Страшная месть. Гоголь: Страшная месть

Даниил Бурульбаш приехал из хутора в Киев на свадьбу. Вдруг один из казаков обернулся на какое-то бусурманське чудовище.

Колдун, колдун... - зашумели все.

А когда на лодке по Днепру поплыли, страшное зрелище вдруг увидели казаки: мертвецы поднимаются из могил.

Как услышала о колдуна Екатерина, жена Даниила, начали ему сниться странные сны: будто ее отец есть тот самый колдун. И он требует от нее, чтобы она его полюбила, а от мужа отказалась.

Отец Екатерины действительно странный человек по мнению казаков: водки не пьет, не ест свинины, всегда мрачный. Они с Данилой даже подрались - сначала на саблях, а затем раздались выстрелы. Данила были ранены. Екатерина, заклиная маленьким сыном, помирила отца с мужем.

Но Даниил, начал следить за стариком. И недаром. Он увидел, как тот ночью ушел из дома, превратился в чудовище в бусурманському яркой одежде. Колдун вызвал душу Екатерины. Возраст требовал от нее любви, но душа была непреклонна.

Даниил засадил колдуна в подвал за решетку. Не только за колдовство, но и за то, что он замышлял плохое против Украины.

Екатерина отреклась от отца. Коварный колдун уговаривает дочку отпустить его. Он клянется, что станет монахом, что будет жить по законам Божьим.

Послушала Екатерина отца, открыла дверь, он сбежал и снова начал творить беда. Даниил не догадался, кто освободил колдуна. Но охватили казака недобрые предчувствия скорой смерти, он завещал жене следить за сыном и отправился в жестокую драку с ляхами. Там и погиб. И как будто кто-то в бусурманському одежде со страшным лицом убил его...

Екатерина после гибели мужа сошла с ума, распустила косы, танцевала полуобнаженная, что-то пела. До хутора приехал человек, который начал рассказывать казакам, что воевал вместе с Даниилом и был его лучшим другом. Еще говорил, мол, Бурульбаш завещал ему: если погибнет, пусть друг возьмет его вдову за женщину. Услышав эти слова, Екатерина закричала: «Это отец! Это мой отец-колдун!» Мнимый друг обернулся на бусурманскую чудовище, выхватил нож и зарезал сумасшедшую Екатерину. Отец зарезал дочь!

Не имел колдун после того страшного поступка покоя, скакал он конем Карпатскими горами, встретил святого схимника - и убил его. Словно что-то грызло того проклятого, ад и разрывало, он уже не знал, что его заставляет двигаться. И вот на вершине горы увидел неистовый беглец огромного всадника. Всадник тот подхватил грешника своей могучей десницей и задавил. И уже мертвый мертвыми глазами увидел колдун страшное зрелище: множество мертвецов, похожих лицами на него. И они стали его грызть. А один был такой большой, что только шевельнулся - и произошел в Карпатах землетрясение.

А почему все это произошло? Об этом сочинил песню старый бандурист. Когда два товарища, Иван и Петр, воевали с турками, Иван взял в плен турецкого пашу. Король Стефан наградил Ивана. Тот отдал половину награды Петру, который начал завидовать и решил отомстить. Он столкнул Ивана вместе с конем и маленьким сыном в пропасть.

На Божьем суде потребовал Иван, чтобы все потомки Петра не знали на земле счастья, а последний в роде оказался худшим, вором. Таким вором, чтобы все мертвецы после смерти грешника грызли его, а Петр был бы таким большим, что грыз бы от ярости самого себя.

Так и случилось.

А Иван обернулся странным рыцарем-всадником, сидящим на вершине Карпат и смотрит на свою страшную месть.

I

Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому лицу пани Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всего только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести и воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он, верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так долго в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и церквей Христовых нет... Но он не приехал. Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде коровай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами, и, на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Между тем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из рядов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, готовы были понестись им навстречу, — как старый есаул вынес две иконы благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, старца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву... как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед за ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их козака. Кто он таков — никто не знал. Но уже он протанцевал на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак — старик. — Это он! это он! — кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу. — Колдун показался снова! — кричали матери, хватая на руки детей своих. Величаво и сановито выступил вперед есаул и сказал громким голосом, выставив против него иконы: — Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места! — И, зашипев и щелкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик. Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду, толки и речи между народом. — Что это за колдун? — спрашивали молодые и небывалые люди. — Беда будет! — говорили старые, крутя головами. И везде, по всему широкому подворью есаула, стали собираться в кучки и слушать истории про чудного колдуна. Но все почти говорили разно, и наверно никто не мог рассказать про него. На двор выкатили бочку меду и не мало поставили ведер грецкого вина. Все повеселело снова. Музыканты грянули; дивчата, молодицы, лихое козачество в ярких жупанах понеслись. Девяностолетнее и столетнее старье, подгуляв, пустилось и себе приплясывать, поминая недаром пропавшие годы. Пировали до поздней ночи, и пировали так, как теперь уже не пируют. Стали гости расходиться, но мало побрело восвояси: много осталось ночевать у есаула на широком дворе; а еще больше козачества заснуло само, непрошеное, под лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где пошатнулась с хмеля козацкая голова, там и лежит и храпит на весь Киев.

В рамках проекта "Гоголь. 200 лет" РИА Новости представляет краткое содержание произведения "Страшная месть" Николая Васильевича Гоголя - второй повести из второй части цикла "Вечера на хуторе близ Диканьки".

Праздновал некогда в Киеве есаул Горобец свадьбу сына, на кою съехалось множество народу, и в числе прочих названый брат есаула Данило Бурульбаш с молодой женой, красавицей Катериною, и годовалым сыном. Только старый Катеринин отец, недавно вернувшийся после двадцатилетней отлучки, не приехал с ними. УЖ все плясало, когда вынес есаул две чудных иконы благословить молодых. Тут открылся в толпе колдун и исчез, устрашившись образов.

Возвращается ночью Днепром Данило с домочадцами на хутор. Испугана Катерина, но не колдуна опасается муж ее, а ляхов, что собираются отрезать путь к запорожцам, о том и думает, проплывая мимо старого колдунова замка и кладбища с костями его дедов. Однако ж на кладбище шатаются кресты и, один другого страшнее, являются мертвецы, тянущие кости свои к самому месяцу.

Утешая пробудившегося сына, добирается до хаты пан Данило. Невелика его хата, не поместительна и для семейства его и для десяти отборных молодцов. Наутро затеялась ссора меж Данилою и хмурым, вздорным тестем его. Дошло до сабель, а там и до мушкетов. Ранен Данило, но, кабы не мольбы и упреки Катерины, кстати помянувшей малого сына, и дальше бы дрался он. Примирились козаки. Рассказывает вскоре Катерина мужу смутный сон свой, будто отец ее и есть страшный колдун, а Данило бранит бусурманские привычки тестя, подозревая в нем нехристя, однако ж более волнуют его ляхи, о коих вновь предупреждал его Горобец.

После обеда, во время которого тесть брезгает и галушками, и свининой, и горелкою, к вечеру уходит Данило разведать вокруг старого колдунова замка. Забравшись на дуб, чтоб взглянуть в окошко, он видит колдовскую комнату, невесть чем освещенную, с чудным оружием по стенам и мелькающими нетопырями. Вошедший тесть принимается ворожить, и весь облик его меняется: уж он колдун в поганом турецком облачении. Он вызывает душу Катерины, грозит ей и требует, чтоб Катерина полюбила его. Не уступает душа, и, потрясенный открывшимся, Данило возвращается домой, будит Катерину и рассказывает ей все. Катерина отрекается от отца-богоотступника.

В подвале Данилы, в железных цепях сидит колдун, горит бесовский его замок; не за колдовство, а за сговор с ляхами назавтра ждет его казнь. Но, обещая начать праведную жизнь, удалиться в пещеры, постом и молитвою умилостивить Бога, просит колдун Катерину отпустить его и спасти тем его душу. Страшась своего поступка, выпускает его Катерина, но скрывает правду от мужа. Чуя гибель свою, просит жену опечаленный Данило беречь сына.

Как и предвиделось, несметною тучей набегают ляхи, зажигают хаты и угоняют скот. Храбро бьется пан Данило, но пуля показавшегося на горе колдуна настигает его. И хоть скачет Горобец на помощь, неутешна Катерина. Разбиты ляхи, бушует чудный Днепр, и, бесстрашно правя челном, приплывает к своим развалинам колдун. В землянке творит он заклинания, но не душа Катерины является ему, а кто-то незваный; хоть не страшен он, а наводит ужас. Катерина, живя у Горобца, видит прежние сны и трепещет за сына. Пробудившись в хате, окруженной недремлющими стражами, она обнаруживает его мертвым и сходит с ума. Меж тем с Запада скачет исполинский всадник с младенцем, на вороном коне. Глаза его закрыты. Он въехал на Карпаты и здесь остановился.

Безумная Катерина всюду ищет отца своего, чтоб убить его. Приезжает некий гость, спросив Данилу, оплакивает его, хочет видеть Катерину, говорит с ней долго о муже и, кажется, вводит ее в разум. Но когда заговаривает о том, что Данило в случае смерти просил его взять себе Катерину, она узнает отца и кидается к нему с ножом. Колдун сам убивает дочь свою.

За Киевом же «показалось неслыханное чудо»: «вдруг стало видимо далеко во все концы света» — и Крым, и болотный Сиваш, и земля Галичская, и Карпатские горы с исполинским всадником на вершинах. Колдун, бывший среди народа, в страхе бежит, ибо узнал во всаднике незваное лицо, явившееся ему во время ворожбы. Ночные ужасы преследуют колдуна, и он поворачивает к Киеву, к святым местам. Там он убивает святого схимника, не взявшегося молиться о столь неслыханном грешнике. Теперь же, куда бы ни правил он коня, движется он к Карпатским горам. Тут открыл недвижный всадник свои очи и засмеялся. И умер колдун, и, мертвый, увидел поднявшихся мертвецов от Киева, от Карпат, от земли Галичской, и брошен был всадником в пропасть, и мертвецы вонзили в него зубы. Еще один, всех выше и страшнее, хотел подняться из земли и тряс ее нещадно, но не мог встать.

Кончается быль сия старинной и чудной песней старца бандуриста в городе Глухове. Поется в ней о войне короля Степана с турчином и братьях, козаках Иване и Петре. Иван поймал турецкого пашу и царскую награду поделил с братом. Но завистливый Петр столкнул Ивана с младенцем-сыном в пропасть и забрал все добро себе. После смерти Петра Бог позволил Ивану самому выбрать казнь для брата. И тот проклял все его потомство и предрек, что последним в роде его будет небывалый злодей, и, как придет ему конец, явится Иван из провала на коне и низвергнет его самого в пропасть, и все его деды потянутся из разных концов земли грызть его, а Петро не сможет подняться и будет грызть самого себя, желая отомстить и не умея отомстить. Подивился Бог жестокости казни, но решил, что быть по тому.

Материал предоставлен интернет-порталом briefly.ru, составитель Е. В. Харитонова

Николай Васильевич Гоголь

Страшная месть (Черновой автограф)*

"Полное собрание сочинений в четырнадцати томах": Издательство АН СССР, 1937-1952; Вы слышали ли историю про синего колдуна? Это случилось у нас за Днепром. Страшное дело! На тринадцат<ом> году слышал я это от матери, и я не умею сказать вам, {Вместо "я не умею сказать вам": я сам не знаю} но мне всё чудит<ся>, что с того времени спало с сердца моего немного веселья. Вы знаете то место, что повыше Киева верст на пятнадцать? Там и сосна уже есть. Днепр и в той стороне также широк. Эх, река! Море, не река! Шумит и гремит и как будто знать никого не хочет. Как будто сквозь сон, как будто нехотя {Далее было : холодное поле свое} шевелит раздольную водяную равнину и обсыпается рябью. {Далее было : с зарей или вечером} А прогуляется ли по нем в час утра или [вечера ветер, как всё в нем задрожит, засуетится: кажется будто то народ] толпится. {Вместо "толпится": толпою собирается к заутрене или вечерне. Далее было : [Нужно б] грешник великий я перед богом: нужно б, давно нужно. И по ним сыплются, толпясь, искры, как на волчьей шерсти} И весь дрожит и сверкает в искрах, {Далее ошибочно повторено : в искрах} как волчья шерсть середи ночи. Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, перед богом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда-нибудь уже по<д> старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся в келью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святым печерам. Какие прекрасные места там!

Громко {Было начато : Что за шум несется в конце города} шумит, {глухо шумит} гремит конец Киева, склонивший<ся> {приближавшийся} к Днепру. Эсаул Горобец празднует {Далее было : свою (не зачеркнуто) } свадьбу своего сына. Наехало много гостей к эсаулу в гости. В старину любили есть, еще лучше любили пить, а еще лучше любили веселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Пестяри, где {на котором} поил он семь <дней> и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и {Далее было : зять эсаула} названный брат эсаула Данило Бульбашка с другого берега Днепра, где промеж двумя горами {гор} был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости {Далее было : тому} и белому круглому личику, черным бровям, нарядной сукне, исподнице из голубого полутабене<ку>, сапогам с серебряными подковками, но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец: двадцать один год пропадал без вести и воротился из турещины {Далее было : тогда} к дочери, когда уже она вышла замуж. {Далее было : Жалел эсаул: думал, что много теперь наслышится он про турещину. Он} Верно много бы порассказал дивного. {Далее было : старый отец} Да, как и не расска<зать>, бывши так долго в чужой земле! Там всё не так, и люди не те, и церквей христовых нет. Но он не приехал. Гостям поднесли вареную водку с изюмом и сливами и нарезанный кусками на огром<ном> блюде коровай. Музыкантам поднесли исподнюю корку с коровая, всю истыканную медными деньгами. [Он<и>] оставили цимбалы, скрипки и бубны, повынимали те деньги и стали есть коровай и славить молодых. А молодицы и дивчаты, утершись шитыми платками, выступали снова бочком из рядов, а навстречу им, гордо и бойко подбоченившись, нетерпеливо дожидаясь музыкантов, перевились рушниками парубки и готовы были понестись. Музыканты грянули. Вдруг закричал<о>, испугавшись и протянувши ручки, годовое дитя Бульбашки, игравшее на земле. Подбежала мать, подбежал [отец]. Дитя кричит и со страхом показывает пальцем в кучу народа, глазевшего со всех сторон на веселившихся. Из-за толпы народа выглядывало отвратительное уродливое лицо; в глазах его быстрых, мелькавших, как огонь из-под бровей, было что<-то> такое страшное... вздрогнули отец и мать, с ужасом попятились веселившиеся. Урод, что-то <у>слышавши, {улыбнувшись} пропал в толпе. "Колдун опять показался", неслось {раздалось} со всех сторон: "не будет теперь, не будет житья!" кричали все в один голос. "Что это за колдун?" спрашивала, изумившись, молодая жена Данила Бульбашки и ничего не могла понять и допроситься за криками да за толками. Солнце давно уже зашло; веселые гости стали еще танцовать, но Бульбашка с молодою женою, отдавши добрую ночь молодым и хозяевам, {Было начато : где пара хозяев} поспешили к берегу, где дожидался его дуб с двумя верными козаками.

По всему божьему <небу> ночь тихо светит. То месяц пока<за>лся из-за горы, {показался посереди неба} обмылся, принарядился он и пошел гулять по небу, {Вместо "и пошел гулять по небу": а . посмотр<ел> с середины неба б . дошел до середины} призадумался, остановившись над широким Днепром и увидевши в нем другой месяц. {Далее было : и} Гористый берег Днепра осветился, {а. то темен б. осветило в. побелел} и тень ушла еще дальше в чащу сосен. Посреди Днепра плыл дуб; сидят впереди два хлопца, черные козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят брызги во все стороны. Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как перекрещивают козацкий народ {берут в Глухове воль<ный> народ} в католиков, ни о том, как бились молодецки два народа на шотерновом поле. Как им петь, как говорить про лихие дела; пан их Данило призадумался, и рукав {и красный рукав} кармазинно<го> жупана опустился из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колы<шет> дитя и не сводит очей с него, {недвижно глядит на него} а на незастланную полотном нарядную сукню серою {белою} пылью валится вода. Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса, берега. Те горы -- не горы, подошв у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса -- не леса, что {где} стоят на холмах: покажутся {кажутся} волосами, поросшими на косматой голове лесного деда. По<д> ними в воде [моется] борода и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга -- не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в одной половине, и в другой половине прогуливается месяц. Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену свою. "Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в печаль?" "Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Но дивлюсь чудной истории про колдуна; говорят, что он родился таким страшным, как {Вместо "как": теперь}... и никто из детей сызмалу не хотел играть с ним. Слушай, пан Данило, как страшно говорят: что будто ему всё чудилось, что все смеялись над ним. Встретится ли под темный вечер с кем-нибудь -- ему [казал<о>сь] у того человека {ему показывались тотчас два ряда} открывается рот и белеют {блестят} два ряда <зубов>; и на другой день находили мертвым {убитого} того человека. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти рассказы", -- продолжала Катери<на>, вынимая платок и обтирая им лицо спавшего на руках дитяти. На платке было вышито красным шелком. Пан Данило -- ни слова и [стал] поглядывать на темную сторону, где из леса чернел земляной вал, и из-за вала подымался старый замок: над бровями разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкий ус, {правая рука всё гладила козацк<ий> ус} правая ухватилась за рукоять. "Не так еще то, что колдун, страшно", заговорил он: {Далее было : кладя} "как то страшно, что это недобрый гость. Что ему за блажь пришла воротиться сюда? Я слышал, что хотят ляхи сделать. Я разметаю чертовское гнездо, пусть только пр<он>есется слух, что у него есть притон какой. Я сожгу {Далее было : с костями} старого колдуна так, что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж у него, я думаю, водится золото. Вот где он живет, этот дьявол. Если у него водится золото... Вот мы сейчас будем плыть <мимо> крестов, где <это> кладбище: тут гниют его нечестивые прадеды. Покойный дед знал их. Они все готовы <были> продать за денежку себя с душою и ободранными жупанами сатане. Если ж у него точно есть золото, то мешкать нечего, теперь не всегда на войне можно добыть". -- "Знаю, {Ах, знаю} что затеваешь ты. Нет, Данило, боже тебя сохрани: не связывайся с этим колдуном, ничего не предвещает доброго мне встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо надвинулись бровями, Данило!.." -- "Молчи, баба! С вами кто свяжется, тот сам станет бабою. Хлопец, дай мне огня в люльку", сказал он, оборотившись к одному из гребцов, который тотчас выбил из сво<ей> уже обгоревш<ей> люльк<и> {выбил свою уже обгоревшую в золе люльку} горящую золу на подол {Далее было : и ждал} и переложил ее в люльку своего пана. "Пугает меня колдуном!" -- продолжал пан Данило. "Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушать наших жен. Не так ли, хлопцы? наша жена -- это острая сабля. Да?" Замолчала Катерина и поглядывала на сонную воду, а ветер дергал воду рябью, и весь Днепр серебрился как волчья шерсть середи ночи. Дуб повернул к реке и стал объезжать в рек<е> берег. На берегу чередой встал [ряд] крестов и могил; {Далее было: а. чернел на курганах б. и то было дико всё как <... >} ни калина не растет меж ними, ни трава не зеленеет, -- только месяц греет их с небесной вышины. "Вы слышите ли, хлопцы, крики? кто-то зовет нас на помощь", сказал пан Данило, оборотясь к гребцам своим. "Я слышу, {Так в автографе .} пан Данило, чей-то крик", -- сказали хлопцы: "кажется, с той стороны", разом сказали хлопцы, указывая в сторону, противную кладбищу; {Далее было : всю} но всё было уже тихо. Лодка поворотила. Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан [Данило Буль<башка>], и {Далее было : чувствует что} страх и холод врезался в козацкие жилы. Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высокий мертвец. Борода до пояса, на пальцах когти длинные, длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руку вверх. Лицо всё задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. "Душно мне, душно", -- простонал он диким и нечеловечьим голосом, и голос его будто ножом царапал сердце, и мертвец вдруг ушел под землю. И вдруг зашатался другой крест; опять вышел другой мертвец [еще <1 нрзб.> ] еще страшнее, еще выше прежнего; весь зарос: борода по колено, {Далее было : почти еще} длинные ногти {Далее было : как будто} еще длиннее, еще <1 нрзб.> закричал: "Душно мне!" -- и ушел под землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Еще выше, казалось, одни кости только поднялись, борода {Далее было : длинная} -- по самые пяты, концы ногтей, казалось, вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости. Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама пани вскрикнула. {Далее было : Сами} Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул. Всё вдруг пропало, как будто не бывало. Однако ж хлопцы долго не {Далее было : двигались} брались за весла. Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в испуге качала на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поцеловал в лоб. "Не пугайся, Катерина, гляди: ничего нет", говорил, указывая по сторонам: "это колдун хочет устрашать людей, чтобы никто не добрался до нечистого {чортова} гнезда его. Баб толь<ко> одних он напугает этим. Дай сюда на руки мне сына". {Далее было : И поцеловав} При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх {Далее было : что} и поднес его к губам своим. "Что, Иван? Ты не боишься колдунов? Нет, говори, тятя, я козак. Полно же плакать, перестань, мой ненаглядный цветочек. {сы<ночек>} Та-та-та, та-та-та! Домой приедем, приедем домой, мать накормит кашею, положит тебя спать в люльке. Запоет: "Люли, сын, мой, люли"". {Слова из песни в автографе -- не на месте: они приписаны в конце главы .} "Слушай, Катерина! Мне кажется, что отец твой не хочет жить в ладу с нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится что ли? Ну, недоволен, -- зачем и при<езжать>? оставался бы там, где прошатался двадцать лет. Не хотел выпить за козацкую волю, не пока<ча>л на руках дитяти. Хотел было я ему поверить всё, что лежит на сердце, да не берет что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козацкие сердца, когда встретятся, -- как не выбьются из груди друг другу на встречу. Что, мои любые хлопцы, берег скоро? Ну, шапки я вам дам новые. Тебе, Стецько, дам {Далее было : татарскую} выложенную бархатом с золотом. Я ее снял вместе с головою у одного татарина, весь его снаряд взял я, душу только одну его я выпустил на волю. А что, хлопцы, берег? Ну, причаливай легонько! Вот, Иван, мы и приехали, а ты плакал! Бери его, Катерина". {Вместо "Бери его, Катерина": Вот и приехали} Из-за горы показалась соломенная кровля: то дедовские хоромы пана Данила, за ними еще гора, а там уже и поле, а там и хотя сто верст пройди, уже не сыщешь ни одного козака.

Хутор {Было начато : Между} пана Данило между двумя горами в узкой долине, сбегающей {а. сходившей б. скатывающейся} к Днепру. Невысокие хоромы у пана Данило: хата на вид, {такая же} как и у простых {других} козаков, {Далее было : по разд<... >} и в ней одна светлица, но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и 10 отборным молодцам. Вкруг стен вверху идут дубовые полки, густо на них стоят миски, горшки для трапезы; есть между ними и кубки серебряные и чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на войне; ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья: {Далее было : и взглянувши на них} волею и неволею перешли они от татар, турков и ляхов. Немало зато и вызубрены они. Глядя на них, пан Данило, как будто по значкам припоминал свои схватки. Под стеной внизу дубовые, гладко вытесанные лавки, возле них, перед лежанкою, висит на веревках, продернутых к кольцу, привинченному к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною. На лавках всег<да> спит с женою пан Данило. В люльке тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют молодцы. Но козаку {Но теперь не зима, коз<аку>} лучше спать на гладкой земле при вольном небе. Ему не пуховик и не перина нужна, -- он мостит в голову себе свежее сено, вволю протягивается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на высокое, засеенное звездами небо и вздрогнуть от приятного ночного холодка, принесшего <свежесть> козацким косточкам. Потягиваясь {Приподнявшись} и бормоча {Далее было : проворчиво} сквозь сон, закуривает он люльку и закутывается крепче в {Далее было : старый} суконный жупан. Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья. И проснувшись, сел в углу на лавке и начал натачивать новую выменянную им турецкую саблю. А пани Катерина принялась вышивать {Далее было : шелком} золотом шелковый рушник. Вдруг вошел Катеринин отец рассержен, как будто только что бился с кем-нибудь, приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина, что {Вместо "что за причина что": а. где б. отчего} она так поздно воротилась домой. {Далее с абзаца было : Поднялось солнце на высокое небо и стало жечь траву и греть полевые цветы. Встал отец и стал бранить, ругать свою дочь: "Отчего ты, дочь моя, поздо, не рано пришла домой вчера?". А Каракаш сидел в углу и натачивал турецкую саблю.} "Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать: не жена, а муж отвечает, -- у нас уже так водится: не погневай<ся>", говорил <он>, не оставляя своего <дела>. "Может, в иных неверных {бусурм<анских>} землях этого не бывает, я не знаю". Старый отец нахмурился и что<-то> дикое выпрыгнуло у него из-под бровей. "Так я тебя спрашиваю", сказал, прикусывая усы: "зачем ты отлучался вчера на весь день из дому и так поздно приехал?" "А вот это дело, дорогой тесть! {Далее было : теб<е>} На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы носят. {Далее было : на руках} Знаю в походах как сидеть, умею {Далее было : слава богу} держать в руках и саблю острую, еще кое-что и сумею раз... Умею никому и ответа не отдавать, что делаю". "Я вижу, Данило, что желаешь ссоры между нами. Разве я не в праве подумать, что <ты> ходил куда-нибудь на худое дело, когда не хочешь сказать?" "Думай, думай себе ты что хочешь", сказал Данило: "думаю и я себе. Слава богу, не в одном бесчестном деле не был, всегда стоял за веру православную и отчизну, не так <как> по крайней мере иные бродяги таскаются бог знает <где>, и когда верные бьются на смерть, [а после] нагрянут убирать не ими посеянное жито и даже на униатов похожи: не заглянут в божью церковь. Таких бы нужно допроситься порядком, где они таскаются". "Э, козак! Знаешь ли ты, я плохо {неметко} стреляю: только всего за сто сажень пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются кусочки, немногим мельче круп, из которых варят кашу". "Я готов", сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею, как <буд>то знал, на что выточи<л>. "Данило!" закричала громко Катерина, ухвативши его {Вместо "ухвативши его": Данило в гр <... >} за руку и повиснув на ней: "вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку. Батько, твои волосы белы, как снег, а ты {Далее было : горячо} разгорелся, как неразумный хлопец". "Жена!" крикнул грозно пан Данило: "ты знаешь, я не люблю этого: ведай {знай} свое бабское дело". Сабли страшно звукнули, железо рубило железо, {Далее было : вокруг посыпались} козаки будто пылью себя обсыпали {Вместо "козаки ~ себя обсыпали": будто пылью обсыпались сражавшиеся} искрами. {Далее было : Убежала} С плачем ушла Катерина в свою... светлицу и кинулась на перину, покрыла себя подушкою, чтобы не слышать страшных сабельных ударов. Только напрасно... : лихо бились козаки, чтобы можно было заглушить их сабельные удары; при каждом звуке сердце козацкое хотело разорваться на части, {Далее было : как будто тело его} [будто] по всему ее белому телу проходило: тук, тук. "Нет, не вытерплю, не вытерплю, {Далее было : вскрикнула она и схватила} может уже алая кровь бьет {льет} ключом из белого тела. Может теперь изнемогает мой милый, а я лежу тут", и вся бледная, едва переводя дух, вышла Катерина. Ровно и страшно бились: ни тот, ни другой не одолевает. Вот наступает Катеринин отец, подается пан Данило. Вот наступает пан Данило, подается суровый отец, и опять наравне. Кипит от гнева тот и другой. Вот разо с разгону, ух, как страшно! и обе <сабли> разломались пополам. Стеня, отлетели в сторону клинья. "Благодарю тебя, боже", сказала {закричала} Катерина и вскрикнула снова: козаки взялись за мушкеты. Поправили ремни, взвели курки. Выстрелил пан Данило, не попал. Прицелил<ся> отец: он стар, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел. Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого жупана. "Нет!" закричал Данило: "я не продам так дешево себя. {Далее было : Вот у меня} Не левая рука, а правая атаман. {Далее было : Вот} Висит у меня на стене турецкий пистолет, еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай со стены, старый товарищ! Покажи услугу другу!" Поднял {Далее было : и ухватил} руку Данило достать пистол<ет>. "Данило!" закричала в отчаянии, схвативши руку и кинувшись ему в ноги, Катерина: "не для себя молю: мне один {Вместо "мне один": глянь на своего сы<на>} конец: {Далее было : я не буду} та недостойная жена, которая живет после своего мужа. Днепр -- холодная [водица] днепровская -- мне будет могила. Но погляди на сына, погляди <на> сына! Данило, Данило, погляди на сына! Кто пригреет бедного, кто приголубит его? {бедное дитя} Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и землю, {Далее начато : у него не будет} пить и гулять по-козацки? Данило, зачем ты отворачиваешь лицо свое? Пропадай, сын, пропадай: тебя не хочет знать отец твой. Я теперь знаю тебя: ты -- зверь, а не человек; у тебя волчье сердце и душа лукавой гадины. {лукава} О! я думала, что у тебя капля жалости есть, что в твоем камен<ном> теле человечьи чувства горят. Безумно же <я> ошиблась! Тебе это радость принесет, твои кости станут танцовать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери-ляхи кинут в пламя твоего сына, {<будут> жечь в пламени дитя твое} когда сын твой {дитя } будет кричать под ножами и окропом <1 нрзб.> Я знаю, ты рад с гроба встать и раздувать шапками огонь, взвившийся под ним. "Постой, Катерина! Ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя. Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны. Как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатной шапочкой на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем прошлое между нами. Что сделал неправого перед тобой -- винюсь. {Далее было : Что было между нами пусть же будет} Прошу прощения! {Далее было: а. вино<ват> б. вот погорячился} Что же ты не даешь руки так, как это делают козаки: они брали <1 нрзб.> , а когда мирятся -- мирятся: всё пляшет на радость!" говорил он отцу, который {Далее было : сурово} стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примиренья. "Отец!" -- говорила {вскричала} Катерина, обняв и поцеловав его: "не будь неумолим, прости Данила: он {Далее было : будет всегда} не огорчит больше тебя"... "Для тебя только, моя дочь, прощаю", отвечал <он>, поцеловав ее и блеснув чудно очами. {Далее было : Затрепетала} Катерина вздрогнула: чуден показался ей его поцелуй и непонятный огонь {Вместо "непонятный огонь": блеск} очей и всё. Как-то задумалась она, облокотясь на стол, на котором перевязывал свою раненую руку пан Данило, передумывая, что худо и не по-козацки сделал, просивши прощенья, не будучи сам ни в чем виновен.

Блеснул день, но не солнечный; небо хмурилось, тонкий дождь сеялся на луга, на леса, на широкий Днепр. Проснулась {Встала} пани Катерина, но нерадостна; {Далее было : и} очи заплаканы и вся она смутна и неспокойна. "Муж мой милый, мой дорогой, чудный сон мне снился". "Какой сон, моя люба {дорогая} пани Катерина?" "Снилось мне -- чудно, право, кажется: как будто виделось наяву и еще больше, чем виделось. Снилось мне, что будто отец мой -- тот самый урод, которого мы видели на свадьбе у есаула... Но прошу тебя, не верь сну! Каких глупостей не приснится человеку, {видится во сне} когда он спит. Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, {Далее было : и заговорил он} от каждого слова его стонали мои жилы. А если бы ты услышал, что он говорил такое..." "Что же он говорил, моя золотая {дорогая} Катерина?" "Говорил: ты посмотри на меня, Катерина. Я хорош, люди напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами. Тут навел он на меня огненные очи... я вскрикнула и проснулась". "Чуден сон твой, пани Катерина, еще чуднее будет верить ему. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно. Чуть ли не ляхи стали выглядывать. Мне Горобец прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится. Я и без него не сплю. Хлопцы мои в эту {в одну} [ночь посрубили] двенадцать {десять} засеков. {Далее было : для} Посполитство будем свистать {готов принять} свинцовыми сливами, а шляхтич<и> потанцуют и от батог<ов>. {постегаю Далее было : прогоню батогами (не зачеркнуто) } "А отец не знает об этом?" "Сидит у меня на шее твой отец! Я до сих пор разгадать его не могу. Много верно он грехов наделал в чужой земле! Что же в самом деле за причина, что сколько [живет] уж {Вместо "сколько уж": а. до сих пор живет б. до сих пор есть} -- больше месяца есть, и хоть <бы> раз разве<се>лился, как добрый козак: не захотел выпить меду... Слышишь, Катерина, не захотел меду, который <я> вытрусил у брестовских жидов. Ей, хлопец!" крикнул пан Данило, хлопнув в ладоши и свистнув молодецким посвистом: "беги, малый, в погреб, да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! Экая про<па>сть! Мне кажется, пани Катерина, что он в господа Христа не верует. А, как тебе кажется?" "Бог знает, что ты говоришь, пан Данило!" "Чудно, пани", продолжал пан Данило, принимая глиняную кружку от козака: "поганые католики дюже падки до водки, одни только турки не пьют. Что, Стецько, много ли хлеснул меду в подвале?" "Нет, попробовал только, пан Данило". "Лжешь, собачий сын. Вишь, {Далее было : на обеих} как мухи напали на усы! Я по глазам вижу, что хватил полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! Всё готов товарищу, а хмельное свысуслит сам. {Далее было : А когда пани} Я, пани Катерина, что-то давно уж был пьян, а?" "Вот еще это? {Вместо "еще это": будто давно} А помнишь в субботу..." {четвертого дня} "Не бойсь, {Далее было : пани Катерина} не бойсь, больше кружки не выпью! А вот и турецкий игумен влазит {тащ<ится>} в двери", -- проговорил он сквозь зубы, увидя нагнувшегося, чтобы войти в двери, {Далее было : Катерини<на>} тестя. "А, что ж это, моя дочь", {Далее было : у тебя не готов обед со} сказал отец, снимая с головы шапку и поправив пояс, на котором висела сабля с {Далее было : такими} чудными камен<ьями>: "солнце уже высоко, а у тебя обед не готов?" "Готов обед, {Сейчас будет, вынимай} пан отец, сейчас поставим: вынимай горшок с галушками", сказала пани Катерина старой женщине, {Далее было: а. колыхавшей люльку б. державшей на руках дитя: я подер<жу> в . мывш<ей>} вымывавшей деревянную посуду. {Далее с абзаца было : Сели на полу в кружок} "Или нет, постой, лучше я выну, а ты позови хлопцев". Все сели на полу в кружок: против покута пан отец, по левую {по правую} руку пан Данило, по правую -- пани Катерина и десять наивернейших молодцов в красных и синих жупанах. "Не люблю я этих галушек", сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку: "никакого вкуса нет". "Я знаю, что тебе лучше жидовская лапша", подумал про себя пан Данило. "Отчего же, тесть", продолжал он вслух: "ты говоришь, что вкусу нет в галушках: худо сделаны что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетьману редко достается есть таких. А брезгать ими грешно -- это христианское кушанье: все святые люди ели галушки, и сам бог наш Иисус Христос ел". {Далее было : галушки} Ни слова отец и замолчал. Замолчал и пан Данило. Подали жареного поросенка с капустой и сливами. "Я не люблю свинины", сказал отец Катерины, выгребая ложкою капусту. "Для чего же не любить свинины?" сказал пан Данило. "Одни турки и жиды не едят свинины". Замолчал {Далее было : отец как} опять отец и кинул суровый взгляд. Только одну лемишку {Далее было : из} с молок<ом> и ел старый отец и потянул вместо водки из вытянутой из-за пазухи фляжки какую-то черную воду. Пообедавши, {После обеда} заснул пан Данило молодецким {козацким} сном и проснулся только около вечера, {Вместо "молодецким ~ около вечера": а. в вечеру принялся б. уселся в конце} сел за стол, стал писать листы, {Далее было : для старшин в козацком войске} а пани Катерина качала ногою люльку, сидя на лежанке. Сидит пан Данило, глядит левым глазом на писание, а правым в окошечко, а из окошка далече видит {Далее было : промеж верх<ушек>} блестят горы, вокруг гор Днепр, синеют за Днепром леса. Мелькает {Далее было : в окошечке} прояснившееся ночное небо. Не далеким небом и не синим лесом любуется пан Данило, глядит на выдавшийся {Далее было : месяц} мыс, на котором чернел старый замок. {Далее было : и вверху} Ему почудилось, будто блеснуло в замке огнем узенькое окошко. Но всё тихо. Это, верно, показалось ему. Слышно только глухо шумит внизу Днепр и с трех сторон один за другим отдаются удары мгновенно {вдруг} пробудившихся волн. Он не бушует, как старик, ворчит и ропчет. {Далее было : и лепечет} Ему всё немило, всё переме<ни>лось около него. Тихо враждует он с прибрежными горами, лесами, лугами и несет на них жалобу в Черное море. Вот по широкому Днепру зачернела лодка и в замке снова как будто блеснуло что-то. Потихоньку свистнул пан Данило; выбежал на свист верный хлопец. "Бери, мой {Ступай} Стецько, скорее с собою острую саблю да винтовку да ступай за мною". "Ты идешь?" спросила пани Катерина. "Иду, жена, нужно посмотреть все места: нет ли где недобрых гостей". "Мне, я вот чую, так страшно оставаться одной. Меня сон так и клонит. Что если опять приснится то же самое? Я даже не уверена, точно ли то сон был". "С тобо<ю> старуха остается, а в сенях и на дворе спят козаки". "Старуха спит уже, а козакам что-то не верится. Слушай, пан Данило, замкни меня в комнате, а ключ возьми с собой. Пусть козаки будут... у дверей -- тогда мне будет не так страшно, а козаки пусть лягут перед дверьми". "Пожалуй, пусть будет так: рад сделать тебе угодное", сказал {Далее было : пан} Данило, стирая пыль с винтовки и сыпля на полку порох. {Далее было : Надел} Верный Стецько тут и уже одетый во всей козацкой сбруе. Пан Данило надел смушевую шапку, задвину<л> окошко, задвинул засовами <дверь>, замкнул и вышел потихоньку из двора промеж спавшими своими козаками в горы. Небо почти всё прочистилось, свежий ветер [веял с по<ля.>] {[повевал с Днепра]} Вдали кликала чайка. {Далее было : но и} Всё как будто онемело. Но вот послышался шорох. {Далее было : потише спрятался} Пан Данило с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленый засек. {Далее было : "Гм", тихо произнес он это} Кто-то в красном жупане с двумя пистолетами, с сабл<е>ю при боку спускался с горы. "Это тесть", проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. "Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько, не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец?" <Человек> спустился на самый берег и поворотил к выдававшемуся мысу. "А, вот куда!" проговорил пан Данило. "Что, Стецько, ведь он потащ<ился> как раз в колдуново дупло". "Да, верно, не в другое место, пан Данило! Мы бы его видели на другой стороне. А он пропал около замка и наперед <... >". -- "Постой же, вылезем, а потом {Вместо "а потом": потихоньку. Теперь} мы пойдем по следам. {Далее было : его} Тут что-нибудъ да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что батько {отец} твой -- недобрый человек. Не так он делал всё, {говорил} как православный". Уже мелькнули Данило и его верный хлопец внизу на выдавшемся берегу; вот уже и не видно их: {Далее было : кто} ведь {Далее было : спрятал их (не зачеркнуто) } черный, непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают, как бы взлезть им. Ни дверей, ничего не видно им в стенах, в окне толь<ко> светится, но со двора верно есть лестн<ица>. Но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки. "Что я думаю долго!" сказал пан Данило, увидя перед окном высокий дуб: "стой тут, малый, я полезу на дуб, из него прямо [буду] глядеть в окошко". Прошаривши, пан Данило снял кушак, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и ухватясь за ветви, поднялся наверх. Окошко всё еще светилось. Присевши на сук возле самого окна, уцепился он одною рукою за <1 нрзб. > дерево и глядит. В комнате и свечей нет, а светят по стенам чудные знаки, {Далее было : повсюд<у>} висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, {татары} ли ляхи, ни христиане православные, ни народ шведский. Под потолком взад и вперед мелькают {летают} нетопыри, и тень от них мелькает по стенам, по дверям и по помосту. Вот отворилась {Далее было : но без скрипа} <дверь>. Входит кто<-то> в красном жупане и прямо к столу, покрытому белою скатертью. Это тесть! Пан Данило спустился немного ниже и приник крепче к дереву; но ему некогда глядеть, {Далее было : в ок<но>} смотрит ли кто в окошко или нет, -- он пришел нахмурен, рассержен; {Далее было : тихо} сдернул со стола скатерть -- и вдруг по всей комнате тоже разлился прозрачно{тонкий}-голубой свет. [Изредка] только не смешивавшиеся волны прежнего бледно-желтого света переливались, {Далее было начато : купа<лись>} ныряли, {Далее было : и купались} словно в голубом море, и тянулись слоями будто на мраморе и посред<и> {Вместо "и посред<и>": а. один только стоявший б. стоял} краснел тесть. Пан Данило стал приглядываться и не заметил уже на нем красного жупана; вместо того показались на нем {Далее было : некие} широкие ша<ро>вары, какие носят турки; {Далее было : пояс весь исписанный <1 нрзб.> нерусскою и непольскою грамотою} за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписан<ная> вся нерусскою и непольскою грамотою. Глянул в лицо -- и лицо стало переменяться: нос {Далее было : стал вытя<гиваться>} вытянулся и повиснул над губою, рот в минуту раздался до ушей, зуб выглянул изо рта, нагнулся в сторону, и стал перед {Вместо "стал перед": мало-помалу} ним опять тот самый колдун, который показался на свадьбе есаула. "Правдив сон твой, Катерина", подумал пан Данило. Колдун стал важно {медле<нно>} прохаживаться вокруг стола. Знаки стали быстро переменяться на стене, {Далее было : и} нетопыри залетали сильнее вниз и вверх, взад и вперед, голубой свет становился реже-реже и совсем, кажется, потухнул, и {Далее было : по всей комнате} светлица осветилась уже тонким розовым светом. Казалось, с тихим звоном {Далее было начато : похожим} разливался чудный свет {Вместо "чудный свет": он по всем стенам} по всем углам и вдруг пропал и стала тьма. Слышался только шум, будто ветер в тихий час вечера наигрывал, кружась по {Далее было начато : зеркалу гладкого} водному зеркал<у>, нагибая еще ниже в воду серебряные ивы. И чудится пану Данилу, что в светлице блестит месяц, ходят звезды, {Далее было начато : черне<я> тускл<о>} неясно мелькает темносинее небо и холод ночного воздуха пахнул даже в лицо ему. И чудится пану Данилу (тут он стал щупать за нос, не спит ли), что уже не небо в светлице будто, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и турецкие сабли; на стене полки, на полках домашняя посуда и утварь, на столе хлеб и соль; вот <1 нрзб. > висит люлька; вместо образов выглядывают какие-то страшные лица, на лежанке... но сгустившийся туман всё покрыл, и стало опять темно, и опять с чудным звоном осветилась вся светлица {хата} розовым светом, и опять на стенах мелькают знаки, и опять стоит колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет становился ярче и что-то белое, как будто облако, веяло посереди хаты; {Далее было начато : стал глядеть пан Данило и у... } и чудится пану Данилу, что облако {Далее было : как будто приняло вид женщины} то -- не облако, что стоит {Далее было : что-т<о>} женщина, -- только из чего она -- <из> воздуху что ли выткана? {Далее было начато : что} Отчего же она стоит и земли не трогается, и не опершись ни на что, и сквозь нее просвечивает розовый свет и мелькают на стене знаки. Вот она как пошевельнула {повернула} прозрачною головою своею. Тихо светятся ее бледноголубые очи, волосы вьются и падают по плечам ее, будто {Далее было : бледный} светлый серый туман; губы бледно алеют, будто сквозь бело-прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари; брови слабо темнеют, щеки беле<ют>. "Ах, это Катерина!" Тут почувствовал Данило, что члены у него оковались; он хотел говорить, но его губы шевелились без звука. Неподви<ж>но стоял колдун на своем месте. "Где ты была?" спросил он, и стоявшее перед ним затрепетало. "О! зачем ты меня вызвал!" тихо простонала она: "мне было так радостно, я была на том самом месте, где родилась и прожила 15 лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот лог, где я игралась в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород. О, как обняла меня добрая мать моя, какая любовь у нее в очах... Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу. Отец!" тут она {Далее было : оставов<илась>} вперила в колдуна {Далее было : голуб<ые>} бледные очи: "зачем ты зарезал мать мою?" Грозно колдун погрозил пальцем: "Разве я тебя просил говорить про это?" сказал он суровым голосом, и воздушная красавица задрожала. "Где теперь пани твоя?" "Пани моя, Катерина, теперь спит: {только что заснула} не успел {Далее было : пан} мой ненаглядный Данило запереть двери, а она уже заснула. Я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела. Мне давно хотелось увидеть мать. Мне вдруг сделалось 15 лет. Я вся стала легка, как рыбка. Зачем ты меня вызвал?" "Это -- Катеринина душа", подумал пан Данило, но всё еще не смел пошевелиться. "Ты помнишь всё то, что говорил тебе вчера я?" -- спросил колдун так тихо, что едва можно было расслушать. "Помню, помню, но чего бы не дала я, чтобы только забыть это. Бедная Катерина, она много {многого} не знает того, что знает душа ее. Покайся, отец; мало у тебя разве {Далее было : наше} на душе злодеяний! [Тебе] не страшно, что после каждого убийства твоего мертвецы подымаются из могил?.. " "Ты опять за старое", прервал грозно колдун: "я на своем поставлю. Я заставлю тебя сделать, что мне хочется. Катерина полюбит меня. Катерина меня непременно полюбит!" "О, ты чудовище, а не отец мой!" простонала она: "нет, не будет <по->твоему. {Далее было : ты} Правда, ты взял нечистыми чарами своими власть вызывать душу и мучить ее, но один только бог может заставлять ее делать то, что ему угодно. Нет, никогда Катерина, доколе буду держаться я в ее теле, не решится на богопротивное дело. Отец, близок страшный суд! Если бы ты и не отец мой был, и тогда бы ты не заставил меня изменить моему любому верному мужу. Если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему, {Далее было : но} потому что бог не любит клятвопреступников {Далее было : и коварных} и неверных душ". {Далее с абзаца было начато : Сказать} Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым сидел {где сто<ял>} пан Данило, и недвижно уставилась. "Куда ты глядишь, кого ты там видишь?" закричал колдун. Воздушная Катерина задрожала, но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. "Страшно, страшно", говорил он про себя, почувствовав в первый раз какую-то робость в козацком сердце, и {Далее было : так} скоро прошел двор свой, на котором {Далее было : все} также крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего настороже и курившего люльку. Небо всё было засеяно звездами.

"Как хорошо ты сделал, что разбудил меня", говорила {Далее было вписано : как будто песню ("песню" не зачеркнуто )} Катерина, протирая светлые очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего перед нею мужа: "Как<ой> страшный сон мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя!.. Ух!.. Мне казалось, что я умираю..." {Далее с абзаца было начато : Да я сам} "Какой же сон? Уж не этот ли?" и стал пан Данило рассказывать всё, виденное им. "Ты как это узнал, мой муж?" спросила, изумившись, Катерина: "Да нет, это правда... но нет, многое не виделось мне из того, что ты рассказываешь. Нет, мне не снилось, чтобы отец убил мать мою <1 нрзб.> , ни мертвецов, ничего не виделось мне. Нет, Данило, ты не так рассказываешь. Ох, какой страшный отец мой!" "И {То} не диво, что тебе многое не виделось. Ты не знаешь и десятой доли того, что знает душа. Знаешь ли ты, что отец твой -- антихрист? Еще в прошлом году, когда я собирался вместе с ляхами на крымцев (тогда я еще держал руку этого неверного народа), мне говорил игумен Братского монастыря (он, жена, -- святой человек), что антихрист имеет власть вызывать душу каждого человека. А душа, ты знаешь, гуляет по своей воле, когда заснет человек, {Далее было : и всё делает, что ей ни хочется} и летает вместе с архангелами около божьей светлицы. Мне с первого разу не показалось лицо твоего отца. Если бы я знал прежде, что есть такой отец, я бы не женился на тебе. Я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем". "Данило", сказала Катерина, закрыв лицо руками и рыдая: {Далее было : Разве} "я ли виновна в чем перед тобою? {Далее было : Разве} Я ли изменила тебе, мой любый муж? Чем же навела на себя гнев твой? Неверно я разве служила теб<е>, сказала ли тебе противное слово, когда ты ворочался с молодецкой попойки? Тебе ли не родила я чернобрового сына?.. " "Не плачь, Катерина! Я {Далее было : узнал} тебя теперь знаю и не кину {Далее было : уже} ни за что. {Далее было : Ты невинна} Грехи все лежат на отце твоем!" "Нет, не называй его отцом моим. Он не отец мой, бог -- свидетель. Я отрекаюсь от него, отрекаюсь от отца. Он -- антихрист, богоотступник. Пропадай он, тони он, -- не подам руку спасти его. {Далее было : Изнемогай} Сохни он {Вместо "Сохни он": Издыхай} от тайной {медленной} отравы, не подам {Далее было : руки} воды напиться ему. У меня нет <отца>. Ты у меня отец!"

В глубоком подвале у пана Данила за тремя замками сидит колдун, закованный в железные цепи, {Далее было : не за богопротивное} а подале над Днепром горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен. Не за колдовство, не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун: им судья -- бог. Сидит он за тайное {Далее было : что} предательст<во>, за {Далее было : что} сговоры с врагами православной русской земли продать католикам {а. разорить б. выжечь} украинский народ и выжечь {разорить} христианские церкви. Угрюм колдун. Дума черная, как ночь, у него в голове. Всего только один день остается жить ему, и завтра пора ему прощаться с миром. Завтра ждет его казнь. Не совсем легкая казнь его ждет; {Далее было : ему выжгут угл<ем> и чуб на голове привяжут} это еще милость, когда сварят его живого в котле или сдерут с него грешную кожу. Угрюм колдун. Поникнул головою: может быть, он уже и кается {раскает<ся>} перед смертным часом. Только не такие грехи его, что б бог простил их. Вверху перед ним узкое окно, {Далее было: а. полоса (не зачеркнуто) б. не стеклянная в. но не стеклянный лист} но не хрупкое стекло в нем, вместо его вправлен железный лист, весь исколотый {Далее было : узк<ими>} небольшими дырочка<ми>, как решето, и перед ним железная острая рогатка, и солнечный луч, проходя через него, пад<а>ет мелкою сеткою прямо {ему} <в> лицо ему. Гремя цепями подвелся он к окну поглядеть, не пройдет ли его дочь. {Далее было : не умилосердится} Она кротка, непамятозлобна, {и тиха как} как голубка; не умилосердится ли она над отцом? Но никого нет, внизу бежит дорога, но по ней никто не пройдет. Пониже ее гуляет Днепр. Ему ни до кого нет дела: он бушует, и унывно слушать колоднику однозвучный шум его. Вот кто-то показался по дороге. "Это козак", тяжело вздохнул колодник. Опять всё пусто. Вот, кто<-то> вдали спускается, развевается зеленый кунтуш, горит на голове золотой кораблик. "Это она". Еще ближе приникнул он к окну: вот уже проходит близко Катерина. "Дочь, умилосердись, подай милостыню!" Она нема, она не хочет слушать, она и глаз не наведет на тюрьму {Вместо "тюрьму": поды } и уже прошла мимо, уже и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун? День клонится к вечеру, уже солнце село. Уже и нет его. Уж и вечер: свежо; где-то мычит вол, откуда-то навеваются звуки, верно, народ где-нибудь идет с работ и веселится. По Днепру мелькает лодка. Кому нужда до колодника? {Далее было : вот кто} Блеснул {Блестит} на небе серебряный серп. Вот кто-то идет с противной стороны по дороге -- трудно разглядеть в темноте. Это возвращается Катерина. "Дочь, Христа ради! и свирепые волченята не станут рвать свою мать. {любят мать свою} Дочь, хоть взгляни на преступного отца своего!" Она не слушает и идет. "Дочь, ради несчастной матери!" Она остановилась. "Прииди принять последнее мое слово". "Зачем ты зовешь меня, богоотступник? Не называй меня дочерью! Между нами нет никакого родства. Чего ты хочешь от меня ради несчастной матери моей?" "Катерина, мне близок конец. Я знаю: меня твой муж хочет привязать {Далее в автографе : меня (не зачеркнуто) } к кобыльему хвосту и пустить по полю, а, может, и еще страшнейшую выдумать казнь". "Да разве есть на свете казнь, равная твоим грехам? Жди ее, никто не станет просить за тебя!" "Катерина, меня не казнь страшит, но муки на том свете. Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в раю около бога, а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: всё сильнее и сильнее будет разгораться он {Далее было : никогда дождя не попадет}, и не похож огонь на земной {Вместо "не похож огонь на земной": не такой тот огонь как на земле} в сотую <1 нрзб.> Ни капли росы не падет, ни ветер не пахнет". "Этой {От этой} казни я не властна {не могу} умалить", сказала Катерина, оборотившись. "Катерина, постой на одно слово. {Далее было : постой: бог, ты не знаешь, как милосерд} Ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь, как бог милосерд. Слышала ли ты {Далее было : по кра<йней>} про апостола Павла, какой был он гонитель, но после покаялся и стал святым". "Что же я могу {Далее было : для тебя} сделать, чтобы спасти тво<ю> <душу>?", сказала Катерина: "мне ли, слабой женщине, об этом думать?" "Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы всё кинул. Покаюсь: пойду я в пещеры, надену на тело жесткую власяницу. День и ночь буду богу [молиться], не только скоромного, не возьму рыбы в рот. Не постелю одежды, когда стану спать, и всё буду молиться, всё молиться. И когда не снимет с меня милосердие божие хотя сотой доли греху, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену, не возьму и пищи и умру, а всё добро свое отдам монахам, чтобы 40 дней и 40 ночей правили по мне панихиду". Задумалась Катерина. "Хоть {Если} я и отопру замки, но мне {мне же} не расковать твоих цепей", сказа<ла она>. "Я не боюсь цепей", говорил он: "ты думаешь, они руки и ноги мои заковали? Нет, я напустил им в глаза туман и вместо руки протянул сухое дерево. Вот я, гляди: на мне нет теперь ни одной цепи. Я бы стен этих не побоялся и прошел бы {Далее было : в дырочку} сквозь них. Но муж твой не знает, какие это стены: их строил один святой схимник и никакая нечистая сила не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым ключом, которым замыкал святой свою келью. {Вместо "свою келью": муж} Такую самую келью вырою и я себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю". "Слушай, я выпущу тебя, но если ты меня обманешь", сказала Катерина, остановившись перед дверью: "и вместо того, чтобы покаяться, станешь опять прежним братом чорту?" "Нет, Катерина, мне недолго остается жить уже. Близок и без казни конец. Неужели ты думаешь, что я предам себя на вечную муку?" Замки загремели. "Прощай, храни тебя бог милосердный, дитя мое", сказал колдун, поцеловав ее. "Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник, уходи скорее", говорила {Вписано и не зачеркнуто : сказала} Катерина, но его уже не было. "Я выпустила его", сказала Катерина, {Далее было : что я же} испугавшись и дико осматривая стены. "Что я стану теперь отвечать мужу? Я теперь {Далее было : погибла и, закрыв лицо руками} пропала, мне и живой теперь остается зарыться в могилу", -- и, зарыдав, {Далее было : как сноп свалилась на землю} почти упала она на пень, на котором сидел колодник. "Но я спасла {Далее было : грешную} душу", сказала она {Далее было : потом} тихо: {Далее было : бог не взыщет} "я сделала богоугодное дело. Но муж мой... Я в первый раз обману его. О-о, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить правду. Тс... что-то шумит, что это шумит? Это Днепр разыгрался, Днепр. Как страшно тут оставаться, скорее выйти". Трепеща всем телом, встала она {поднялась она с места} и остановилась. "Кто-то идет!" закричала она диким голосом: "да, идет кто-то. Я слышу, вот ступает чья-то молодецкая походка. Боже святой! подходит кто-то к дверям. Скрипят двери, боже, скрипят двери", вскричала она отчаянно: "ах, это он, муж..." -- и без чувств упала она на холодную землю.

"Это я, {Далее было : дочь} моя родная дочка. Это я, мое серденько!" услыша<ла> Катерина, {Далее было : просну<вшись>} очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу. {Далее было : шептавшею над} Баба, наклонившись, казалось, {Вместо "казалось": над нею} что-то шептала и, протянув над <нею> иссохшую руку свою, черпала в лицо ей холодную воду. "Где я?" проговорила Катерина, подымая<сь> и оглядываясь: "перед мною шумит Днепр, за мною гора... {Далее было : где я?} Куда завела меня ты, баба?" -- "Я тебя не завела, а вывела. Вынесла на руках моих, дитятко, из душного подвала. Заперла ключиком, чтоб тебе не досталось чего от пана Данила". -- "Где же ключ?" сказала Катерина, поглядывая на пояс свой: "я его не вижу". "Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя мое". "Поглядеть?.. Баба, я пропала!" дико вскрикнула Катерина. "Пусть бог милует нас от этого, дитя мое. Молчи только, моя паняночка, никто ничего не узнает". "Он убежал, проклятый антихрист. [Ты] слышала, Катерина, он убежал?" сказал пан Данило, приступив к жене своей. Гневен он был. Очи метали огонь, сабля, звеня, тряслась при боку его. Помертвела жена. "Его выпустил кто-нибудь, мой любый муж", проговорила, дрожа. "Выпустил, правда твоя, только выпустил чорт. Погляди: вместо его бревно заковано <в> железо. Сдумал же бог так, что чорт не боится козачьих лап! Если б только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков, <узнал> бы он у меня, я бы ему и казни не нашел". "А если б я... и..? " невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась. "[Ты?] Если б ты вздумала... Тогда б ты не жена мне была, я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил на самой глубине". Дух занялся {Далее было : и спе<рся>} у Катерины, и ей чудилось, будто волоса стали отделяться от головы ее и всё тело сдавил жест<о>кий мороз.

На пограничной дороге в корчме собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи сошлось, {Вместо "сволочи сошлось": толпы собралось} верно, на какой-нибудь наезд. У иных и мушкеты есть. Чокают шпоры, брякают сабли, паны веселятся и хвастают, {Далее было : рассказывают} говорят про небывалые дела свои, надсмехаются над православными. Зовут украинцев своими холопьями и важно крутят усы и, важно задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксендз вместе. Только и кзендз у них на их же стать. И с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ничем не лучше от них и челядь. Позакидали {позакладали} назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто что путное... Играют в карты, бьют один другого по носам. Понабирались с собою чужих жен. Крик, драка. {Далее было : и разобрать ничего нельзя} Паны беснуются и отпускают шутки: хватают за бороду жида. Малюют ему на нечестивом лбу крест, стреляют баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазну на русской земле и от татар. Видно уже ей бог определил терпеть за грехи {Далее было : такое} посрамление. Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его. Не на доброе дело собралась эта шайка.

Сидит пан Данило за столом в своей светлице, подперши<сь> локтем и гадает какую-то думу. {думает} Сидит на лежанке пани Катерина, качает ногою люльку и поет песню. "Чего-то грустно мне, жена моя!" сказал пан Данило. "И голова болит у меня и сердце болит. Как-то тяжело мне. Видно, недалеко уже ходит смерть моя". "О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы", подумала Катерина, да не посмела сказать: горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки. "Слушай, жена моя", сказал Данило: "не оставляй моего сына, когда меня не будет. Боже сохрани, если ты кинешь его. Не будет тебе от бога счастья ни в том, ни в этом свете. {Далее было : невесело закончил гр... } Тяжело было б гнить моим костям в сырой земле. А еще тяжелее будет душе моей". {Далее с абзаца было : "Бог с тобой, муж мой"} "Что говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами, слабыми жена<ми>? а теперь сам говоришь, как слабая жена. Тебе нужно долго {много} еще жить {Далее было : для} на славу козакам". "Нет, моя Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете. {Далее было : и} Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы -- им, верно, не воротиться. {вернуться} Он был еще жив, честь и слава нашего войска -- старый Конашевич. Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки. Это было золотое время, Катерина. Старый гетьман сидел на вороном коне, блестела в руке булава, вокруг сердюки, шевелилось {Далее было : и гор... } красное море запорожцев. Стал говорить гетьман, и всё стало, как вкопаное. Заплакал старичина, {Далее было : как ста<л>} как начал припоминать нам чудные {прежние лихие} дела и сечи наши. Полились ручьи слез у всех нас. Эх, если б ты знала, Катерина, как рубились мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец. Четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем! Сколько золота мы набрали тогда, Катерина! Дорогие камни черпали шапками козаки. Какие кони, Катерина, если б ты знала, какие кони нам достались! Мой {Далее было : старый} рыжий бегун, что за выслугу свою теперь ест пшеничное зерно, достался мне при это<й> сече. Ох, не воевать уже так мне. {нам} Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч козацкий вываливается из рук. Живу без дела и сам не знаю, для чего живу тут. Порядку нет в Украине: {Далее было : ныне} полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою, нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, продало и душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О, время, минувшее время! О, лета мои, минувшие лета! Где поделись вы? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду, выпью {Далее было : за здоровье прошлого} за прежнюю долю и за давние годы". "Чем будем принимать гостей, пан? с луговой стороны ляхи идут", сказал, вошедши в хату, Стецько. "Знаю, зачем идут они", вымолвил Данило, подымаясь с места. "Седлайте, мои верные хлопцы, коней! Надевайте сбруи, сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна! С честью нужно встретить гостей. А вы", -- сказал Данило, выходя на двор и отделяя из кучи собравшихся козаков надежнейших: "оставайтесь дома сторожить , чтоб не досталось нечистому племени опоганить наши хаты!" Но еще не успели козаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, как осенью упавший с дерева на землю {Далее было : пестрый} лист, усеяли собою горы. "Э, да тут есть <с> кем переведаться", сказал Данило, поглядывая {Далее было : незаметно} на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях в золотых жупанах, и прислушиваясь к гиканью их: "видно еще раз доведется мне {Вместо "мне": нам} выступить, погулять на славу. Натешься же, козацкая душа, в последний раз. Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!" И пошла по горам потеха! И запировал кровавый пир! Гуляют {Далее было : сабли} мечи, летают пули, ржут и топочут кони. От крику безумеет голова. От дыму слепнут очи. Всё перемешалось. Но козак почует и познает, где друг, где недруг. Прошумит ли пуля, -- валится лихой седок с коня. Свистнет сабля -- катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи. Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана Данила, мечется в глаза золотой пояс на синем жупане, вихрем вьется грива вороного коня. Как сизогрудая птица, мелькает он там и там, покрикивает, машет дамасской саблей и рубит с правого и левого плеча. Руби, козак, гуляй, козак, тешь {весели} молодецкое сердце, но не заглядывайся на золотую сбрую, жупаны! Топчи под коня золото и каменья! Коли, козак, гуляй, козак, но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают с другой стороны хаты. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и {Далее было начато : красный} шапка с красным верхом мелькает около хат, и реде<е>т вокруг {около} него толпа. {Далее было : Час и два} Не час, и не другой бьются ляхи, козаки; немного становится тех и других. Но не устает пан Данило, сбивает с седла {колет пикой} длинным копьем своим, топчет лихим конем пеших. Уже очищается двор, уже начали разбегаться {бегут} ляхи, уже {Далее было : сдирает} обдира<ю>т козаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую, уже пан Данило сбирается в погоню и глянул, чтобы созвать козаков своих... И весь закипел яростно, дико сверкнул очами: ему показал<ся> Катеринин отец -- вот он стоит на горе и целит в него мушкет. Данило свирепо гонит коня прямо на него... Козак, спрячься, на гибель идешь! Мушкет гремит. Колдун пропал за горою. Только верный Стецько видел, как мелькнула красная одежда колдуна и чудная шапка. Зашатал<ся> козак, повалил<ся> с коня на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану: лежит пан его, протянувшись на земле и закрыл карие очи. Алая кровь закипела на груди. Но, видно, {Вместо "видно": он} почу<я>л верного слугу своего. Тихо приподнял веки свои, блеснул {Далее было : чудно} очами: "Прощай, Стецько! Скажи Катерине, чтоб не покидала сына. Не по<ки>дайте и вы его, мои верные слуги", и затих. Вылетела козацкая душа из дворянского тела. Посинели уста, спит козак непробудно. Зарыдал верный слуга, припав к своему пану. Не слышит уже его пан. Приподнялся верный слуга и машет рукою Катерине: "Ступай сюда, пани, ступай! {Далее было : твой} Подгулял твой пан: лежит он пьяненек на сырой земле. Долго не протрезвиться ему". Всплеснула {Прибежала Кате<рина>} руками Катерина и повалилась, как сноп, на мертвое тело. "Муж мой! ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою, приподымись <1 нрзб.> Погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Но ты молчишь. Ты молчишь, мой ясный пан. Твои... {Далее было : уста твои сини} Ты посинел, как Черное море. Сердце твое не бьется! Отчего ты такой холодный, мой пан? Видно не горючи мои слезы! Не в мочь им согреть тебя! Видно не громок плач мой, не про<бу>дить им тебя! Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике? Кто {Далее было : загукает молодецким голосом перед козаками} громко загукает и замашет саблей пред {перед} козаками? Козаки, козаки, где честь и слава ваша? {Далее было : козачества} Лежит честь и слава ваша, {козачества} закрывши очи на сырой земле. Похороните ж меня, похороните меня вместе с ним, засыпьте мне очи землею! Надавите мне кленовые доски на белые груди. Мне не нужна больше {теперь} красота моя". -- "Нет, пани, ты не властна делать, что тебе хочется", сказал Стецько: "ты должна выполнить то, что приказал тебе твой пан. При отходе души своей он завещал, чтоб ты сберегла ему сына и вырастила его. {сына} Вы оставайтесь тут, хлопцы", продолжал он, оборотившись к обступившим тело козакам и рыдавшим, как малые дети. "Я пойду, соберу наших. Ляхи уже услышали про наше горе и ворочаются назад. Сердце так чует, что уже шумят они в подвале. Меды поотпечатаны, и вино хлещет из воронок. Упьются они тем вином навеки, никому из них не выйти на свет! Мы отпоем кровавую панихиду своему пану". Блеском засверкали козацкие очи, быстрее молнии взлетел он на коня, громко гукнул и гук отпр<... > за горою, за лесом, за полем, и козаки, как птицы, слетелись на призыв {Далее было начато : в} и с гиканьем обсыпали гору.

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет. Ни прошумит. {зазвучит} Глядишь и не знаешь, идет или не идет {В автографе : идут и не идут} его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому {Далее было начато : земле} миру. Любо тогда и жаркому солнц<у> поглядеться с вышины {Вместо "с вышины": све... } и погрузить лучи {Далее было : свои} в холод стеклянных вод и прибрежным лесам с яркою [зеленью] отсветиться в {Далее было : прибрежных} водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам {берегам} и, наклонившись, {Далее было : гляд<ят>, не могут наглядет<ься>} глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым {сво<им> чистым} своим изображением, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. {Далее было : А} В середину же Днепра они не смеют глянуть. Никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него: редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда всё засыпает: и человек, и зверь, и птица, а бог один величаво озирает с вышины и небо, и землю, и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него, разве погаснет в небе. Черный лес, унизанный спящими воронами, разломанные им древние горы, свесясь, {Далее было : под ним оттеняют его, хотят его закрыть} силятся {[чернее с берегов чер... ] хотят} закрыть его хотя длинною тенью сво<е>ю. Напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий-синий ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня, виден {В автографе : увиден} за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око <1 нрзб.> Нежась и прижимаясь, {Вместо "Нежась и прижимаясь": Роскошно посереди ночи и; далее было : дает по себе} жмется теснее [к] <1 нрзб.> [берегам], лугам от ночного холода. [При мимолетном ветре вдруг сверкнет, поманя] серебряная струя и она вспыхивает [будто] полоса дамасской сабли, а он, синий, снова заснул. {Далее было : и тогда} Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире. Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь промеж туч, {переламывает тучи} разом осветит мир, -- страшен тогда Днепр: водяные холмы гремят, ударяясь о {об} горы и с блеском и стоном отбегают назад, и визжат, и плачут, и заливаются вдали, <как> старая мать козака, выпро<ва>жи<ва>ющая своего сына в войско. Разгульный и бодрый едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив {Далее было : набекрень} козацкую шапку, а она, рыдая, бежит за ним, хватается за стремя, ловит удила, ломает над ним руки и обливает его жаркими слезами. Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу и бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков посмел гулять в челне в ту пору, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему неведомо... Лодка причалила, и вышел из нее накинутый кобеняком колдун. Невесел он: ему горька тризна, которую совершили козаки над убитым паном своим. {Далее было начато : там что-то} Немало поплатилось {пропало} [ляхов]: {Далее : сорок (не зачеркнуто )} 44-х панов [сожгли] со всем -- с сбруею и жупана<ми>, до 33-х холопов изрублено в куски. По каменным ступеням спустился он между обгорелыми камнями вниз, где глубоко в земле была чудная его хата, и {Далее было : как вышел} тихо вошел он, -- не скрипнули и двери. Хата была без свечей, нетопыри мелькали взад и вперед, и знаки стали меняться по стенам. {Далее было : Тихо поставил он, молча, горшок} Не озираясь, покрыл он стол белою скатертью, поставил горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые {чудные} травы. Потом взял кухоль, выделанный с какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить, шевеля губами и творя какие-то нечистые заклинанья. Свет в светлице уже стал розовый и падал ему на ли<цо>, и страшно было тогда глянуть в лицо, -- оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели на нем и глаза как будто горели. Нечестивый грешник! уже и борода давно поседела, и лицо изрыто морщинами, и высох весь, а всё еще творит богопротивные умыслы. Посереди хаты стало опять {Далее было : бело} с дивным сиянием белое облако и что-то похожее на дикую радость сверкнуло на лице его. Но отчего же стал он недвижим с разинутым ртом, не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиной поднялись у него на голове? В серебряном облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо, непрошенное, незванное явилось к нему в гости, яснело, чем дальше, больше и вперило в него неподвижные очи. Черты <1 нрзб.> глаз, губы, очи, -- всё незнакомое ему: никогда во всю жизнь свою он его не видывал. {Далее было : отчего же он} И страшного кажется в нем мало, а непреодоли<мый> страх напал на него. А незнак<ом>ая дивная голова сквозь облако также неподвижно глядела на не<го>. Облако уже и пропало. А неведомые черты еще резче выказались, и острые очи не отрывались от него. {Далее было начато : ди<ким>} Колдун весь побелел, как полотно, диким, не своим голосом вскрикнул он, опрокинул горшок. Всё пропало.

"Спокой себя, моя {Начато : Спокой[ся, мое]} любая сестра", говорил старый есаул Горобец: "сны редко говорят правду". "Никого не бойся", говорил молодой сын его, хватаясь за саблю: "никто не посмеет тебя обидеть". "Приляг, сестрица", говорила молодая жена его, {Далее не зачеркнуто : невестка} "я позову старуху-ворожею: против нее никакая сила не устоит: она выльет переполох тебе". Пасмурно, {Далее было : с} мутными глазами глядела на всех Катерина и не находила речи. {Далее было : и тяжело} "Я сама устроила себе погибель: я выпустила его", простонала она: "мне на земле {нигде} нет {Было вписано : и не} покою. {Далее было начато : от} Может быть, за грехи мои не будет и на том свете от него покою. Вот уже десять дней я у вас в Киеве. Горя и капли не убавилось. {Далее было : ну} Думала, буду хоть в тишине растить {Далее : он отмстит (не зачеркнуто) } на месть за отц<а> сына... буду... Страшен, страшен привиделся он мне во сне. И, {Далее было : вот не знала} боже сохрани, и вам увидеть его. Сердце мое до сих пор бьется. Дух занимается в груди. Я зарублю, Катерина, {Далее было : кричал} твое дите, кричал он, если не выйдешь за меня замуж... {Далее было : и зарыдала как} Я заруб..." речь остановилась на устах у ней и, зарыдав, кинулась она к люльке, и испуганное дитя протянуло ручонки и закричало. Кипел и сверкал сын эсаула и от гнева, слыша речи, [не находил слов]. Расходился и сам {Далее было : старый} эсаул Горобец. {Далее было начато : от} "Пусть по<про>бует {Далее было : старый} окаянный антихрист придти сюда: отведает, бывает ли сила в руках старого козака. Пусть придет он поглядеть, как [будут] растаскивать нечистое тело его вороны, прежде нежели чорт придет за его душою. Бог {Далее было : святой} видит", говорил он, подымая прозорливые очи, {Вместо "прозорливые очи": руки, не летел ли, замешкал ли я минутой} "не летел ли я подать {дать} руку брату Данилу. Его воля! {воля святая} Застал его на холодной постели, на которой уже много-много улеглось козацкого <народа>. Зато не пышна разве была тризна по нем, {Далее было : и убежал} выпустил ли хоть одного ляха живого? Успокойся, мое дитя. {Далее было : говори<л>} Никто не посмеет тебя обидеть, разве и меня не будет, ни моего сына". Кончив слова свои, старый эсаул пришел к люльке. {колыбели} Дитя засмеялось и протягивало к нему ручонки, увидевши висевшую на ремне у него в серебряной оправе красную люльку и привеш<енный> к ней гаман с блестящим огнивом. "По отцу пойдет", сказал старый эсаул, снимая с себя люльку и отдавая ему. "Еще от люльки не отстал, а уже думает курить люльку". Тихо вздохнула Катерина и стала качать колыбель, и все сговорились {согласились} провесть ночь вместе и, {Далее было : все ско<ро>} мало погодя, уснули все, а с ними Катерина. На дворе и в хате всё было тихо, не спали только козаки, стоявшие на стороже. Вдруг закричала диким голосом, проснувшись, Катерина, и за нею разом проснулись <все>. "Он убил, он зарезал", без памяти кричала Катерина и кинулась к колыбели. Все обетупили колыбель <и> окаменели от ужаса, увидев, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, так страшно сделалось всем. Уже опамятовались иные, но все стояли бесслов<ес>но, помышляя о таком неслыханном злодействе. {Далее было : Исти<нно>} Бог <не> глядит на грешную землю, если нет уже казни такому неслыханному злодейству.

Далеко от Украинского края, проехавши {Вместо "проехавши": далече Литвы} и Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто каменными цепями перекидывают они вправо и влево землю и обковывают ее каменной толщей, чтобы не прососало шумное и буйное море. Идут каменные цепи и в Валахию и в Седмиградскую область и громадою {сторожами} стали меж галичским и венгерским народом. Нет таких гор в нашей стороне. Глаз не смеет оглянуть их, и на вершину иных не заходила и нога человечья. Чуден и вид их: н<е> задорное ли море выбежало в бурю из широких <берегов>, вскинуло вихрем на воздух безобразные волны и они, окаменев, остались {стали} недвижными на воздухе. Не оборвались ли тяжелые тучи, гремя по небу, и загромоздили {Далее было: а . потому что б . ибо и серый цвет их походит на тучи в . схож (не зачеркнуто )} [землю], ибо и на них такой же серый цвет, и белая верхушка блестит и искрится при солнце. Еще до Карпатских гор услышишь русскую или ляшскую молвь, а за горами еще кой-где отзовется как будто то неродное слово, а там уже и вера не та, и говор не тот. Живет народ не малолюдный, народ [венгерский]. Ездит на коне, рубится {Далее было : не ху<же>} и пьет не хуже козака, а за конную сбрую и ясные кафтаны не {Далее было : жалеет} скупится вынимать из кармана червонцы. Раздольны и велики есть между горами озера; как скло, недвижны они и, как зеркало, отда<ю>т в себе голые вершины гор и зеленые подошвы их. Но кто {Далее было : при звездах} середи ночи, блещут или не блещут звезды, едет {мчится} на огромном вороном коне? Какой страшный богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами, над озерами, ездит исполинским конем в <1 нрзб.> в недвижн<ом> озере, {в недвижных озерах} и бесконечная тень скоро мелькает по горам. Блещут чеканеные латы, при нем топор; гремит при седле сабля; шелом [надвинут, черные] <усы> чернеют, и очи закрыты, ресницы опущены -- он спит. И, сонный, держит повода; и за ним сидит на коне {Далее было : паж} младенец-паж и также спит и, сонный, держится за богатыря. [Не день и не два уже он едет.] Кто он? Куда, зачем он едет? Кто его знает. Не день, не два уже он переезжает горы. Блеснет день, взойдет солнце, -- его не видно. Изредка только замечали горцы, что по горам мелькает часто легкая тень, а небо ясно, и туча не пройдет по нем. Чуть же ночь наведет темноту на мир, снова он виден и отдается в озерах, и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже прое<хал> он много гор и взъехал на Корован. Горы этой нет выше меж Карпатскими горами: как царь стоит он посереди друг<их>. Тут остановился и конь и всадник, и еще глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь, закрыли его. {Далее глава XIII, но текста нет .}

Вике Зволинской, вдохновившей нас на создание трилогии, с любовью посвящаем

Иллюстратор Братья Швальнеры

Дизайнер обложки Братья Швальнеры

© Братья Швальнеры, 2018

© Братья Швальнеры, иллюстрации, 2018

© Братья Швальнеры, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-0701-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Лики любви

Май 1845 года, Санкт-Петербург

Весна приходила в Петербург медленно и нехотя, все время сталкиваясь с упорным нежеланием холодной и промозглой зимы расставаться с не менее холодным и промозглым городом, стоящим на болотах, и все же к маю-месяцу, сопровождаясь грохотом гроз и потоками ливней, более или менее вошла в свои права. Однако, промозглой слякоти небесных излияний не суждено было долго грязью развозиться по земле – ледяные ветры и не менее ледяная почва быстро сделали так, что все под ногами вымерзло, оставив столичные мостовые в их первозданном и чистом виде.

Николай Васильевич Гоголь и его друг, юный адъютант Его Императорского Высочества Иосиф Виельгорский накануне вечером были гостями на балу к княгини Зинаиды Волконской, а потому поутру проснулись с тяжелыми головами и в угнетенном состоянии духа. Обед в ресторане «Данонъ» несколько улучшил их мировосприятие -и поправив здоровье неплохим шардоне, поданным с лабарданом, а также легким супом, приятели решили прогуляться по еще прохладному, но уже вполне весеннему городу, дабы освежить затуманенные с вечера головы воздушными массами, что наплывали с берегов Невы.

Иосиф Виельгорский

Николай Гоголь

Разница в возрасте между приятелями составляла почти 10 лет, однако, была не особо заметна – оба бледные, высокие, аскетичного телосложения и с тонкими усиками они походили на братьев, один из которых был чуть старше, а другой чуть младше. Разве что одна деталь во внешности при ближайшем рассмотрении выдавала расхождение – при неправильных чертах лица у Гоголя его приятель являл собой эталон мужской красоты. Аккуратные, тонкие и благородные свойства его внешности делали его притягательным и сразу говорили малознакомым людям, что перед ними человек дворянских кровей. Так и было – Виельгорский был сыном дворянина, музыканта и музыкального критика, которого знала и уважала вся столица, предоставляя своему бомонду исключительное право бывать на устраиваемых им суаре и вечеринках, чтобы блеснуть собой и покрасоваться на других. Бывал там и Гоголь, хотя дом Виельгорских стал для него давным-давно почти своим собственным, и потому и он, и юный друг его предпочитали проводить время на балах иных светских львов и львиц, недостатка в которых Санкт-Петербург не знал никогда. Так случилось и вчера, когда они вдвоем посетили их старинную приятельницу, решившую отпраздновать долгожданный приход весны пышными и роскошными ассамблеями, танцами и вином.

– Вчера, на балу у Волконской ты, кажется, оставил автограф в журнале? – спросил у друга Виельгорский, когда они поравнялись с памятником Петру. Гоголь улыбнулся – затронутая Виельгорским тема была необычайно приятна ему.

– И это не просто автограф. Это несколько строк из «Ночей на вилле».

Зинаида Волконская

«Ночи на вилле» – так называлась повесть Гоголя, посвященная Виельгорскому. От природы больной и последнее время все чаще страдающий приступами своего, крайне истощающего организм, заболевания, Виельгорский несколько недель тому назад оказался практически при смерти в загородном доме Волконской, который в узком кругу приятелей именовался «виллой». Тогда одно только присутствие Гоголя, его еженощные бдения и старания у постели больного смогли облегчить страдания и принести то, что болезнь на какое-то время отступила, оставив юношу в покое. Впечатленный чудесным спасением друга, Гоголь написал о своих чувствах и мыслях в небольшой повести, посвященной Иосифу Михайловичу. Строки из нее вчера украсили альбом хозяйки бала, которой друзья обязаны были своим знакомством.

– И, конечно, обо мне?

– Вся повесть о тебе, разве могут быть там строки о ком-то другом?

– Господи, именно поэтому, как выясняется, вчера все присутствующие смотрели на меня такими странными взглядами.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты лучше у них спроси, что они имеют в виду, когда заговорщицки подмигивают при виде нас, подобострастно улыбаются и поговаривают о неких «особенных» отношениях, от природы не свойственных мужчинам, подразумевая нас с тобой…

– Глупости и беспримерные по абсурдности светские сплетни! Неужели ты мало слышал их на своем коротком веку, чтобы всерьез пускаться в обсуждения или комментарии относительно словоблудия зевак?

– Я разделяю твою точку зрения, но все-таки тебе пора жениться.

– Уж не затем ли, чтобы избежать перемывания костей в присутствии сиятельных княгинь?

– Конечно, нет.

– А зачем тогда?

– Послушай, Николя, сколько тебе нынче лет?

– Тридцать шесть.

– Так. А сколько было обожаемому тобой Пушкину, когда он в расцвете лет волею случая покинул эту бренную землю, прервав течение таланта, данного ему свыше, который мог бы еще сослужить добрую службу всем нам, его почитателям?

– Кажется, тридцать семь.

– Вот. Не хочешь ли ты оставить нас без твоего наследника, без продолжателя дела и рода великого Гоголя-Яновского?

– Глупости, – отмахнулся Гоголь. – Еще Шекспир говорил, что на детях великих природа отдыхает.

– Пусть так, но классик твоего уровня, писатель мировой величины все же не имеет права уйти по-английски.

– Намекаешь, что я скоро умру?

– Ничуть. Просто сейчас – самое подходящее для тебя как для мужчины время подумать о семье и детях. Куда тянуть? Ты же сам отлично прописал в своей «Женитьбе», что, как только мужчине стукнет сорок, всякое желание жениться, продолжать род и вообще быть социально полезным отпадает? Не с тем ли столкнулся твой Подколесин?

Гоголь смущенно опустил взгляд и улыбнулся в усы.

– Так, молодой человек, вижу, что творчество мое вы знаете весьма сносно. И кого же посватаете мне в подруги жизни?

– Конечно, господину писателю, превзошедшему меня по разуму и по возрасту, виднее, но вот моя сестра… кхм… – Виельгорский нарочито кашлянул в кулак. – Давеча слала вам привет и горячие объятия, сожалея, что по болезни не смогла вчера посетить бал у Волконской.

Упоминание имени сестры Виельгорского рождало у Гоголя едва ли не более теплые эмоции, чем разговоры о нем самом. Он горячо любил эту юную, чистую и прекрасную во всех отношениях девушку, и оттого, наверное, больше не хотел портить ее жизнь и судьбу своим в ней присутствием. В данном случае справедливо было сказать, что Гоголю и хотелось, и кололось.

– Она достойная, прекрасная, удивительная девушка…

– Ну так что ж?

– И именно потому я уверен, что я ей не пара. Луиза никогда не даст своего согласия на наш брак.

– Пустое! Маменька обожает тебя и все, что ты делаешь.

– Правнучка Бирона допустит брак дочери с безродным писакой?

– Это ты-то безродный?! – справедливо возмутился Иосиф. – Что слышу я?! С каких это пор потомки рода Яновских стали так критичны к себе?

– Да, но потомок славного имени оказался уродом, без которого, как известно, не обходится ни одна семья. Меня не жалуют при дворе, и ты как аншеф-адъютант Наследника это знаешь как никто другой…

– И это пустое. Я лично представлю тебя Наследнику, вы познакомитесь, сойдетесь, и уверяю – все эти недоговоренности как ветром сдует. Он значительно отличается от отца, он стоит на уровне прогрессивных идей и открыт для общества людей хороших и достойных.

– А я, по-твоему, хорош и достоин?

– Как по-моему, так ты просто ангел.

– Полно…

– Ну так что? Принимаешь мое приглашение завтра составить нам компанию за обедом?

– Коли так, то охотно.

– Хотя, впрочем, в выборе тебя никто не ограничивает. Кажется, вчера на балу была еще одна весомая претендентка на твое внимание или даже на что-то большее?

– О ком ты?

– О Хомяковой.

– Катя? Ну что ты, она ведь замужем, и мы просто друзья.

– Господин писатель все еще верит в сказки о дружбе между мужчиной и женщиной? Занятно. Хотя, впрочем, ты-то ей, быть может, и друг, а вот она смотрит на тебя совсем даже иначе.

– Ты заметил?

– Не заметит такой откровенности только слепой.

Екатерина Хомякова была сестрой поэта Николая Языкова, давнего друга Гоголя, и знала писателя едва ли не со своих детских лет. Фривольная и даже распутная юность поэта теперь дала всходы – он оказался сражен тяжелой болезнью, нейросифилисом, и часто бывал прикован к постели. Не обремененный обязательствами Гоголь чувствовал свою обязанность проводить с больным много времени – не меньше его проводила с ним сестра, Екатерина, жена писателя Хомякова. Во время этих встреч – тут Виельгорский был прав – Гоголь действительно стал ловить на себе взгляды этой прекрасной и даже роковой женщины, но никак не мог ответить на них взаимностью, считая ее действия ошибкой и не будучи не в силах переступить врожденную порядочность.

– Перестань, и слушать ничего не хочу.

– Значит, дело сделано, – удовлетворенно потер руками Иосиф. – На обед я тебя заманил, и поручение сестры можно считать исполненным?

Гоголь улыбнулся детской наивности и находчивости друга, приобнял его за плечи, и они продолжили шествие по мостовой, насквозь продуваемые невскими ветрами.

В доме же той, о которой приятели несколько минут назад говорили – Екатерины Хомяковой – в эти минуты происходил близкий по смыслу разговор, невольными героями которого стали оба.

Екатерина Хомякова

– Ах, Алексис, – говорила супругу Екатерина Михайловна, – как жаль, что твое нездоровье не позволило тебе вчера посетить бал у Волконской, это было что-то потрясающее!

Не желавшая до последнего вступать в свои права столичная весна сыграла с поэтом злую шутку – он простудился, и не принял участие в давешней светской вечеринке. Меж тем, простуда была очень легкой и практически совсем уже отступила, а причина его уклонения от бала крылась в его собственном нежелании посещать суаре и встречаться с его завсегдатаями. Не воспользоваться же сиюминутным недомоганием, чтобы оправдать свое отсутствие на балу, было бы для предпочитавшего тишину и покой поэта преступлением.

– И что же потрясающего ты видишь в подобных встречах?

– Ну главным образом людей, конечно. Вчера вот, например, Николя с Иосифом там встретились… Ах, Николя, он просто прекрасен! Устроил нечто вроде благотворительных чтений своего «Ревизора» в пользу бедных! Местные нувориши собрали неплохую кассу, так что он не лишний раз подчеркнул свою полезность и значимость для общества. И конечно, свой тонкий и блистательный ум. Ах, как все же замечательно прописаны в его бессмертной пьесе образы наших заворовавшихся чиновников и глупейших купцов! Ну кто еще…

– А с кем, ты говоришь, он был там? – прервал поток славословия Хомяков. – С Виельгорским?

– Да, Иосиф хоть и после болезни, а все же держался очень даже comme il faut.

– И чего они постоянно ходят вместе?

– Друзья. Удивительные, поистине замечательные друзья. Такого друга, коим Николенька является для Иосифа, можно пожелать всякому. Так всюду вместе и ходят – куда один, туда и другой плетется. Говорят, их сам черт связал веревочкой… – супруга поэта смеялась, но самому ему было не до смеха. Его давно беспокоило резко возросшее внимание жены к Гоголю, которое, хоть и объяснялось с ее стороны давним знакомством и дружеским расположением, что они питали друг к другу, по мнению поэта, уже давно переходило грани дозволенного. С другой стороны, в сложившейся ситуации он был отчасти виноват сам – именно его давешнее нежелание посетить дом Волконской спровоцировало бурю в стакане воды, которой было бы не избежать, если бы не классическое для сцены появление третьего лица.

Двери гостиной распахнулись, и на пороге появился брат Екатерины Михайловны, поэт Николай Языков, приятель Гоголя, ставший некогда поводом для их знакомства.

– Здравствуй, друг мой! Все ли ты здоров? Вчера на балу у Волконской, говорят, не было тебя? – сходу осведомился гость.

– Благодарю, Николай, здоров, – сухо отвечал Хомяков, будто бы обижавшийся на Языкова за то, что тот познакомил супругу с Гоголем. – А на балу меня не было потому только, что я терпеть не могу подобных мероприятий.

– Ну вот вам, – всплеснула руками Екатерина Михайловна. – Мне говорит одно, а на деле выходит своем другое. Как прикажешь тебя понимать?

– Полагаю, Катерине скучно было без тебя. Мог бы проявить немного такта, – едко поддел приятеля Языков.

– А мне кажется иначе. Там было кому ее развлекать.

– Кому же это?

– Гоголю, например. Кстати, а почему он не носит своей настоящей фамилии? Воля ваша, когда человек скрывает свое происхождение, то ему и впрямь есть, чего стыдиться или утаивать…

– Как знать, как знать, только вопрос не ко мне, – отмолчался Языков. – Что же до посторонних мужчин, то я не думаю, чтобы они сильно занимали голову очаровательной сестры моей, ты не прав.

– Полно вам о пустяках, господа, – увернулась Хомякова, понявшая, к чему клонится разговор. – Николенька, верно, зашел по приглашению к обеду, а мы его голодом морим. Дарья, подавай обед!..

Несколько минут спустя все трое сидели за роскошно сервированным обеденным столом. К столу были поданы домашнее вино, корюшка, русские щи, бараний бок с гречневой кашей, поросенок в сметане и хлеб. Вино несколько расслабило вдруг напрягшуюся обстановку, и Хомяков забылся относительно тех комплиментов, что отвешивала его супруга в адрес Гоголя, чем задевала его самолюбие. Ему даже стало как-то стыдно перед отсутствующим здесь писателем, и он попытался сгладить дерзость допущенных в его отношении мыслей комплиментом, который Языков наверняка передаст своему другу при первой встрече.

– Однако же, Гоголь прекрасный писатель, – вдруг некстати разразился он.

– С чего ты опять? – подняла глаза на него Екатерина.

– Сказал, как думал.

– Да, – убедившись в покойном настрое мужа, поспешила поддержать Хомякова супруга. – Это правда. А уж какой он великолепный чтец! Слышали бы вы, друзья мои, как славно вчера он читал «Ревизора». Что ни говори, а я считаю, что в писателе важно не только, как он пишет, а еще и как воспринимает это публика – а для этого он просто обязан быть хорошим чтецом, не так ли?! У него же все, за что бы он ни брался, получается просто великолепно. Скажи, Николенька?!

– Полно, по-моему, ты преувеличиваешь. Писатель он действительно прекрасный, но вовсе необязательно ему актерствовать! И промахов в жизни у него, как у всякого человека, случалось предостаточно, о чем я как его друг могу с уверенностью свидетельствовать. Да и тебе многое известно…

– Однако, лучше него нет среди наших современников словотворца, – не унималась Екатерина Михайловна. – С ним может сравниться разве что Пушкин, только он ушел от нас, а Николенька жив и дай ему Бог здравствовать вечно! – Сказав это, она осенила себя крестным знамением и посмотрела куда-то вдаль, как будто перед глазами ее была не стена, а даль с картины Репина. Такая откровенность вновь возвратила истощенный болезнью ум супруга ее к старым обидам, и бросилась в глаза ее брату.

– Ну полно. Ты уж вовсе говоришь о нем как о святом…

– Как знать, может, так оно и есть? Помнишь, когда Иосиф болел и почти умирал на вилле у Волконской, он буквально сутками не отходил от его постели, и одним своим присутствием фактически спас ему жизнь!

Языков рассмеялся:

– Жизнь ему спасла медицина, к которой Николай Васильевич, при всем моем безграничном к нему уважении не имеет отношения.

– Как тебе не стыдно, Николя?! Ведь он ухаживал и за тобой при обострениях твоего недуга…

Языков после таких слов насупился и продолжал:

– Я благодарен ему. А вот тебе следовало бы быть посдержаннее в словах относительно мужчин, тебе посторонних, в присутствии твоего законного супруга! Ты должна думать не только о себе и понимать, соответственно, что слова эти могут быть криво истолковано и даже могут обидеть слушателя. За такое в памятные времена на дуэлях стрелялись!

– Ну уж, пустяки, – демонстративно отмахнулась Хомякова от наставлений брата. – Кто избрал своей участью обижаться словами, как говорил Белинский, тот пусть обижается. А вообще это удел горничных…

– Ты права, – улыбнувшись, поддержал супругу Хомяков. – Да и потом, о какой причине для обид может идти речь, ежели Гоголя никто и ничто не интересует, кроме Виельгорского и ухаживаний за ним, которые не мне одному кажутся подозрительными и говорящими о наличии некоей тайны, которая, вполне возможно, и заставляет нашего общего друга скрывать свое истинное происхождение!

Буря в стакане воды все же разыгралась. Хомяков лукавил, когда говорил, что высказывания жены о Гоголе, до назойливости частые и всегда ванильные, не задевают его разума и чувств. Если бы все было так, как он сказал, то не следовало бы ему пускаться в подобные оскорбления. Сказанное произвело эффект разорвавшейся бомбы – присутствующие обомлели. Верно, Хомяков готовился к такому выпаду, потому как сказать такое в запале просто невозможно.

– Как… как ты смеешь?! – негодовала супруга. – Да за такие слова Николаю Васильевичу следовало бы бросить тебе перчатку!

– Полноте, сестрица, не горячись, – попытался урезонить сестру Языков. – Не только Алексей говорит о странных, мягко говоря, отношениях Гоголя с Виельгорским, об этом судачит вся столица. Ты и сама вчера видела, как они тяготеют друг к другу. О чем это еще может свидетельствовать?

– Кроме как о дружеских чувствах и симпатии в высшем смысле, какая свойственна людям утонченным и изысканным, ни о чем!

– Хотя, я лично был свидетелем жизненной драмы Гоголя, которая случилась с ним совсем недавно на почве любви его к одной особе, что проживала в Полтавской губернии. С его слов, разумеется, но мне точно известно, что чувства его к ней были в высшей степени, и потому кроме как слухами назвать то, что произнес Алексей, я не могу. Меж тем, обязуюсь скрывать услышанное втайне, дабы не рассорить пустяком добрых друзей своих! – улыбнулся Языков, вставая из-за стола и обнимая Хомякова за плечи.

– А я нет, – отбросила салфетку сестра. – При первой же встрече я расскажу Гоголю о низком предположении, сделанном моим мужем и достойным поэтом, никак не отвечающем высоким идеалам поэзии и вообще жизни в обществе! И пусть случай решит ваш спор.

Закончив фразу, она в расстроенных чувствах покинула обеденный зал. Языков пожал плечами и вполголоса произнес:

– Зря ты это, конечно.

– Да что мне до вашего Гоголя?! – вспылил было хозяин дома, но гость его остановил:

– Да разве в Гоголе дело?! Я вижу твое к нему отношение и не могу не знать, что к сестре моей ты испытываешь самую горячую любовь. Но зная ее нрав, спешу упредить тебя: такими высказываниями ты лишь отдалишься от объекта своего обожания, который так ревностно защищаешь от нападок того, кто вовсе ни сном, ни духом.

– Так уж и ни сном…

– Что ты имеешь в виду?

– Ты думаешь, почему я не пошел вчера на бал? Потому только, что знаю: Гоголь давно уже отвечает ей взаимностью. Как встретятся, так не отходят друг от друга ни на минуту! А моего присутствия и не замечают вовсе.

– Тогда вдвойне не пойму, почему было не пойти вчера к Волконской и не заявить ему прямо в лицо своей неудовольствие?!

– А к чему это приведет? Тогда станут видеться тайно, а из таких встреч, как правило, не выходит для замужних дам ничего хорошего. Пусть лучше уж как есть, а только лишний раз расстраивать свое здоровье мне не улыбается…

Сказанное Хомяковым насторожило его приятеля. Сложные отношения Гоголя с женщинами во многом объяснялись тайной его происхождения – той самой тайной, что скрывал он за псевдонимом, и которая была хорошо известна Языкову, состоявшему, как и Гоголь, в ряду членов секты «Мученики ада». У истоков ее стояло самое настоящее зло, имя которому было Вий …

…Недаром говорят, что мысль материальна. Стоило минуточкой доли Языкову обратиться мысленным взором своим к ужасающему всаднику, как вечером того же дня в далекой Полтавской губернии, в Сорочинском уезде, на вершине большой горы, названной в народе Диканькой, собралось много женщин. Все как одна одеты были во все белое и стояли вкруг разведенного в середине поляны, что венчала вершину горы, высокого костра. Непонятные темные словеса вырывались из уст их, а возле самого огневища пыталась вырваться из пут молодая девица с затянутым кляпом ртом. Ужас происходящего и осознание того, что далее с ней случится нечто еще более страшное, выбивал из нее последние остатки разума. Голоса женщин нарастали и обретали все большую силу, а костер взмывал и взмывал ввысь, так высоко, что, казалось, доставал до крон самых больших вековых деревьев, что росли здесь в большом количестве. Скоро ветки их стали хрустеть и ломаться – так не бывало даже при сильных порывах ветра. Словно стая медведей пробиралась из чащи леса на поляну, влекомая зовом непонятных славословий.

Наконец перед глазами обезумевшей от страха девицы предстал он. Огромная черная лошадь, как будто огнедышащая, с красными сверкающими глазами, несла на спине своей огромного, нечеловеческого роста всадника. Одет он был в древние латы, исписанные на латыни, из-под которых виднелась белая плащаница – подобие той, что носили во времена Пилата Понтийского. На голове его был башлык такой же кипельно белой материи, из-под которого совсем не видно было его лица. Наверное, оно и к лучшему – ведь встреться человеком лицом к лицу со своей смертью, с абсолютным вселенским злом, то можно сразу отдать Богу душу. А душа девицы в тот вечер нужна была всаднику.

Рука его – а вернее, кость с ошметками кровоточащего мяса, – сжимала в руке гнутый сатанинский ятаган, какие носили турецкие янычары да ляхи, чьи нашествия навсегда запомнит Полтавщина. Замерли голоса, когда он вознес его над трепыхавшейся в последних отчаянных попытках освободиться дворовой девкой, а потом резко обрушил на нее, разрубая невинное тело пополам. Кровь ее стекла по проделанному в лежаке – большой, грубо обтесанной доске – желобу в стальной сосуд, что стоял неподалеку. Дождавшись, когда части тела посинеют, оставшись без живительной влаги, всадник взвалит убитую в седло и унесется с бешеной скоростью туда, откуда только что пришел – в самую пучину ада.

Гоголь Н. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. М., Искатель, 2016 г. – 112 с. – ISBN: 978-5-00061-166-1

Подробнее об этом – в романе братьев Швальнеров «Гоголь. Вий. Не выходи из круга». Екб, ООО «Издательские решения», 2018 г. – 270 с. – ISBN 978-5-4490-7909-1