Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки. Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным его бокам; на самом дне, сухом и желтом, как медь, лежат огромные плиты глинистого камня. Невеселый вид, нечего сказать, — а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно и часто.
У самой головы оврага, в нескольких шагах от той точки, где он начинается узкой трещиной, стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других. Она крыта соломой, с трубой; одно окно, словно зоркий глаз, обращено к оврагу и в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводной звездою. Над дверью избушки прибита голубая дощечка: эта избушка — кабак, прозванный «Притынным». В этом кабаке вино продается, вероятно, не дешевле положенной цены, но посещается он гораздо прилежнее, чем все окрестные заведения такого же рода. Причиной этому целовальник Николай Иваныч.
Николай Иваныч — некогда стройный, кудрявый и румяный парень, теперь же необычайно толстый, уже поседевший мужчина с заплывшим лицом, хитро-добродушными глазками и жирным лбом, перетянутым морщинами, словно нитками, — уже более двадцати лет проживает в Колотовке. Николай Иваныч человек расторопный и сметливый, как бо́льшая часть целовальников. Не отличаясь ни особенной любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать и удерживать у себя гостей, которым как-то весело сидеть перед его стойкой, под спокойным и приветливым, хотя зорким взглядом флегматического хозяина. У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь истины. Он знает толк во всем, что важно или занимательно для русского человека: в лошадях и в скотине, в лесе, и кирпичах, в посуде, в красном товаре и в кожевенном, в песнях и в плясках. Когда у него нет посещения, он обыкновенно сидит, как мешок, на земле перед дверью своей избы, подвернув под себя свои тонкие ножки, и перекидывается ласковыми словцами со всеми прохожими. Много видал он на своем веку, пережил не один десяток мелких дворян, заезжавших к нему за «очищенным», знает всё, что делается на сто верст кругом, и никогда не пробалтывается, не показывает даже виду, что ему и то известно, чего не подозревает самый проницательный становой. Знай себе помалчивает, да посмеивается, да стаканчиками пошевеливает. Его соседи уважают: штатский генерал Щерепетенко, первый по чину владелец в уезде, всякий раз снисходительно ему кланяется, когда проезжает мимо его домика. Николай Иваныч человек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить лошадь, которую тот свел со двора у одного из его знакомых, образумил мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового управляющего, и т. д. Впрочем, не должно думать, чтобы он это делал из любви к справедливости, из усердия к ближним — нет! Он просто старается предупредить всё то, что может как-нибудь нарушить его спокойствие. Николай Иваныч женат, и дети у него есть. Жена его, бойкая, востроносая и быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела телом, подобно своему мужу. Он во всем на нее полагается, и деньги у ней под ключом. Пьяницы-крикуны ее боятся; она их не любит: выгоды от них мало, а шуму много; молчаливые, угрюмые ей скорее по сердцу. Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся пошли в родителей: весело глядеть на умные личики этих здоровых ребят.
Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги, вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью. Покрытые лоском грачи и вороны, разинув носы, жалобно глядели на проходящих, словно прося их участья; одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и дрались по заборам, дружно взлетали с пыльной дороги, серыми тучками носились над зелеными конопляниками. Жажда меня мучила. Воды не было близко: в Колотовке, как и во многих других степных деревнях, мужики, за неименьем ключей и колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда... Но кто же назовет это отвратительное пойло водою? Я хотел спросить у Николая Иваныча стакан пива или квасу.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью, и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет, наконец, этот невыносимый зной. Усталыми шагами приближался я к жилищу Николая Иваныча, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее до напряженно-бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась вся внутренность, и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком. На вид он казался дворовым; густые седые волосы в беспорядке вздымались над сухим и сморщенным его лицом. Он звал кого-то, торопливо действуя руками, которые, очевидно, размахивались гораздо далее, чем он сам того желал. Заметно было, что он уже успел выпить.
— Иди, иди же! — залепетал он, с усилием поднимая густые брови, — иди, Моргач, иди! Экой ты, братец, ползешь, право слово. Это нехорошо, братец. Тут ждут тебя, а ты вот ползешь... Иди.
— Ну, иду, иду, — раздался дребезжащий голос, и из-за избы направо показался человек низенький, толстый и хромой. На нем была довольно опрятная суконная чуйка, вдетая на один рукав; высокая остроконечная шапка, прямо надвинутая на брови, придавала его круглому, пухлому лицу выражение лукавое и насмешливое. Его маленькие желтые глазки так и бегали, с тонких губ не сходила сдержанная, напряженная улыбка, а нос, острый и длинный, нахально выдвигался вперед, как руль. — Иду, любезный, — продолжал он, ковыляя в направлении питейного заведенья, — зачем ты меня зовешь?.. Кто меня ждет?
— Зачем я тебя зову? — сказал с укоризной человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь, зачем. А ждут тебя всё люди добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет то есть... понимаешь?
— Яшка петь будет? — с живостью проговорил человек, прозванный Моргачом. — И ты не врешь, Обалдуй?
— Я не вру, — с достоинством отвечал Обалдуй, — а ты брешешь. Стало быть, будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты этакая, плут ты этакой, Моргач!
— Ну, пойдем, простота, — возразил Моргач.
— Ну, поцелуй же меня по крайней мере, душа ты моя, — залепетал Обалдуй, широко раскрыв объятия.
— Вишь, Езоп изнеженный, — презрительно ответил Моргач, отталкивая его локтем, и оба, нагнувшись, вошли в низенькую дверь.
Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство. Уже не раз доходили до меня слухи об Яшке-Турке как о лучшем певце в околотке, и вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером. Я удвоил шаги и вошел в заведение.
Вероятно, не многие из моих читателей имели случай заглядывать в деревенские кабаки: но наш брат, охотник, куда не заходит! Устройство их чрезвычайно просто. Они состоят обыкновенно из темных сеней и белой избы, разделенной надвое перегородкой, за которую никто из посетителей не имеет права заходить. В этой перегородке, над широким дубовым столом, проделано большое продольное отверстие. На этом столе, или стойке, продается вино. Запечатанные штофы разной величины рядком стоят на полках, прямо против отверстия. В передней части избы, предоставленной посетителям, находятся лавки, две-три пустые бочки, угловой стол. Деревенские кабаки большей частью довольно темны, и почти никогда не увидите вы на их бревенчатых стенах каких-нибудь ярко раскрашенных лубочных картин, без которых редкая изба обходится.
Когда я вошел в Притынный кабачок, в нем уже собралось довольно многочисленное общество.
За стойкой, как водится, почти во всю ширину отверстия, стоял Николай Иваныч, в пестрой ситцевой рубахе, и, с ленивой усмешкой на пухлых щеках, наливал своей полной и белой рукой два стакана вина вошедшим приятелям, Моргачу и Обалдую; а за ним, в углу, возле окна, виднелась его востроглазая жена. Посередине комнаты стоял Яшка-Турок, худой и стройный человек лет двадцати трех, одетый в долгополый нанковый кафтан голубого цвета. Он смотрел удалым фабричным малым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем. Его впалые щеки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — всё его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного. Он был в большом волненье: мигал глазами, неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, — да у него и точно была лихорадка, та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед собранием. Подле него стоял мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый, с низким лбом, узкими татарскими глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина. Выражение его смуглого с свинцовым отливом лица, особенно его бледных губ, можно было бы назвать почти свирепым, если б оно не было так спокойно-задумчиво. Он почти не шевелился и только медленно поглядывал кругом, как бык из-под ярма. Одет он был в какой-то поношенный сюртук с медными гладкими пуговицами; старый черный шёлковый платок окутывал его огромную шею. Звали его Диким-Барином. Прямо против него, на лавке под образами, сидел соперник Яшки — рядчик из Жиздры. Это был невысокого роста плотный мужчина лет тридцати, рябой и курчавый, с тупым вздернутым носом, живыми карими глазами и жидкой бородкой. Он бойко поглядывал кругом, подсунув под себя руки, беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми в щегольские сапоги с оторочкой. На нем был новый тонкий армяк из серого сукна с плисовым воротником, от которого резко отделялся край алой рубахи, плотно застегнутой вокруг горла. В противоположном углу, направо от двери, сидел за столом какой-то мужичок в узкой изношенной свите, с огромной дырой на плече. Солнечный свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух небольших окошек и, казалось, не мог победить обычной темноты комнаты: все предметы были освещены скупо, словно пятнами. Зато в ней было почти прохладно, и чувство духоты и зноя, словно бремя, свалилось у меня с плеч, как только я переступил порог.
Мой приход — я это мог заметить — сначала несколько смутил гостей Николая Иваныча; но, увидев, что он поклонился мне, как знакомому человеку, они успокоились и уже более не обращали на меня внимания. Я спросил себе пива и сел в уголок, возле мужичка в изорванной свите.
— Ну, что ж! — возопил вдруг Обалдуй, выпив духом стакан вина и сопровождая свое восклицание теми странными размахиваниями рук, без которых он, по-видимому, не произносил ни одного слова. — Чего еще ждать? Начинать так начинать. А? Яша?..
— Начинать, начинать, — одобрительно подхватил Николай Иваныч.
— Начнем, пожалуй, — хладнокровно и с самоуверенной улыбкой промолвил рядчик, — я готов.
— И я готов, — с волнением произнес Яков.
— Ну, начинайте, ребятки, начинайте, — пропищал Моргач.
Но, несмотря на единодушно изъявленное желание, никто не начинал; рядчик даже не приподнялся с лавки, — все словно ждали чего-то.
— Начинай! — угрюмо и резко проговорил Дикий-Барин.
Яков вздрогнул. Рядчик встал, осунул кушак и откашлялся.
— А кому начать? — спросил он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина, который всё продолжал стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.
— Тебе, тебе, рядчик, — залепетал Обалдуй, — тебе, братец.
Дикий-Барин посмотрел на него исподлобья. Обалдуй слабо пискнул, замялся, глянул куда-то в потолок, повел плечами и умолк.
— Жеребий кинуть, — с расстановкой произнес Дикий-Барин, — до осьмуху на стойку.
Николай Иваныч нагнулся, достал, кряхтя, с полу осьмуху и поставил ее на стол.
Дикий-Барин глянул на Якова и промолвил: «Ну!»
Яков зарылся у себя в карманах, достал грош и наметил его зубом. Рядчик вынул из-под полы кафтана новый кожаный кошелек, не торопясь распутал шнурок и, насыпав множество мелочи на руку, выбрал новенький грош. Обалдуй подставил свой затасканный картуз с обломанным и отставшим козырьком; Яков кинул в него свой грош, рядчик — свой.
— Тебе выбирать, — проговорил Дикий-Барин, обратившись к Моргачу.
Моргач самодовольно усмехнулся, взял картуз в обе руки и начал его встряхивать.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош; все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой по волосам.
— Ведь я же говорил, что тебе, — воскликнул Обалдуй, — я ведь говорил.
— Ну, ну, не «циркай»! — презрительно заметил Дикий-Барин. — Начинай, — продолжал он, качнув головой на рядчика.
— Какую же мне песню петь? — спросил рядчик, приходя в волненье.
— Какую хочешь, — отвечал Моргач. — Какую вздумается, ту и пой.
— Конечно, какую хочешь, — прибавил Николай Иваныч, медленно складывая руки на груди. — В этом тебе указу нету. Пой какую хочешь; да только пой хорошо; а мы уж потом решим по совести.
— Разумеется, по совести, — подхватил Обалдуй и полизал край пустого стакана.
— Дайте, братцы, откашляться маленько, — заговорил рядчик, перебирая пальцами вдоль воротника кафтана.
— Ну, ну, не прохлаждайся — начинай! — решил Дикий-Барин и потупился.
Рядчик подумал немного, встряхнул головой и выступил вперед. Яков впился в него глазами...
Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из них была уже мне известна, когда я встретился с ними в Притынном кабачке; о других я собрал сведения впоследствии.
Начнем с Обалдуя. Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем же прозвищем: так хорошо оно к нему пристало. И действительно, оно как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам. Это был загулявший, холостой дворовый человек, от которого собственные господа давным-давно отступились и который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счет. У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только не был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал всем своей бессмысленной болтовней, несносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным неестественным хохотом. Он не умел ни петь, ни плясать; отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал что ни попало — прямой Обалдуй! И между тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут же между гостями, — так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло. Правда, обходились с ним презрительно, но укрощать его нелепые порывы умел один Дикий-Барин.
Моргач нисколько не походил на Обалдуя. К нему тоже шло названье Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей; известное дело: русский народ на прозвища мастер. Несмотря на мое старанье выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его остались для меня — и, вероятно, для многих других — темные пятна, места, как выражаются книжники, покрытые глубоким мраком неизвестности. Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил наконец ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи. Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более расчетливый; это тертый калач, который знает людей и умеет ими пользоваться. Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки». Они никогда не смотрят просто — всё высматривают да подсматривают. Моргач иногда по целым неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому, простое предприятие, а то вдруг решится на отчаянно смелое дело; кажется, тут ему и голову сломить... смотришь — всё удалось, всё как по маслу пошло. Он счастлив и верит в свое счастье, верит приметам. Он вообще очень суеверен. Его не любят, потому что ему самому ни до кого дела нет, но уважают. Всё его семейство состоит из одного сынишки, в котором он души не чает и который, воспитанный таким отцом, вероятно, пойдет далеко. «А Моргачонок в отца вышел», — уже и теперь говорят о нем вполголоса старики, сидя на завалинках и толкуя меж собой в летние вечера; и все понимают, что это значит, и уже не прибавляют ни слова.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталась неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько поподробнее.
Первое впечатление, которое производил на вас вид этого человека, было чувство какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы. Сложен он был неуклюже, «сбитнем», как говорят у нас, но от него так и несло несокрушимым здоровьем, и — странное дело — его медвежеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной грации, происходившей, может быть, от совершенно спокойной уверенности в собственном могуществе. Трудно было решить с первого разу, к какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на дворового, ни на мещанина, ни на обеднявшего подьячего в отставке, ни на мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он был уж точно сам по себе. Никто не знал, откуда он свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе; но ничего положительного об этом не знали; да и от кого было и узнавать, — не от него же самого: не было человека более молчаливого и угрюмого. Также никто не мог положительно сказать, чем он живет; он никаким ремеслом не занимался, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него водились; правда, небольшие, но водились. Вел он себя не то что скромно, — в нем вообще не было ничего скромного, — но тихо; он жил, словно никого вокруг себя не замечал и решительно ни в ком не нуждался. Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался. Он говорил — ему покорялись; сила всегда свое возьмет. Он почти не пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение. В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и всё, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах. Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства, — смесь, которой я не встречал ни в ком другом.
Итак, рядчик выступил вперед, закрыл до половины глаза и запел высочайшим фальцетом. Голос у него был довольно приятный и сладкий, хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью. Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришел бы от них в негодование. Это был русский tenore di grazia, ténor léger. Пел он веселую, плясовую песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения, прибавленные согласные и восклицания, были следующие:
Распашу я, молода-молоденька,
Землицы маленько;
посею, молода-молоденька,
Цветика аленька.
Он пел; все слушали его с большим вниманьем. Он, видимо, чувствовал, что имеет дело с людьми сведущими, и потому, как говорится, просто лез из кожи. Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, на большой орловской дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным напевом. Долго рядчик пел, не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих слушателях; ему недоставало поддержки, хора; наконец, при одном особенно удачном переходе, заставившем улыбнуться самого Дикого-Барина, Обалдуй не выдержал и вскрикнул от удовольствия. Все встрепенулись. Обалдуй с Моргачем начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: «Лихо!.. Забирай, шельмец!.. Забирай, вытягивай, аспид! Вытягивай еще! Накаливай еще, собака ты этакая, пес!.. Погуби Ирод твою душу!» и пр. Николай Иваныч из-за стойки одобрительно закачал головой направо и налево. Обалдуй, наконец, затопал, засеменил ногами и задергал плечиком, а у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал как лист и беспорядочно улыбался. Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным. Ободренный знаками всеобщего удовольствия, рядчик совсем завихрился, и уж такие начал отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком, так неистово заиграл горлом, что, когда, наконец, утомленный, бледный и облитый горячим потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий возглас, — общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом. Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» Даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, чёрт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
— Ну, брат, потешил! — кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного рядчика из своих объятий, — потешил, нечего сказать! Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю — осьмуха твоя! Яшке до тебя далеко... Уж я тебе говорю: далеко... А ты мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)
— Да пусти же его; пусти, неотвязная... — с досадой заговорил Моргач, — дай ему присесть на лавку-то; вишь, он устал... Экой ты фофан, братец, право, фофан! Что пристал, словно банный лист?
— Ну что ж, пусть садится, а я за его здоровье выпью, — сказал Обалдуй и подошел к стойке. — На твой счет, брат, — прибавил он, обращаясь к рядчику.
Тот кивнул головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и начал утирать лицо; а Обалдуй с торопливой жадностью выпил стакан и, по привычке горьких пьяниц, крякая, принял грустно-озабоченный вид.
— Хорошо поешь, брат, хорошо, — ласково заметил Николай Иваныч. — А теперь за тобой очередь, Яша: смотри, не сробей. Посмотрим, кто кого, посмотрим... А хорошо поет рядчик, ей-богу хорошо.
— Очинна хорошо, — заметила Николай Иванычева жена и с улыбкой поглядела на Якова.
— Хорошо-га! — повторил вполголоса мой сосед.
— А, заворотень-полеха! — завопил вдруг Обалдуй и, подойдя к мужичку с дырой на плече, уставился на него пальцем, запрыгал и залился дребезжащим хохотом. — Полеха! полеха! Га, баде паняй, заворотень! Зачем пожаловал, заворотень? — кричал он сквозь смех.
Бедный мужик смутился и уже собрался было встать да уйти поскорей, как вдруг раздался медный голос Дикого-Барина:
— Да что ж это за несносное животное такое? — произнес он, скрыпнув зубами.
— Я ничего, — забормотал Обалдуй, — я ничего... я так...
— Ну, хорошо, молчать же! — возразил Дикий-Барин. — Яков, начинай!
Яков взялся рукой за горло.
— Что, брат, того... что-то... Гм... Не знаю, право, что-то того...
— Ну, полно, не робей. Стыдись!.. чего вертишься?.. Пой, как бог тебе велит.
И Дикий-Барин потупился, выжидая.
Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство. Он прислонился к стене и опять положил под себя обе руки, но уже не болтал ногами. Когда же, наконец, Яков открыл свое лицо — оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы. Он глубоко вздохнул и запел... Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но всё еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. «Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, по той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня... Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шёпотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился... Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его...
— Яша, — проговорил Дикий-Барин, положил ему руку на плечо и — смолк.
Мы все стояли как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошел к Якову. «Ты... твоя... ты выиграл», — произнес он наконец с трудом и бросился вон из комнаты.
Его быстрое, решительное движение как будто нарушило очарованье: все вдруг заговорили шумно, радостно. Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал, замахал руками, как мельница крыльями; Моргач, ковыляя, подошел к Якову и стал с ним целоваться; Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил, что прибавляет от себя еще осьмуху пива; Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась. Яков наслаждался своей победой, как дитя; всё его лицо преобразилось; особенно его глаза так и засияли счастьем. Его потащили к стойке; он подозвал к ней расплакавшегося серого мужичка, послал целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако, тот не сыскал, и начался пир. «Ты еще нам споешь, ты до вечера нам петь будешь», — твердил Обалдуй, высоко поднимая руки.
Я еще раз взглянул на Якова и вышел. Я не хотел остаться — я боялся испортить свое впечатление. Но зной был нестерпим по-прежнему. Он как будто висел над самой землей густым тяжелым слоем; на темно-синем небе, казалось, крутились какие-то мелкие, светлые огоньки сквозь тончайшую, почти черную пыль. Всё молчало; было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы. Я добрался до сеновала и лег на только что скошенную, но уже почти высохшую траву. Долго я не мог задремать; долго звучал у меня в ушах неотразимый голос Якова... Наконец жара и усталость взяли, однако ж, свое, и я заснул мертвым сном. Когда я проснулся. — всё уже потемнело; вокруг разбросанная трава сильно пахла и чуть-чуть отсырела; сквозь тонкие жерди полураскрытой крыши слабо мигали бледные звездочки. Я вышел. Заря уже давно погасла, и едва белел на небосклоне ее последний след; но в недавно раскаленном воздухе сквозь ночную свежесть чувствовалась еще теплота, и грудь всё еще жаждала холодного дуновенья. Ветра не было, не было и туч; небо стояло кругом всё чистое и прозрачно-темное, тихо мерцая бесчисленными, но чуть видными звездами. По деревне мелькали огоньки; из недалекого, ярко освещенного кабака несся нестройный, смутный гам, среди которого, мне казалось, я узнавал голос Якова. Ярый смех по временам поднимался оттуда взрывом. Я подошел к окошку и приложился лицом к стеклу. Я увидел невеселую, хотя пеструю и живую картину: всё было пьяно — всё, начиная с Якова. C обнаженной грудью сидел он на лавке и, напевая осиплым голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и щипал струны гитары. Мокрые волосы клочьями висели над его страшно побледневшим лицом. Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках. Он находился в том милом состоянии окончательно подгулявшего человека, когда всякий прохожий, заглянув ему в лицо, непременно скажет: «Хорош, брат, хорош!» Моргач, весь красный, как рак, и широко раздув ноздри, язвительно посмеивался из угла; один Николай Иваныч, как и следует истинному целовальнику, сохранял свое неизменное хладнокровие. В комнату набралось много новых лиц; но Дикого-Барина я в ней не видал.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом. Я сходил большими шагами по дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос мальчика. «Антропка! Антропка-а-а!..» — кричал он с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
Он умолкал на несколько мгновений и снова принимался кричать. Голос его звонко разносился в неподвижном, чутко дремлющем воздухе. Тридцать раз по крайней мере прокричал он имя Антропки, как вдруг с противоположного конца поляны, словно с другого света, принесся едва слышный ответ:
— Чего-о-о-о-о?
Голос мальчика тотчас с радостным озлоблением закричал:
— Иди сюда, чёрт леши-и-и-ий!
— Заче-е-е-ем? — ответил тот спустя долгое время.
— А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и-т, — поспешно прокричал первый голос.
Второй голос более не откликнулся, и мальчик снова принялся взывать к Антропке. Возгласы его, более и более редкие и слабые, долетали еще до моего слуха, когда уже стало совсем темно и я огибал край леса, окружающего мою деревеньку и лежащего в четырех верстах от Колотовки...
«Антропка-а-а!» — всё еще чудилось в воздухе, наполненном тенями ночи.
Село под названием "Котловка" располагается на скате холма, который рассечен глубоким оврагом. Этот овраг проходит по середины улицы. Недалеко от начала оврага находится четырехугольная избушка, которая покрыта соломой. На самом деле эта избушка является кабаком под названием "Притынный". Это заведение посещается гораздо чаще, нежели другие. Причина – целовальник Николай Иваныч. Этот поседевший и необычайно толстый мужчина с добродушными глазами и заплывшим лицом более 20 лет живет в этом селе.
Николай Иваныч не отличается особой говорливостью или любезностью, но этот человек обладает необычайным даром для привлечения гостей, потому что знает толк в том, что так интересует человека с русской душой. Николаю известно все, что обычно происходит в округе, но он не рассказывает этих секретов.
Соседи Николая Иваныча очень уважают, поэтому он считается влиятельным человеком в селе. Николай Иваныч женат и у него есть дети. Его женой является бойкая, быстроглазая и востроносая мещанка, ее муж во всем может полагаться на нее. Жену Николая Иваныча боятся все пьяницы и крикуны. Детишки Николая Иваныча как и их родители очень здоровые и умные.
В один из самых жарких июльских дней я подошел к кабаку "Притынный" измученный жаждой.
На порое этого кабачка сразу же показался высокий седоволосый мужчина, который стал, махая руками кого-то подзывать. На его зов откликнулся низкий, хромой и толстый человек с очень лукавым выражением на лице, человека прозывали Моргач. Выслушав разговор, который проходил между Моргачом и его товарищем Обалдуем стало понятно, что в этом кабачке затевают устроить конкурс певцов. Одним из лучших певцов в околотке был Яшка Турок, который покажет в этом соревновании свое превосходное мастерство. В этом заведении уже собралось достаточно много народу, среди которых был и Яшка, стройный и худой человек с огромными серыми лазами и светлыми кучерявыми волосами, лет 23. Рядом с ним стоял мужчина с широкими плечами лет 40, у него были черные блестящие волосы и свирепое задумчивое выражение татарского лица. Имя этого человека Дикий Барин. Напротив них сидел рядчик из Жиздры, который являлся соперником Яшки, этот человек был достаточно плотным мужчиной не высокого роста. Этот соперник лет 30 был курчавым и рябым, нос у него был тупой формы, глаза карего цвета, а борода была жидкой. Всем происходящим действом распоряжался Дикий Барин.
Перед тем как начать описание конкурса хочется описать тех, кто собрался в этом кабаке. Обалдуй или Евграф Иваныч был загулявшим холостяком. Этот мужчина не умел ни плясать, ни петь. Вот только еще ни одна попойка не обошлась без его присутствия, и это переносилось как зло, которого не избежать.
Обновлено: 2013-08-20
Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter
.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям. Спасибо за внимание.
Певцы
Небольшое, бедное сельцо
Колотовка. Несколько тощих ракит, овраг
по самой середине улицы. «Невеселый
вид», но окрестные жители «ездят туда
охотно и часто».
Возле оврага стоит
отдельно от других крытая соломой
избушка. Её окно «в зимние вечера,
освещенное изнутри, далеко виднеется
в тусклом тумане мороза и не одному
проезжему мужичку мерцает путеводною
звездою». Это - кабак, прозванный
«Притонным».
Торгует здесь целовальник
Николай Иванович, толстый, поседевший
мужчина «с заплывшим лицом и
хитро-добродушными глазками». Что-то в
нем есть такое, что привлекает и удерживает
гостей.
«У него много здравого
смысла; ему хорошо знаком и помещичий
быт; и крестьянский, и мещанский». Он
знает толк во всем: в лошадях, в лесе, в
любом товаре, в песнях и плясках, много
видел на своем веку, «знает все, что
делается на сто верст кругом» и, как
человек осторожный, помалкивает. У
Николая Ивановича «бойкая, востроносая»
жена, здоровые и умные дети.
В жаркий
июльский день, когда усталый охотник с
собакой подходил к кабачку, на пороге
вдруг показался мужчина высокого роста
во фризовой шинели, на вид дворовый. Он
кого-то звал и уже по-видимому успел
выпить.
« - Ну, иду, иду, - раздался
дребезжащий голос и из-за избы направо
показался человек, низенький, толстый
и хромой… Кто меня ждет?
Экой ты,
Моргач, чудной, братец: тебя зовут в
кабак, а ты ещё спрашиваешь: зачем?..
Яшка-то с рядчиком об заклад побились:
осьмуху пива поставили - кто кого
одолеет, лучше споет…
Яшка петь
будет? - с живостью проговорил человек,
прозванный Моргачем. - И ты не врешь,
Обалдуй?»
Но
сначала несколько слов об устройстве
деревенского кабака. Он состоит обычно
«из темных сеней и белой избы, разделенной
надвое перегородкой», за которую
посетителей не пускают. В перегородке
«над широким дубовым столом проделано
большое продольное отверстие. На этом
столе или стойке продается вино.
Запечатанные штофы разной величины
рядком стоят на полках, прямо против
отверстия. В передней части избы,
предоставленной посетителям, находятся
лавки, две-три пустые бочки, угловой
стол».
Здесь собралось уже «довольно
многочисленное общество». Николай
Иванович стоял за стойкой, в пестрой
ситцевой рубахе. За ним в углу виднелась
его востроглазая жена. На середине
комнаты стоял Яшка-турок, «худой и
стройный человек лет двадцати трех», в
голубом нанковом кафтане. «Он смотрел
удалым фабричным малым…, все его лицо
изобличало человека впечатлительного
и страстного. Он был в большом волненье…».
Рядом стоял «мужчина лет сорока,
широкоплечий, широкоскулый». Выражение
его смуглого лица было бы почти свирепым,
если б оно не было так спокойно -
задумчиво.
Он почти не шевелился и
только медленно поглядывал кругом, как
бык из-под ярма… Звали его Диким Барином.
Напротив сидел рядчик из Жиздры,
невысокого роста, лет тридцати, с «живыми
карими глазками. Он бойко поглядывал
кругом» и «беспечно болтал». И ещё в
углу сидел какой-то оборванный мужичок
в «изношенной свите». В этот жаркий,
душный день в комнате было прохладно.
Охотник
спросил себе пива и сел в уголок возле
оборванного мужичка.
« - Жеребий
кинуть - с расстановкой произнес Дикий
Барин: - да осьмуху на стойку».
Николай
Иванович поставил на стол «осьмуху».
Первым петь выпало рядчику.
« -
Какую ж мне песню петь? - спросил рядчик,
приходя в волненье».
Ему сказали,
чтобы пел какую хочет «а мы уж потом
решим по совести».
Мы ждем самого
состязания, но ещё до его начала здесь
некоторые данные о каждом из действующих
лиц.
Обалдуй, он же Евграф Иванов.
Загулявший дворовый, от которого давно
отступились собственные господа и
который, не работая, не имея ни гроша,
«находил однако средство каждый день
покутить на чужой счет. У него было
множество знакомых…».
Моргач,
«некогда был кучером у старой бездетной
барыни», но сбежал, прихватив с собой
вверенную ему тройку лошадей. После
бедствий бродячей жизни вернулся хромой,
бросился госпоже в ноги и потом, заслужив
милость примерным поведеньем, попал в
приказчики. После смерти барыни, Моргач
«неизвестно каким образом, оказался
отпущенным на волю», торговал, разбогател.
Это человек опытный, расчетливый, «тертый
калач». Его глаза «никогда не смотрят
просто - все высматривают да
подсматривают».
Яков, прозванный
Турком, действительно происходил от
пленной турчанки. Он «по душе художник»,
«а по званию - черпальщик на бумажной
фабрике у купца».
Рядчик - с виду
изворотливый и бойкий городской
мещанин.
Дикий Барин, неуклюжий, как
медведь, отличался «несокрушимым
здоровьем», «неотразимой силой» и
«спокойной уверенностью в собственном
могуществе». «Не было человека более
молчаливого и угрюмого». Никто не знал,
из какого он сословия и чем живет, но
деньги, правда небольшие, у него водились.
«Особенно поражала меня в нем смесь
какой-то врожденной, природной свирепости
и такого же врожденного благородства».
Рядчик
выступил вперед и запел веселую плясовую
песню. У него был лирический тенор, все
слушали с большим вниманием и он,
чувствуя, что имеет дело «с людьми
сведущими», «просто лез из кожи».
Сначала
слушали спокойно, потом Обалдуй вдруг
«вскрикнул от удовольствия. Все
встрепенулись. Обалдуй с Моргачом начали
вполголоса подхватывать, подтягивать,
покрикивать: „Лихо!“… Забирай, шельмец!..
Накаливай ещё, собака ты эдакая, пес!»…
Николай Иванович из-за стойки одобрительно
закачал головой… Обалдуй, наконец,
затопал, засеменил ногами и задергал
плечиком, - а у Якова глаза так и
разгорелись, как уголья, и он весь дрожал,
как лист»…
Ободренный рядчик
«совсем завихрился» и когда, наконец,
«утомленный, бледный», он издал «последний
замирающий возглас, - общий, слитный
крик ответил ему неистовым взрывом.
Обалдуй бросился ему на шею»… Даже
«мужик в изорванной свите, не вытерпел
и, ударив кулаком по столу, воскликнул:
„А - га! Хорошо, черт побери - хорошо!“
и с решительностью плюнул в сторону.
Ну, брат, потешил! - кричал Обалдуй…
Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю -
осьмуха твоя. Яшке до тебя далеко…».
Потом
Дикий Барин приказал молчать и скомандовал:
« - Яков, начинай!»
Взглянув кругом,
Яков «закрылся рукой». «Все так и впились
в него глазами, особенно рядчик, у
которого на лице, сквозь обычную
самоуверенность и торжество успеха,
проступило невольное, легкое
беспокойство…
Когда же, наконец,
Яков открыл свое лицо, - оно было бледное,
как у мертвого… Он глубоко вздохнул и
запел… „Не одна во поле дороженька
пролегала“ пел он, и всем нам сладко
становилось и жутко. Я, признаюсь, редко
слыхивал подобной голос: он был слегка
разбит и звенел, как надтреснутый… в
нем была и… молодость, и сила… и какая-то
увлекательно-беспечная, грустная скорбь.
Русская, правдивая, горячая душа звучала
и дышала в нем, и так и хватала вас за
сердце, хватала прямо за его русские
струны… Он пел, совершенно позабыв и
своего соперника, и всех нас…
Он
пел, и от каждого звука его голоса веяло
чем-то родным и необозримо широким,
словно знакомая степь раскрывалась
перед вами, уходя в бесконечную даль. У
меня, я чувствовал, закипали на сердце
и поднимались к глазам слезы; глухие,
сдержанные рыданья внезапно поразили
меня… я оглянулся - жена целовальника
плакала, припав грудью к окну… Николай
Иванович потупился, Моргач отвернулся;.
серый мужичок тихонько всхлипывал в
уголку, с горьким шепотом покачивая
головой; и по железному лицу Дикого -
Барина из-под совершенно надвинувшихся
бровей, медленно прокатилась тяжелая
слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко
лбу и не шевелился»…
Кончилась
песня, но все ещё какое-то время ждали.
«
- Яша, - проговорил Дикий - Барин,
положил ему руку на плечо и - смолк.
Мы
все стояли, как оцепенелые. Рядчик тихо
встал и подошел к Якову.
«Ты… твоя…
ты выиграл; произнес он наконец с трудом
и бросился вон из комнаты»…
Все
заговорили шумно, радостно… Моргач
стал целоваться с Яковом, Николай
Иванович
объявил, что «прибавляет от себя ещё
осьмуху пива; Дикий - Барин посмеивался
каким-то добрым смехом;. серый мужичок
то и дело твердил в своем уголке, утирая
обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду:
«а хорошо вот, будь я собачий сын,
хорошо!»
В этот миг нельзя не любить
их всех, всех без исключения. Вот она,
та самая любовь, о которой сказано:
«Возлюби ближнего»…
Охотник потом
уснул на сеновале и когда проснулся,
был уже вечер. «По деревне мелькали
огоньки; из недалекого, ярко освещенного
кабака несся нестройный смутный гам».
Он
подошел к окошку и увидел «невеселую
картину: все было пьяно - все, начиная
с Якова». Совершенно «развинченный»
Обалдуй «выплясывал вперепрыжку»;
бессмысленно улыбаясь, «топотал и шаркал
ослабевшими ногами» серый мужичок;
язвительно посмеивался Моргач, весь
красный, как рак… В комнату набилось
много новых лиц и все были пьяны.
Ещё
недавно - восторг, от всей души доброта!
А теперь вовсю разгул! В этом бедламе
Дикого-Барина вообще не было, а Николай
Иванович сохранял свое «неизменное
хладнокровье».
«Я отвернулся и
быстрыми шагами стал спускаться с холма,
на котором лежит Колотовка. У подошвы
этого холма расстилается широкая
равнина; затопленная мглистыми волнами
вечернего тумана, она казалась ещё
необъятней и как будто сливалась с
потемневшим небом».певцов
, владеющий необходимыми вокально-техническими... а главное – прививают любовь юным певцам
к современному искусству, наиболее полно... старших школьников расположение партий и певцов
может быть весьма разнообразным. ...
- Рассказчик
— барин, любящий охоту. Во время походов становится свидетелем разных событий крестьянской жизни, в некоторых принимает активное участие.
Другие герои
- Николай Иваныч
— целовальник, пользуется всеобщим уважением.
- Его жена
— востроглазая верная его помощница, гроза всех крикливых пьяниц.
- Дикий-Барин
— мужик богатырского сложения, угрюмый, все уважают его и слушаются. Не большой охотник до вина и женщин, но страстно любит пение.
- Яков-Турок
— молодой парень, работает на фабрике, сын пленной турчанки. В нем видна страстная, творческая натура, обладает красивым душевным голосом.
- Рядчик из Жиздры
— соперник Яши по пению, бойкий городской мещанин.
- Обалдуй
— деревенский пьяница, его презирают, но тем не менее, всегда зовут в компанию. Не обладает ни умом, ни талантом, назойливый.
- Моргач
— предприимчивый бывший крепостной, который сумел разбогатеть. Очень суеверен. Люди его не любят, но уважают. Есть сын, который характером похож на него.
Кабак «Притынный» и его целовальник, Николай Иваныч
В маленькой деревне Колотовка, мимо которой проезжал охотник, не были ничего примечательного, а, скорее, наоборот, она навевала тоску и уныние. Знали эту деревню благодаря находившемуся там кабаку «Притынному», точнее, его целовальнику, Николаю Иванычу. Он хорошо знал свое дело, ему доверяли все секреты, про которые никому не говорил. Сам же Николай Иваныч был не из болтливых, имел познания во всех областях, все его уважали. Жена была под стать мужу — он во всем на нее полагался, была его верная помощница и следила за порядком в кабаке. Дети их были умные и здоровые на радость родителям.
Разговор Моргача и Обалдуя
Уставший от нестерпимой жары, охотник дошел до Колотовки и мечтал зайти к Николаю Иванычу. Случайно он слышит разговор между двумя деревенскими жителями — Моргачом и Обалдуем. Обалдуй говорил, что в кабаке побились об заклад, кто лучше споет и все только Моргача ждут. Петь были должны Яшка-Турок и рядчик из Жиздры, был там так же Дикий-Барин. Яшка был известен как большой мастер пения, поэтому охотнику стало любопытно послушать, как он будет состязаться с другим певцом.
Пение рядчика из Жиздры
Появление нового лица несколько смутило компанию собравшихся, но увидев, что Николай Иваныч здоровается с ним как с добрым знакомым, они уже более не обращали на него внимание. Яшка-Турок волновался перед выступление, а рядчик, напротив, был совершенно спокоен. Дикой-Барин решил, что нужно кинуть жребий, чтобы определить, кто будет петь первым.
Выпало рядчику из Жиздры. Пел он хорошо, тенором, русскую плясовую. Несмотря на хорошее исполнение, ему не хватало поддержки. Наконец, Обалдуй и Моргач не выдержали и начали подпевать ему. Вскоре все, кто был в их кружке, начали кто подпевать, кто приплясывать. Один только Дикой-Барин с неизменным выражением лица просто слушал. После того, как рядчик закончил петь, все стали поздравлять его с победой.
Пение Яшки-Турка
Настала очередь Якова. Он решил спеть грустную песню. И пел Яша так хорошо, столько русской души чувствовалось в этой песне, столько чувств он вложил, что никого песня не смогла оставить равнодушным. Все чувствовали, что к глазам подступают слезы, даже у Дикого-Барина. Рядчик сам признал свое поражение и выбежал из кабака. Охотник тоже покинул кабак, когда закончилось пение, потому что не хотел разрушать то прекрасное, что было у него после выступления Якова-Турка.
Размышления охотника
Утомившись после жаркого дня, рассказчик уснул, но в его душе все еще были отзвуки того прекрасного пения. Когда он проснулся, то вся компания, кроме рядчика, уже значительно выпила и Яшка пел уже осипшим голосом. Дикого-Барина не было. Охотник пошел от Котловки и вдруг услышал крик ребят: один звал другого, потому что того хотели высечь. Рассказчик еще долго вспоминал этот зов, пока шел к своей деревне.
Тест по рассказу Певцы
Небольшое село Колотовка лежит на скате голого холма, рассечённого глубоким оврагом, который вьётся по самой середине улицы. В нескольких шагах от начала оврага стоит небольшая четырёхугольная избушка, крытая соломой. Это - кабак «Притынный». Посещается он гораздо охотней, чем остальные заведения, и причиной этому - целовальник Николай Иваныч. Этот необычайно толстый, поседевший мужчина с заплывшим лицом и хитро-добродушными глазками уже более 20-ти лет проживает в Колотовке. Не отличаясь ни особой любезностью, ни говорливостью, он обладает даром привлекать гостей и знает толк во всём, что интересно русскому человеку. Ему известно обо всём, что происходит в округе, но он никогда не пробалтывается.
У соседей Николай Иваныч пользуется уважением и влиянием. Он женат, и дети у него есть. Жена его - бойкая, востроносая и быстроглазая мещанка, Николай Иваныч во всём на неё полагается, а пьяницы-крикуны её боятся. Дети Николая Иваныча пошли в родителей - умные и здоровые ребята.
Был жаркий июльский день, когда я, мучимый жаждой, подошёл к Притынному кабачку. Вдруг на пороге кабачка показался седой мужчина высокого роста и начал кого-то подзывать, махая руками. Ему отозвался низенький, толстый и хромой человек с лукавым выражением лица по прозвищу Моргач. Из разговора между Моргачом и его приятелем Обалдуем я понял, что в кабачке затевается соревнование певцов. Лучший в околотке певец Яшка Турок покажет своё мастерство.
В кабачке уже собралось довольно много народу, в том числе и Яшка, худой и стройный человек лет 23-х с большими серыми глазами и светло-русыми кудрями. Возле него стоял широкоплечий мужчина лет 40-ка с чёрными блестящими волосами и со свирепо-задумчивым выражением на татарском лице. Звали его Диким Барином. Напротив него сидел соперник Яшки - рядчик из Жиздры, плотный, невысокий мужчина лет 30-ти, рябой и курчавый, с тупым носом, карими глазками и жидкой бородкой. Распоряжался действом Дикий Барин.
Прежде, чем описывать соревнование, хочу сказать несколько слов о собравшихся в кабачке. Евграф Иванов, или Обалдуй, был загулявший холостяк. Он не умел ни петь, ни плясать, но ни одна попойка не обходилась без него - его присутствие переносили как неизбежное зло. Прошлое Моргача было неясным, знали только, что он был кучером у барыни, попал в приказчики, был отпущен на волю и разбогател. Это опытный человек себе на уме, не добрый и не злой. Всё его семейство состоит из сына, который пошёл в отца. Яков, происходивший от пленной турчанки, был художником в душе, а по званию - черпальщик на бумажной фабрике. Никто не знал, откуда появился Дикий Барин (Перевлесов) и чем он живёт. Этот угрюмый человек жил, ни в ком не нуждаясь, и пользовался огромным влиянием. Он не пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение.
Первым запел рядчик. Пел он плясовую с бесконечными украшениями и переходами, чем вызвал улыбку Дикого Барина и бурное одобрение остальных слушателей. Яков начал с волнением. В его голосе была глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская душа звучала в нём и хватала за сердце. У всех на глазах выступили слёзы. Рядчик сам признал поражение.
Я вышел из кабачка, чтобы не испортить впечатление, добрался до сеновала и заснул мёртвым сном. Вечером, когда я проснулся, в кабачке уже вовсю праздновали победу Яшки. Я отвернулся и стал спускаться с холма, на котором лежит Колотовка.
