного содержания.
Говоря о внешнем облике Notre Dame, поэт отмечает массивность стен и пытается разгадать наружный "тайный план" зодчего. Он упоминает о "подпружных арок силе". Называет поэт и "чудовищные ребра" — контрфорсы, наружные опоры, эти причудливые ритмичные выступы храма. Он именует колоннаду "непостижимым лесом", нефы и капеллы — "стихийным лабиринтом", а весь интерьер — "души готической рассудочной пропастью". Итак, как видим перед нами не последовательное описание архитектурного памятника, а цепь ассоциативных деталей, передающих впечатление от сооружения. Это тоже важные черты поэтики Мандельштама — ассоциативность образов и импрессионизм письма.
В 1913 году вышел первый поэтический сборник поэта "Камень" . Эта книга сразу же сделала имя Мандельштама широко известным. Сборник открывался четверостишием:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
В "Камне" явственно обнаружилась еще одна характерная особенность акмеизма Мандельштама — его "тоска по мировой культуре". Она слышится в стихах о музыке, архитектуре, литературе, театре и кино ("Бах", "Ода Бетховену", "Домби и сын", "Я не увижу знаменитой "Федры"…", "Бессонница. Гомер. Тугие паруса…", "Кинематограф").
Однако в стихах поэта жизнь предстает во всем богатстве физических и духовных проявлений. Поэтому для него равно прекрасны и ветер, играющий косматой тучей, и "тонкий луч на скатерти измятой", и крылатая чайка в ее полете, и "невыразимая печаль" героя.
Сопрягать образы мировой культуры и явления жизни Мандельштаму помогает ассоциативное мышление, многочисленные ряды предметов, наименований, признаков, цепочки связей, создаваемые его и нашим воображением.
Стихотворение "петербургские строфы" интересно ассоциативным сближением ряда историко-культурных пластов, в частности примет пушкинской эпохи и деталей современного Петербурга XX века (пароходы, броненосец, бензин, моторы). Поэт прослеживает и выявляет глубинные связи и неожиданные взаимопроникновения явлений, отдаленных во времени и пространстве.
Сборник "камень" выявил и неповторимое своеобразие Мандельштама среди акмеистов. Для поэта характерно усиление роли художественного контекста с ключевыми словами-сигналами; вера в возможность познать иррациональное и пока необъяснимое; раскрытие темы космоса и попытка уяснить особое место в нем личности; нехарактерное для акмеизма устремление через миг к вечности.
Октябрьскую революцию поэт встретил как нечто неотвратимое. С одной стороны, его увлекла грандиозность происходящего, с другой — не покидали недобрые, настораживающие предчувствия, ощущение "ярма насилия и злобы", о чем он сказал в стихотворении "Когда октябрьский нам готовил временщик…" (1917).
Неоднозначно может быть воспринято стихотворение 1918 года "Прославим, братья сумерки свободы…". Здесь слышится гимн движению, подъему, сдвигу. В унисон историческому событию сама стихия природы "щебечет, движется, живет". Тут же "свобода" сопряжена с "сумерками", понятием, обозначающим и ранний рассвет, и наступление мрака.
В 1918 году поэт отправляется в Крым, где в последствии его заключили в острог по пути в Тифлис. Так начались мытарства поэта в сумерках свободы". Они продолжились и в пору пребывания в Москве, куда он перебрался в 1922 году вместе со своей женой.
В том же году вышла новая книга О. Мандельштама — "Tristia". Ее название представляет собой латинское слово, обозначающее "скорби". Этот заголовок характеризовал основную тональность второго сборника стихов и намечал преемственность с античной поэзией. Книга объединила стихи 1915-1920 годов, созданные в период войны и революции. Любовь — еще одна тема "Tristia". Переданная через призму античности, она носит возвышенный характер и предстает как одна из великих ценностей жизни. Важное место в сборнике занимают стихи о Петербурге: "В Петрополе прозрачном мы умрем…", "Мне холодно. Прозрачная весна…", "На страшной высоте блуждающий огонь!.." и "В Петербурге мы сойдемся снова…". В этих стихах передается ощущение пустоты, гибели и распада.
В 1923 году Мандельштам публикует новый сборник — "Вторая книга", воспроизведя частично "Tristia" и дополнив книгу стихами 1921-1922 годов. Сборник свидетельствует об укреплении поэта на позициях нового классицизма, о стремлении к строгой стихотворной форме, высокому одическому стилю, приподнятым интонациям, к предельной простоте языка, которая не исключала смелого эксперимента: обновления смысловых связей слов, сближения разных по значению единиц речи. Постепенно поэтическая речь освобождается от прежней вещности и материальности, и эту новую свою особенность Мандельштам обосновывает.
Эти перемены в творчестве поэта отразила и его проза 20-х годов, в которой много остроумных стилистических изобретений, игрового начала. Такова книга "Шум времени" (1925), где повествуется о ранних жизненных и художественных впечатлениях поэта. Сюда вошли, например, очерк "Музыка в Павловске", новеллы "Старухина птица" и "Мазеса да Винчи", основанные на феодосийских воспоминаниях.
Между тем в самой поэзии Мандельштама наступает период длительного молчания. После того как он в 1925 году получил категорический отказ издательства напечатать его стихи, наступает пятилетняя немота. Подтвердилось пророчество поэта о том, что "губы оловом зальют".
Правда, в 1928 году при помощи влиятельных друзей удается выпустить ранее задержанную книгу "Стихотворения", но в ней были вещи, созданные лишь до середины десятилетия. Ценность сборника заключается в значительном расширении каждого их трех разделов ("Камень", "Tristia" и "1921-1925").
Внешних признаков времени в этих стихах мало. Однако дыхание времени и размышление о нем постоянны. Поэт не услышан веком, не обласкан им, не находит себя в нем. В стихотворении "Кому зима — арак и пунш голубоглазый…" с горечью упоминается "крутая соль… обид" и передается чувство беспредельного одиночества и обреченности на гибель.
Век в одноименном стихотворении кажется лирическому герою зверем, безжалостно преследующим его. Но и сам этот век представляется жертвой с разбитым позвоночником. Ощущение невыносимости бытия живет и в стихотворении "Концерт на вокзале", где музыка не облегчает страданий и боли от встречи с "железным миром" и глухими "Стеклянными сенями", когда:
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит…
Начало 30-х годов в жизни и творчестве Мандельштама было ознаменовано поездкой в Армению, определившей глубокий интерес поэта к стране яркой древней культуры. Результатом путешествия стал цикл "Армения" (1931), состоящий из 12 стихотворений. Жизнь тосклива, на лицах — скорбь и слезы, и поэта не покидают мрачные предчувствия. С ними Мандельштам вошел в 30е годы.
После опубликования в "Новом мире" стихотворного цикла "Армения" атмосфера вокруг Мандельштама разрядилась, о нем стали вновь говорить с восхищением. Очерки "Путешествие в Армению" (1933), написанные в жанре размышлений, еще более укрепили позиции поэта. К этим эссе по-своему примкнула еще одна прозаическая книга — "Разговор Данте" (1933), интереснейшее произведение, дающее новую, свежую интерпретацию "Божественной комедии" и содержащее размышления о поэзии.
Многообразные культурно-исторические ассоциации часто встречаются и в стихах Мандельштама 30-х годов. Он обращается к Петрарке, Шуберту и Моцарту, Ариосто и Тассо, классицизму и импрессионизму в искусстве, русской поэзии и немецкой речи, Корее и Египту. Эти дорогие для него образы замещают те связи с реальной жизнью, которые у Мандельштама оборваны, наполняют вакуум между поэтом и действительностью. Особенно значимы для Мандельштама русские поэты, его предшественники — Державин, Батюшков, Тютчев.
Гораздо существенней здесь становятся размышления о сломанной судьбе поэта. Они получают прямое или опосредованное выражение во многих стихотворениях. Это и внешнее заметное старение ("Еще далеко мне до патриарха…"), и внутренняя надломленность ("Куда как страшно нам с тобой…"), и безысходное чувство одиночества ("…я один на всех путях"), и скорбное сознание отторгнутости ("Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье"). Поэт тяжело пережил драму общественного непризнания.
В произведениях поэта живет чувство безотчетного страха, дурных предвестий, возможной катастрофы. Однако, преодолевая эти настроения, поэт намечает и развивает тему поединка творца и тирана. Эта тема завуалированно звучит в стихотворении "Я с дымящей лучиной вхожу..", где рисуется образ "шестипалой неправды", которая ассоциировалась со Сталиным. Лирический герой знает, что ждет его, он приготовлен к самому худшему: мгновенному поеданию или ссылке в сибирские степи, "где течет Енисей".
Думая о своем, поэт все чаще выходит к общему, современному. В стихотворении "Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…" уже говорится о злободневных кровоточащих ранах родной страны и ее народа. "Помоги, Господь, эту ночь прожить", — молит он за свою и чужие жизни в этом гиблом месте, из которого надо бежать, чтобы "нас никто не отыскал" ("Мы с тобой на кухне посидим…").
Те же настроения живут и в московском цикле, отражающем новый период пребывания в столице (1931-1933). Оказывается, и здесь не спрятаться "за извозчичью спину" города "от великой муры" современности, от "срамоты", зияющей из "черных дыр". Поэт все чаще думает о своей ответственности перед временем, о своей неизбежной причастности к нему.
Доказательством и выражением этой причастности стало высокогражданственное стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны…" (1933). Это не только исключительно хлесткая эпиграмма, направленная в адрес Сталина, это памфлет против всей системы террора, репрессий, произвола, страха и подавления свободы. Примечательно, что написано стихотворение от имени общего "мы": поэт уже не отделяет себя от других и свою трагедию сплетает с несчастьем современников.
За этим бескомпромиссным, но роковым вызовом тоталитарному режиму, первым в литературе, последовала реакция: хотя поэту временно жизнь была сохранена, но он был арестован (в ночь с 13 на 14 мая 1934 года) и сослан на 3 года в город Чердынь Пермской области, где Мандельштам в результате бесчеловечного и унизительного отношения к нему выбросился из окна больницы, сломав себе руку. Благодаря хлопотам А. Ахматовой, Б. Пастернака, Н. Бухарина и жены поэта ссылка в уральскую глухомань, где Мандельштама довели до сумасшествия, была в следующем году заменена новым вариантом — ссылкой в Воронеж, в котором поэт находился под надзором до мая 1937 года.
Осип Мандельштам краткая биография и творчество описаны в этой статье.
О. Э. Мандельштам краткая биография
Осип Эмильевич Мандельштам - поэт, прозаик, эссеист, переводчик и литературный критик, один из крупнейших русских поэтовXX века.
Родился 3 (15) января 1891 года в Варшаве, в еврейской семье купца. В 1897 Мандельштамы переехали в Петербург, где Осип получил образование. Вначале он закончил Тенишевское училище, затем был отправлен на учебу в Сорбонну.
К 1911 году семья Осипа была разорена и более не могла оплачивать его обучение за границей.
Вернувшись в Петербург, он получил квоту на поступление в университет, но учился плохо, так и не окончив историко-филологический факультет. Первая публикация поэта состоялась в 1910 году в журнале «Аполлон». В 1912 году он познакомился с А. А. Блоком и вступил в кружок акмеистов. Дебютная книга стихов Мандельштама под названием «Камень» издавалась трижды. Первое издание относится к 1913 году. Ранние стихи поэта наполнены тревогой за судьбу человека. Более сложные отношения к поэтическому слову отражены в сборнике «Tristia» (1922).
Двигаясь в ногу со временем, Мандельштам не остался в стороне от революционных событий. В его поэзии появилась тема государства, а также тяжелые отношения между личностью и властью. Послереволюционное творчество поэта затрагивало тему неустроенности быта, постоянные поиски заработка, отсутствие читательской аудитории, и было пронизано чувством потерянности и страха. Его трагические предчувствия отразились в сборнике «Стихотворения» (1928), ставшем его последним изданием при жизни.
В 1930 году, по ходатайству Н. И. Бухарина, Мандельштам был отправлен в командировку на Кавказ, вернувшись из которой, он снова приступил к написанию стихов, но его нигде не печатали. А в связи с публикацией его работы «Путешествие в Армению» (1933) в некоторых газетах появились разгромные статьи. Тогда же он написал антисталинскую эпиграмму, после чего в мае 1934 года поэта арестовали и сослали в Чердынь.
После попытки самоубийства его жена обратилась с просьбой о помощи во все советские инстанции. После этого Мандельштамы по собственному желанию были перевезены в Воронеж. Там он пишет цикл стихотворений, ставший вершиной его творчества. В 1937 году, с окончанием срока ссылки, чета возвращается в Москву. Через год Осип Эмильевич был вновь арестован за «похабные и клеветнические» эпиграммы. На этот раз его отправили по этапу на Дальний Восток.
