«Экспресс газета» вспоминает самые головокружительные романы и браки великой актрисы

«Экспресс газета» вспоминает самые головокружительные романы великой актрисы

Ушла Людмила ГУРЧЕНКО. Одна из немногих истинно народных наших звезд. Многим поклонникам казалось, что она жила, как в кино. И вся ее судьба была подобна одной большой карнавальной ночи, которая, увы, пронеслась будто за пять вечеров. Наверное, отчасти так и есть. Великая женщина, бесподобная актриса, олицетворявшая собой любовь и страсть, прожила 75 ярких лет. Мы решили вспомнить самые интересные мгновения из фееричной личной жизни Людмилы Марковны.

Есть мнение, что это кинорежиссер Василий Ордынский . С молодым постановщиком Люся познакомилась, когда училась на втором курсе. Тот пригласил ее на главную роль в свой фильм «Человек родился». Но кто-то перед худсоветом донес комиссии, что Ордынский хочет протолкнуть в картину любовницу, и в результате роль уплыла к Ольге Бган . Правда, режиссер все-таки не обошелся без Гурченко - она озвучила героиню, сыгранную Бган.

Впрочем, говорят, Людмила не сильно переживала, что ее прокатили. Ведь уже вскоре получила предложение Рязанова сняться в «Карнавальной ночи».

Сразу после расставания с Ордынским Гурченко закрутила роман с 22-летним студентом сценарного факультета ВГИКа Борисом Андроникашвили , ставшим ее первым мужем и отцом единственной дочери. Брак продлился два года. После Борис ушел к Нонне Мордюковой , а Людмила раздумывала: принимать ли настойчивые ухаживания коллеги по театру «Современник» Игоря Кваши . Артист, несмотря на то что состоял в браке, уже объявил друзьям, мол, обязательно женится на очаровательной партнерше.

Но та, взвесив все «за» и «против», вышла замуж за приемного сына писателя Фадеева - Александра-младшего .

Этот союз просуществовал недолго: мот и кутила Фадеев быстро разочаровал Люсю. После развода она сблизилась с актером Анатолием Веденкиным . Потом судьба свела ее с художником Борисом Диодоровым , ставшим ее третьим законным мужем. Борис слыл тихим и спокойным человеком. Он был весь в творчестве и создавал свои знаменитые иллюстрации к сказкам Андерсена . Говорят, актриса ужасно давила на него, и если бы не скорый разрыв, то, по словам Диодорова, его жизнь была бы окончательно разрушена. Художник ушел от домашней тиранки к личной гадалке Аллы Пугачевой .

Между тем Людмила Марковна нашла очередного спутника жизни. Им стал Иосиф Кобзон . Два творца жили настолько шумно и ярко, что поклонники распускали слухи, дескать, дело у них доходит до драк. И якобы колотили друг друга они на равных. Например, Гурченко, по слухам, однажды ударила мужа утюгом по голове, но его спас парик.

После расставания свои отношения Кобзон и Гурченко вспоминали по-разному.

- Спускаешься к машине, которую тебе подарил супруг, и видишь там уличную проститутку… Это просто грязь, - делилась Людмила. - В браке с Кобзоном ничего хорошего не было.

Иосиф Давыдович, напротив, говорил о бывшей жене с наслаждением:

Мне нравилось обладать такой красивой, известной актрисой, как Гурченко. Я привозил ей подарки, цветы… Мы были, особенно в первое время, потрясающими любовниками! И секс у нас начинался везде, где мы только находили друг друга: в поле, в степи, в коридоре. Мы были очень увлечены друг другом…

После развода с Кобзоном Людмила вышла замуж за пианиста Константина Купервейса . Молодой человек стал еще и ее секретарем, директором и аккомпаниатором, угробив тем самым свою карьеру. Купервейс не раз вспоминал, что со временем жена стала его изматывать придирками. К концу 18-летних отношений у него стали сдавать нервы. Когда во время очередной ссоры Костя запустил в стену телефон, Гурченко железным голосом спросила:

Что, взбунтовался? Восстание рабов?

Был момент, когда отношения Людмилы и Константина на некоторое время прерывались, и тогда актриса сблизилась с Владимиром Высоцким .

После официального развода, как водится, Людмила не долго коротала время в одиночестве. Она познакомилась с бизнесменом и продюсером Сергеем Сениным . Тот был рядом с Гурченко до ее последнего вздоха.

Дети, внуки и правнуки

Свою единственную дочь Машу Гурченко родила в 1959 году от Бориса Андроникашвили. Людмила надеялась, что дочь станет ее лучшим другом. Однако уже со школьных лет они стали жутко конфликтовать. Маша росла абсолютно непохожей на мать. Ребенка тошнило от разговоров о кино, от тусовок и многочисленных маминых мужчин. Сама Гурченко начала стесняться наследницы. Замуж Маша вышла без матушкиного благословения, лишь углубив трещину в их взаимоотношениях. Гурченко однажды призналась, что ощущает свою вину за невнимание к Маше. Компенсировать этот недостаток актриса пыталась общением с любимым внуком Марком , а вот к внучке Лене всегда почему-то относилась прохладно.

В 1998 году, когда Марку было 16 лет, он погиб от передозировки наркотиков. В этой трагедии Гурченко обвинила дочь. Отношения испортились окончательно. В середине 2000 года Мария Королева (это фамилия дочери Гурченко по мужу) подала на мать в суд. Яблоком раздора стала крошечная квартирка рядом с зоопарком. Когда-то Людмила Марковна купила ее своей старенькой маме, но та переехала к Маше, чтобы внучка за ней ухаживала. Говорят, Гурченко очень редко навещала Елену Александровну , поэтому та в завещании и отписала квартиру Королевой. Когда после смерти бабушки Мария решила оформить жилье на себя, Людмила Марковна возмутилась: квартира куплена на ее деньги. В итоге жилье досталось актрисе. Увы, согласие в звездную семью не принесло и появление на свет двух правнучек Людмилы Марковны.

Скандалы и интриги

По словам режиссера Владимира Меньшова , снявшего Гурченко в фильме «Любовь и голуби», они долго были приятелями, но в последние годы почти не общались - с ней очень трудно дружить. Рано или поздно актриса со всеми портила отношения.

В одной из своих книг она написала про меня какую-то гадость. Потом мне говорили, что Людмила обиделась за то, что я не пригласил ее в «Ширли-мырли».

Все ее фобии - от огромного таланта, - считает Меньшов.

С Аллой Пугачевой разлад произошел в 97-м. Примадонна пригласила поющую кинозвезду поучаствовать в программе «Сюрприз для Аллы Борисовны». Исполнив на ночной репетиции песню «Ты сними меня, фотограф», Гурченко якобы сказала, что спела лучше Пугачевой. В ответ Пугачева на концерте в Питере заявила, мол, скоро уйдет со сцены, потому что не собирается петь до старости, «как какая-то там Гурченко», и спародировала под хохот зала характерные жесты великой актрисы. Людмила Марковна затаила обиду и спустя девять лет не пригласила примадонну на свой 70-летний юбилей. А заодно и Филиппа Киркорова , Сергея Зверева и Бориса Моисеева , запретив пускать на торжества кого-либо из окружения Аллы. Прежде любимый кинодивой стилист впал в немилость, поскольку не поддерживал выпады в адрес четы Пугачева - Киркоров, и Людмила Марковна заподозрила, что Зверев переметнулся во вражеский стан.

Моисеев к тому времени спел дуэтом с Гурченко несколько песен и почти год гастролировал с их совместным шоу. Но вдруг союз распался. Поклонники недоумевали, какая кошка пробежала между звездами, но те хранили молчание. Пока Андрей Малахов не рассорил их окончательно.

Пригласив Гурченко в свою передачу, он накануне юбилея несколько часов промариновал усталую и издерганную хлопотами Людмилу Марковну, а после записи, когда камеры выключили, стал как бы за кадром расспрашивать о конфликте с Моисеевым. В итоге вся страна услышала из уст любимой артистки: «Моисеев, иди на х…!»

Возмущенный певец тоже ответил матом. Однако недавно, узнав, что Людмила Марковна в больнице, Борис одумался и публично попросил у Гурченко прощения.

О МОЕМ ОТЦЕ

Борис Андреевич Пильняк родился 12 октября 1894 года. Он при надлежит к тому поколению советских писателей, расцвет которых при шелся на двадцатые годы. (Годом старше был Маяковский, годом младше - Есенин.) Вот последняя анкетная биографическая справка, составленная самим писателем для справочника.

«Борис Пильняк(псевдоним Бориса Андреевича Вогау).

Родился в Можайске Московской губернии.

Отец происходит из немцев-колонистов Поволжья, переселившихся в Россию в шестидесятых годах 18 века при Екатерине II , после разрушений Семилетней войны. Мать - русская, родилась в семье волж ского купца. И отец, и мать получили высшее образование, - отец был и здравствует ветеринарным врачом.

Окончил высшую школу - Московский коммерческий институт, по экономическому отделению.

Революция застала студентом и начинающим писателем. Близору кость не дала винтовку в руки. Литературные склонности послали в провинциальную газету фельетонистом.

В 1919-м году вышла первая книга рассказов.

В 1920-мокончил институт.

В 1920-м же написал роман „Голый год", давший ему известность, вызвавший большие критические споры, создавший литературную шко лу. Переведен на английский, французский, немецкий, норвежский, испанский, японский, грузинский, еврейский языки.

Написалдесять томовповестейирассказовитриромана.

Начав печататься в Коломне, в Коломне встретив революцию, много ездил. Кроме СССР был: в Англии, Германии, Греции, Турции, Па лестине, на Памире, на границе Афгании, на Шпицбергене, в Монголии, в Китае, в Японии.

Занимался литературной общественностью, был одно время пред седателем Всероссийского союза писателей».

Псевдоним появился в 1915 году и происходит от украинского на рицательного «пильнянка» - место лесных разработок. В деревне под таким названием, где летом жил Борис Андреевич, жители назывались Пильняками. Отсылая оттуда рассказы, Борис Андреевич впервые под писался псевдонимом.

А вот другая автобиография, рассказывающая о детстве и начале творческой деятельносги.

«Детство. В проходной комнате висит на стене зеркало, в которое я умещаюсь вместе с моим конем. Я - иль Руслан, иль Остап (самое оскорбительное - назвать меня Фарлафом!). Многими часами каж дый день - месяцами - я сижу на моем коне, обтянутом шкурой же ребенка, - я, обвешанный булавами, пиками, копьями, мечами, арка нами,- перед зеркалом. Я мчусь на врага, я ражу печенегов и полов цев: я разговариваю сам с собою,- я переделываю под зеркало не только Руслана и Остапа, но и все диканьские вечера, но и пампасы Майн Рида. Я махаю руками, я мчусь на моем коне, я кричу, я грожусь. Я не слышу, что делается вокруг меня в доме, - мама знает, что, если меня неурочно позвать от зеркала, я засмущаюсь, я разревусь от обиды, - сестренка ж знает, что я ее побью Русланом, если она прервет мое вранье.- Все это было почти тридцать лет назад,- какая древность! - я до сих пор помню, что тогда перед зеркалом - я наслаждался,- и до сих пор помню, что сидеть перед зеркалом мне было - необходимо.

И еще от детства. Мне нужно было сходить на ту улицу иль к отцу в амбулаторию, - я приходил домой и рассказывал, что по ули це провели слона, что к папе в амбулаторию привели тигра (в детстве я долгое время был уверен, что солонина есть - слонина, мясо сло на). Мое детство прошло между Можайском и Саратовом,- в Сара тове я неимоверно врал о Можайске, в Можайске - о Саратове, на селяя их всем чудесным, что я слышал и что я вычитал. Я врал для того, чтобы организовать природу в порядок, кажущийся мне наилучшим и наизанятным Я врал неимоверно, страдал, презираемый окру жающими, но не врать - не мог.

Самые лучшие мои рассказы, повести и романы написаны, конечно, в детстве, - потому что тогда я напряженнее всего ощущал творчес кие инстинкты: романы эти погибли, выветренные из памяти.

Писать я начал рано, тринадцати лет напечатался...»

Эти игры у зеркала и «вранье» Борис Андреевич считал началом творчества. Касаясь более позднего возраста, он писал: «Не писать я не могу, как - мысль принадлежит Л. Толстому - „как беременная женщина, забеременев, не может не родить...". Пишу по утрам, сей час же после сна, причем в эти дни прошу меня не будить, - пишу не больше двух часов в сутки. Пишу почти без поправок. Примерно запи сываю всегда одно и то же количество - восьмушку листа.- Обдумы ваю я свои вещи не за столом,- за столом я записываю обдуманное раньше... У нас жизнь построена суматошнейше, все мы висим на телефон ном крючке, этом невежествевнейшем аппарате, который лезет к тебе в дом круглые сутки без cпросу, - мне нужно гораздо меньшее количество людей, чем то количество, которому нужен я, - бывали слу чаи, когда отрывали от работы день, два, три, - на четвертый, на пя тый день в таких случаях я впадал в состояние человека, отвыкающего от курения табака, и гнал ко всяческим чертям ни в чем не повинных людей, домашних в первую очередь... Я помню десятки случаев, как возникли рассказы. Приведу примеры. - Я был у Ал. Ден. Дикого, он должен был ехать куда-то в Кяхту, он рассказал мне причины поезд ки. Возвращаясь от него, я слез на Страстной площади с трамвая,- я помню это место на Страстной, я остановился выколотить трубку, набил ее английским табаком, закурил, вдохнул запах „верджиниа" - и понял, что у меня будет рассказ, возникший из рассказа Дикого и запаха табака фабрики Кэпстэн. Через год рассказ был написан: „Ста рый сыр". - Я поехал с Курода-сан в Крым к его соотечественникам, поднимавшим с Черного моря „Черного принца". В вагоне был синий свет, лицо Оттокочи было зеленым, - я понял, что я еду не по желез ной дороге, но по сюжету. Через полгода был написан рассказ: „Си нее море". - За исключением семерки случаев, когда я писал на заказ (и написал худшие мои вещи), я писал не потому, что я хотел написать на заданную тему, но потому что эта тема родилась помимо моей воли, каждый раз неожиданно. Каждый из нас видит, слышит, проду мывает тысячи вещей, - из этой тысячи для письменного стола оста ется десяток, - и каждая единица этого десятка неожиданна».

Детство и юность прошли в Можайске, Богородске (Ногинск) и Коломне. На домах, в которых жил писатель в Ногинске и Коломне, теперь мемориальные доски. Семья была небольшая - отец, мать и сестра Нина. Впервые Борис Андреевич напечатался в 1909 году. Од нако сам указывает в ряде анкет другую дату - 1915, считая первые опыты слабыми. Не любил он также вспоминать и небольшую кни жечку «С последним пароходом» (1918) - по той же причине. Подлин ным началом творчества считал сборник «Былье», который был «пер вым в РСФСР литературным произведением о революции» (письмо Б. Пильняка в «Литературную газету» в 1929 году). В 20-м же году рассказы, вошедшие в книгу, были переработаны в роман «Голый год», получивший широкую известность и переведенный на многие языки. В этом романе впервые в советской литературе появляются большевики - «люди в кожаных куртках», волевые, решительные, чьей волей преобразуется Россия. Роман был принят критикой неод нозначно. Наряду с хвалебными и даже восторженными отзывами были и другие: писателя упрекали в том, что революцию он видит стихийной, неорганизованной, сравнивает ее с метелью, считает очи щающей, но не направленной, не руководимой никем силой, вроде урагана. И в большевиках, в их «кожаных куртках» он тоже заметил будто бы только внешнее, а не силу, сцементированную партией; ви дел вообще в революции процессы биологические, необузданные, неч то вроде вырвавшегося на свободу зверя. Но Пильняк знал, сам видел, насколько малочисленной была еще партия большевиков в рево люцию, каким «тонким», по выражению Ленина, был ее слой, как оди ноки были они по «российским городам и весям» и сколь многие жесто кости, отнюдь не неизбежные, объясняются их этой малочисленностью. Что касается уездной жизни, которую Борис Андреевич знал особен но хорошо («верно чувствует уездное»,- писал М. Горький А. К. Во ронскому, рекомендуя ему привлечь Пильняка к намечаемому изда нию),- а о ней идет речь и в романе «Волга впадает в Каспийское море»,- то здесь, более чем в крупных городах, проявлялась вся та дикая, неуправляемая сила, которую называют оригинальностью, или эксцентричностью провинциальной натуры. Уездная жизнь давала та кие хитросплетения, такие вычурные композиции из несуразностей, которые большим городам и не снились и в которых - в искаженном виде - ярче проявлялись характерные черты эпохи. Революция нача лась, зародилась, взошла не только в Петрограде, Нижнем и Харько ве, но и среди «российских городов и весей» и утвердилась только с победой в них. Уездное - означает нечто большее, чем местопребы вание обывателя, это и есть Россия. Революция к тому же сдернула покровы с благоприличий, и обнаружилась темная сила инстинктов, подавляемых и тщательно скрываемых, а тут вырвавшихся наружу. За описание их критика обзывала Пильняка натуралистом. За этим обвинением стояло приглашение писать приглаженно, убаюкивающе; натурализм разрешался только в описаниях белых. Однако Борис Анддреевич знал, что в жестокостях революции есть своя правда. Сейфул лина и другие писатели, которые тоже не приукрашивали темное в человеке, подвергались аналогичным нападкам.

Отвечая на них, Пильняк указывал, что он считает главной заповедью для художника - необходимость выразить себя и через себя современный ему мир, какой он есть, каким видится, и, кроме того, констатировал, что литературный талант невозможно насиловать, даже если это пытается сделать сам автор. Писателя определяет его талант, который переделать невозможно. «Голый год», словом, вы звал много споров, которые продолжаются и по сей день. Необыч ная манера подачи материала, композиционные приемы, своеобразная лексика - все это одним нравилось, другим нет. Враждебные Пиль няку критики исходили злобой, пускались на недостойные приемы, навешивали различные ярлыки. Это еще с тех времен критика вместо спокойного, обстоятельного, аргументированного разбора достоинств и недостатков произведений занялась, так сказать, клеймением лично сти автора. Приведу для примера стиль двух ведущих критиков-пуб лицистов - Вяч. Полонского и В. Шкловского.

«Пильняк - самый сумбурный, самый нестройный и неясный писа тель современности. В его революционных вещах все перепутано, перемешано, сдвинуто, поставлено на голову, опрокинуто, как в калейдоскопе. Хаос, столь любезный его сердцу романтика, он как прием перенес в композицию своих произведений. Метельность, т. е. совершен нейший беспорядок, он сделал принципом творчества. Оттого-то сме щение планов - его любимое дело: ни в чем не зная меры, он смещает и перемещает их где только можно, доводя изложение до бреда как в „Санкт-Питер-бурхе". По той же причине прием отстранения свирепствует на его страницах, придавая многим из них крайне стран ный вид. Он возлюбил самые экстравагантные штучки, изобретенные формалистами, и, как только зашла речь об обнажении приема, Пиль няк стал обнажать прием и так, и эдак, кокетничая им и поворачивая во все стороны». (Вяч. Полонский. «О литературе».)

«В писаниях Пильняк человек громовой. В каждой вещи у него метель и Россия, как к тонкому номеру „Нивы" было приложение... Пильняк любит по такому, по простому, по русскому, знаете ли вы, носить подвергни. Но, кроме того, он же носит круглые очки; такие очки с темными, толстыми роговыми ободами научили носить евро пейцев американцы. В России их носят: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Мил Левидов, Михаил Кольцов и все дипломатические курь еры,- те, как матросы, побывавшие в Японии, татуировку. И те, (очки), возложил Пильняк на маленький розовый нос Николая Ни китина. Голос у Пильняка бас, живет он у Николы на Посадах, охотится на волков. Дома неспокоен. На меня сердится». (В. Шклов ский. «Пять портретов». С. 71.)

«На меня сердится». Еще бы! Ведь это не дружеский капустник, как может показаться, а так называемая критика. «Роман Пильняка - сожительство нескольких новелл. Можно разобрать два романа и склеить из них третий. Пильняк иногда так и делает. Для Пильняка основной интерес построения вещей состоит в фактической значи мости отдельных кусков и в способе их склеивания. Поэтому Пильняк так любит нагромождать материал, сообщить историю рижского пуб личного дома, делать цитаты из масонских книг, из современных пи сателей, вставлять в книгу современные анекдоты и т. п.». (Там же, С. 74.)

Любовь к бессмысленному «нагромождению материала», бас, воз ложение очков «на розовый нос», местожительство - всё идет в де ло, чтобы сбить интерес к писателю, «из книг которого глядело на читателя девять десятых прозаического искусства той эпохи» (Е. Тол стая-Сегал «„Стихийные силы": Платонов и Пильняк»). Пильняк был одним из наиболее читаемых писателей, это-то и выводило кри тиков из себя.

Если подобное позволяли себе крупные публицисты, то можно пред ставить, что писали критики поменьше, а то и вовсе не критики, карь еристы А вот как пишут об этом же заграничные исследователи (статья взята из бюллетеня «Рашен литератюр» июль 1984 года, по священного полностью Борису Пильняку); «Замятин заметил у Пиль няка попытку дать композицию без героев... Опровергая стиль Пиль няка на уровне синтаксическом, Замятин выделял его ценности на уровне „архитектоники".. „Голый год" был тем романом, который стоял в центре внимания не только Замятина, как критика. „Голый год" был первой крупной попыткой охватить новой формой романа историческую тотальность революционной России 1919 года. И как будто бы созданный Пильняком тип романа соответствовал динамике истории: по отношению к традиционному русскому роману „Голый год" создавал впечатление осколочности, неувязуемости, „распадения" привычных форм, господствовавших в русском романе эпохи реализ ма» (А. Флаккер. «Конструктивность „Голого года"».).

«„Осколочность", „распадение привычных форм" в сравнении с рус ским романом эпохи реализма» - это понятно, это в большей степени является объектом критики, чем носы и очки.

Е. Замятин, на которого ссылается А. Флаккер, югославский ис следователь, писал в статье «Новая русская проза»: «В композици онной технике Пильняка есть очень свое и новое - это постоянное пользование приемом „смещения плоскостей". Одна сюжетная плоскость - внезапно, разорванно - сменяется у него другой, иногда по нескольку раз на одной странице. Прием этот применялся и раньше - в виде постоянного чередования двух или нескольких сюжетных нитей (Анна плюс Вронский; Китти плюс Левин и т. д), но ни у ко го - с такой частотой колебаний, как у Пильняка».

Кстати, в той же книге «Пять портретов» В. Шкловского статья о Замятине озаглавлена «Потолок Евгения Замятина». Леонид Лео нов у Шкловского «хорошо и долго имитировал Достоевского, так хорошо, что это вызывало сомнение в его даровитости». Федин тоже из Шкловского «...сердится и говорит, что я романа не читал. Нет, я разделил роман на уроки и прочел. Разрезал роман на куски и складываю из него новые романы под Вальтера Скотта, Диккенса и Эренбурга» Андрей Белый у него «боролся с искусством, а искусство его съело.. он оказался писателем в маске сапожника».

Пильняка по крайней мере сапожником не обозвали.

Опаснее всего, однако, в начале 20-х были упреки не в формализ ме, хотя и они были достаточно угрожающи. Хуже было обвинение в мелкобуржуазности, выискивание в творчестве «политического пре дательства». Стоило указать на «теневую» сторону дела, на недостатки - как тут же сыпались обвинения в нежелании видеть «поступа тельный ход революции», в копании в «мусорных кучах» и т. д. И это все в адрес писателя, пользующегося заслуженной славой певца революции. (Борис Андреевич писал в 1924 году в «Отрывках из дневника»: «У нас европейски оборудованная Каширская электростан ция, но пол-России еще живет без керосина,- так вот, толковее пи сать, что у нас Россия сидит во мраке по вечерам, чем писать, что у нас проведена электрификация».) Не прощали Пильняку его свое образия, независимости. Свою позицию он изложил в тех же «От рывках из дневника». Тогда в 1924 году в издательстве «Круг» возникла идея выпустить сборник «Писатели о себе», вот он и по слал «Отрывки...», в которых высказал «крамольную мысль»: ком мунисты - для России, а не наоборот, и, «поскольку коммунистическ ая власть в России определена историческими судьбами России», «я с коммунистами». С 24-го года ему не прощали этой позиции, так и сяк поминая ее, но он от нее не отступал. Та мысль, что коммунисты для России, а не наоборот, и что коммунистичес кую литературу искусственно не создашь (там же, в «Отрыв ках. »), «поскольку сейчас, пока коммунизма еще нет, она неиз бежно будет пронизана политикой», казалась всем кощунственной. (Сохранились тезисы, которые Борис Андреевич набрасывал на клоч ке бумаги несколько лет спустя, готовясь к выступлению. И там опять - «приказами литературу не создашь».) Эта позиция, выра женная к тому же с чрезмерной, раздражающей обнаженностью, бы ла одной из явных и тайных причин, по которой правоверные крити ки никогда не обходили Бориса Андреевича вниманием.

А каково им было читать такие, например, строки: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, - ложь всюду: в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? - массовый психоз, болезнь, слепота » («Третья столица», «Мать-мачеха»). Правда, еще до Пильняка это заметил один из ос нователей декабристского общества А. Муравьев: «В России ложь - характерная черта власть имущих; все лгут - от суверена до самого последнего его подданного». А до начала перестройки это мог сказать каждый из нас. Вяч. Полонский жалуется, что, когда Пильняку пе няли за его «резкости» и «преувеличения», он, пожав плечами, отвечал, что не берет на себя ответственность за все мнения своих персо нажей. (Кстати, в повести «Третья столица» слова о всеобщей лжи сказаны иностранцем.)

Мысль о том, что коммунисты не сами по себе хороши, а лишь потому, что причастны к историческим судьбам России, кажется странной, необычной. Невозможно даже сразу сказать, что в ней так озадачивает. На первый план выдвигается Россия, т. е. народ, прини жается значение власти. Из-под власть имущих убирается поста мент, они сами уменьшаются в размерах и как бы отдаляются, из мессий превращаются в деятелей, которым еще надо доказать свое усердие.

Легко понять по этим примерам, насколько Пильняк раздражал все официальное. Пресса обзывала его мелкобуржуазным, буржуаз ным и предателем.

Чем дальше, тем более требовалось писать все отцеженное, от литое в круглые или хотя бы квадратные формы, где нет боли и рваных ран, и уж тем более нет сомнений. И уже выяснилось, что ни во времяреволюции, ни после нее никогда не было ошибок, а только ровный поступательный путь вверх, ко все новым достижениям. Но Борис Андреевич считал, что писатель обязан говорить только правду, он ведь голос народа - его право, его, так сказать, крест - служение правде, такой и той, которая ему видится единственной. «Мне выпалагорькаяславабыть человеком,которыйидетнарожон.И ещегорькаяславамневыпала - долгмой - бытьрусскимписателем, честным с собой и с Россией»,- писал он в рассказе «Расплеснутое время» (1924). Такой попыткой - «быть честным с собой и с Россией» - была последовавшаявскоре после «Отрывков из дневни ка»публикация«Повестинепогашенной луны», весь тираж которой был конфискован и которая окончательно укрепила за Пильняком репутацию человекапо меньшей мере неосторожного.Несостоявшаяся публикация сыграла в дальнейшем решающую роль в его судьбе.

В«Повестинепогашенной луны» Пильняк уже в1926 году прозрел некоторые черты будущего культа личности, его, так сказать, еще молодую, нарождающуюся стадию. Но уже не безобидную, уже связанную с уничтожением Сталиным крупных государственных деятелей своих партийных товарищей. Речь идет о Фрунзе. Наиболее важным, однако, тут является то, что Пильняк обнажил механизм уничтожения, который зиждился на главном постулате - дисциплине, верности приказам партии. Во имя этой мнимой верности многие впоследствии сложили головы, прежде чем поняли, что произошел переворот, что сподвижникиЛенина - воимя«единства»партии,ее«монолитности» - безжалостно уничтожаются, а на смену им приходят карьеристы или нерассуждающие исполнители. В первый раз здесь обнажается система, когда во имя ложно понятого партийного долга человек идетнабессмысленнуюсмерть,иначеговоря,безмолвнопозволяет себя убить. Действительно, командармГаврилов, не желая операции и чувствуя себя здоровым, покорно ложится под нож во имя партийной дисциплины.Во имяпартийной дисциплины совершаютсянеправедные дела,клевещутна невинных и оговаривают самисебя.Механизм, который порожден слепым следованием догме, почва, которая порождает диктатора, тирана, этот механизм - пусть в еще неразвитой форме, но со всеми сложившимися чертами,- этот механизм описан в литературе впервые.

Ни Сталин, ни Фрунзе не были названы по именам, но современники мгновенно разглядели знакомые черты. Печать обрушилась на Бориса Андреевича, находившегося в то время за границей, с безудержной бранью. Исступление, с которым его кляли, само по себе показательно. Борис Пильняк - путаник, у него незрелые идеологические позиции, он не понимает хода событий, не видит поступательного хода революции - эти обвинения были самыми мягкими, и они, кстати, именно с тех пор закрепились за ним и кочуют из работы в работу. Эти дежурные упреки ортодоксальные критики трудолюбиво переписывают друг у друга и по сей день, добавив к ним «модернизм», слово, которое они считают особенно уничтожающим. Между тем, в обвинении Сталина в злонамеренной отправке Фрунзе на операцию никакой путаницы нет. Обвинение достаточно прямое и ясное. Не случайно в 1937 году Пильняку инкриминировалось «Красное дерево», а о «Непогашенной луне» не было ни слова: предпочли не узнавать действующих в ней лиц, не признавать факта насильственной гибели Фрунзе.

В эпоху после XX съезда ко мне обращались ветераны революции, а также Красной Армии, искавшие документальное подтверждение версии убийства Фрунзе, изложенной в «Повести непогашенной лу ны». Неясность до сих пор и в организации убийства Кирова, и смерти Орджоникидзе, Куйбышева и других говорит о том, что подобные акции не оставляли следов. Тем не менее в книге «М. В. Фрунзе. Воспоминания друзей и соратников» (М.: Воениздат, 1965) мы находим по крайней мере в трех местах подтверждение выдвинутой Пильняком версии. Ближайший друг и сподвижник Фрунзе И. К. Гамбург свидетельствует о нежелании Фрунзе ложиться на операцию и то обстоятельство, что он делает это по приказу партии и даже самого Сталина. Совпадение отдельных реплик говорит о том, что Борис Андреевич получил материал от ближайшего окружения Фрунзе, т. е. повесть в основе своей документальна.

На Пильняка обрушился гнев всех тех, кто еще верил тогдашнему руководству партии, и всех подхалимствующих. Завидущие уши их торчали из статей, в которых Пильняка упрекали в том, что он много ездит за границу, а также много пишет. Раздражали его независимость, смелость. Но были и такие, которые искренне считали его повесть клеветнической. Отвечая им всем, Борис Пильняк как будто бы каялся, но покаяние это носит странный характер: он не снимает главного в повести. Кается как бы из вежливости. Вот это письмо: «В мае этого года в „Новом мире" была напечатана моя „Непогашенная луна", получившая столь прискорбную для меня известность... Формальная сторона возникновения в печати этой повести такова. Написав „Луну", я собрал группу писателей и моих знакомых партийцев (как это я обыкновенно делаю), чтобы выслушать их критику,- в том числе был и редактор „Нового мира". Повесть была выслушана большим сравнительно количеством людей, одобрена и тут же взята к напечатанию для „Нового мира",- редактором же было предложено мне написать и предисловие, которого в первоначальном варианте не было... И позвольте мне сказать по существу. Сейчас, задним числом (я никак не хочу этим письмом себя оправдать) я вижу, что появление моего рассказа и напечатание его - суть бестактности. Но поверьте мне, что в дни написания его ни одной недостойной мысли у меня не было,- и, когда я, вернувшись из-за границы, услыхал, как был принят мой рассказ нашей общественностью,- ничего, кроме горького недоумения, у меня не было, потому что никак, ни на одну минуту я не хотел написать вещи „оскорбительной памяти тов. Фрунзе" и „злостно клевещущей на партию" (как было написано в июньском „Новом мире"). Судите сами,- как мог я в какой-нибудь минимальной мере подозревать судьбу этой повести, когда она, повесть писателя-непартийца, была одобрена уважаемыми партийцами и принята к напечатанию Вашим издательством, издательством ЦИКа? - Никогда, ни на одну минуту, я не хотел написать вещи, которая могла бы быть оскорбительной для партии!

Все годы революции и по сегодняшний день я чувствовал и чувствую себя честным человеком и гражданином моей республики,- и человеком, который делает по мере сил своих нужную революции работу,- а не ошибается только тот, кто ничего не делает...

Я являюсь писателем, имя которого рождено революцией и вся судьба которого связана с революционной нашей общественностью; июньский „Новый мир" я прочитал за границей, в Китае, в Шанхае,- и в тот же час я пошел к нашему консулу, Ф. В. Линдэ, чтобы получить от него распоряжения в дальнейшей моей судьбе, ибо я никак не хочу быть позорно заклейменным „клеветником". Несмотря на то, что в печати почти ничего не было о моих невзгодах, кривотолки просочились в разные, и в обывательские в том числе, круги, довольно широко, обыватель мне „сочувствует".- И я прошу Вашей помощи, чтобы я мог ликвидировать и „клеветника", и „сочувствие" обывателя, ни мне, ни нашей общественности никак не нужные, и чтобы я мог рассеять ту неприятную атмосферу, которая возникла около моего имени в той здоровой общественности, ради которой я и хочу работать. Юридическая конструкция кар, ныне павших на меня, мне никак не ясна, есть ли это суд и наказание, есть ли это выражение недоверия, есть ли это предохранение от повторности: поэтому я и подхожу сейчас не с аршином юрисдикции. Я не имею права печататься в ответственнейших наших изданиях - но могу подавать свои вещи в иные издательства: для себя я решаю это так, что я вообще не должен печататься, ибо я никак не хочу быть „юрким" и хочу подчиниться той воле, которая запретила мне печататься.

Мое положение осложняется еще следующим. Мне больше, чем кому-либо, видна значимость советской литературы для всего мира: наши книги переводятся по всему земному шару, как новаторские в литературе, мой „Голый год", в частности, во Франции первым изданием разошелся в две недели, как ни одна книга даже у меня на родине. Сейчас я вернулся из-за границы, из путешествия по Японии и Китаю. То, что я говорю, я уверен, подтвердят наши полпреды тт. Карахан и Копп. Я выступал там, как представитель советской общественносги, в Японии в честь меня был издан специальный номер Ничирогейзуцу, я работал там над организацией японо-русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал Китае-Русское общество культурной связи, шанхайский толстый жур нал „Южная Страна" предоставлял мне свои страницы для этого Об щества. Тот успех работы, который выпал мне, я ни в какой мере не приписываю себе, считая его успехом нашей общественности, предста вителем которой я был. Я приехал на родину,- и я оказываюсь в положении Хлестакова по отношению к Японии и Китаю, в положении Хлестакова ставя нашу литературу и общественность. Я не имею пра ва не уважать своего труда - и я не имею права хлестаковствовать с нашей общественностью. В Японии я писал о России и русской, со ветской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун", в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом журнале Кай зо: ко мне приходят корреспонденты японских газет, получившие на каз от своих издательств телеграфно передать содержание моих япон ских статей,- корреспонденты спрашивают, когда появятся мои статьи в одной из центральных газет, где они ждут их по естественному хо ду вещей,- что отвечать мне им?!.

Я прошу Вас рассмотреть мою работу в Японии и помочь мне с достоинством перед японцами и китайцами выйти из того положения, в котором я оказался.

Всего хорошего Вам,

Бор. Пильняк

Я мог бы написать Вам, поскольку мое дело вываливается за юридические загородки, о том мораль ном угнетении, которое есть у меня,- но это, я полагаю, ясно само собою».

Пильняк в этом так называемом покаянном письме признает себя виновным только в бестактности. Но ни клеветы, ни «оскорбительно сти повести для памяти Фрунзе» он не признает и, более того, утверждает, что «чувствовал и чувствует себя честным человеком и граж данином моей республики», т. е. ни в чем не виноват. Затем идет ряд требований и упреков. И по тону это «покаянное» письмо не является таковым. Наоборот, Борис Андреевич указывает, что благодаря не уемной критике в свой адрес, пока он делал важное дело в Японии и Китае, он оказался в неловком положении. Характерно здесь также указание на сочувствие современников,- изустно, конечно, оценива ли «Луну» как гражданский подвиг писателя.

Письмо это защищает достоинство писателя, который посмел вы вести на всеобщее обозрение святая святых - сталинскую партийную кухню, в которой варились многие яды - одни были ими отравлены, другие - одурманены.

«Повесть непогашенной луны» не случайно вышла у нас из всего литературного наследия Пильняка первой. На Западе она уже давно стала хрестоматийной, а в социалистических странах тоже ею открывали многочисленные публикации Бориса Андреевича, как только это становилось возможным. Проблемы диктатуры пролетариата, повсеместно принимающей характер личной власти, стояли и стоят еще - впредь до создания правового государства - в центре внимания прогрессивных сил в лагере социализма.

К этому же времени относится и «Заволочье» - оно вышло в 3-м номере «Красной нови» все в том же 1925 году за два месяца до «Луны»,- стоящее как будто бы в стороне от главных проблем современности и идейной борьбы самого Пильняка. Критики увидели тут опять-таки в первую очередь «половой вопрос». «У Пильняка есть большая повесть об ученой экспедиции на север,- пишет Вяч. Полонский.- Ее составили высококвалифицированные люди, герои, рыцари науки. Они испытывают множество лишений, они идут на гибель во имя науки - вот, казалось бы, апофеоз человека! Но в экспедиции среди участников - женщина, ученый химик. Вокруг нее закипела борьба самцов. Среди конкурентов, готовых перегрызть сопернику горло, был ее товарищ по университету. В ученой экспедиции - лучший человеческий отбор! - разыгрывается картина, которую мы видели в „В овраге": разницы, оказывается, нет; зверь выполз из логова, он не был укрощен. Чтобы спасти экспедицию, чтобы спасти ученых от взаимоистребления, самку надо убить. Ученый химик, Елизавета Александровна, была застрелена, как животное. В этом эпизоде, едва ли не центральном в „Заволочье", чувствуется глубочайшее убеждение автора в неистребимой власти животной природы, матери-сырой земли, которая тянет к себе крепкими, невидимыми, смертельными нитями. Пол, тайна пола, так же как весна, рождение и смерть,- „непреложное", „самое главное"».

Однако проницательность их опять подвела. Критики не заметили, что главным здесь все же является проблема насилия над человеком. Начальник экспедиции на Шпицберген, в которой находится всего одна женщина, не задумываясь, убивает ее и ее избранника, дабы остальные мужчины не передрались между собой во время вынужденной зимовки. Начальник экспедиции, тоже неукоснительный, волевой, определивший как «пустяки» даже кораблекрушение, обрекшее их на зимовку, не задумываясь, посылает пулю в голову женщины и ее возлюбленного, слившихся в поцелуе. При этом ни в коем случае не должны были пострадать научные измерения температуры воды и вообще сам ход и режим экспедиции Те люди, которые хотят исключить из жизни страсти - не будем говорить - самое прекрасное, но, во всяком случае, - самое неизбежное в существовании всех нормальных людей, во имя того, чтобы они только работали, - эти люди и есть настоящие насильники, какими бы высокими мотивами они ни руководствовались. Тираны, кстати, тоже всегда прикрываются якобы благом людей, ни один из них не признается в заведомом злодействе. Описание суровых условий Арктики, борьбы за выживание вызывают при чтении повести отдален ную ассоциацию с произведениями Джека Лондона. Но герои Лондона борются за личные интересы, они трагичны, потому что человечес кую жизнь приносят в жертву «желтому дьяволу», низменному. Здесь все то же самое выдается за необходимость не сорвать научные работы, измерения влажности воздуха и вообще - выжить. Казнить одних, чтобы выжить другим. И опять-таки над всеми единый вождь, который вершит суд и расправу. Он может отправить на ненужную операцию, а может казнить. Однако критика предпочла проглядеть этот момент и не понять его значения, остановив свой пытливый взор на «половой» проблеме, уже апробированной на Пильняке еще раньше в начале двадцатых годов, когда торжествовала якобы новая пури танская мораль. Еще Есенин в 1925 году выступил по этому поводу в защиту Пильняка: «У нас очень много писалось о Пильняке. Одно время страшно хвалили, чуть ли не до небес превозносили, но потом вдруг ни с того ни с сего стало очень модным ругать его. „Помилуйте,- слышится из уст доморощенных критиков, - да какой же это писатель, если он в революции ничего не увидел, кроме половых органов?" Этот страшно глупый и безграмотный подход говорит только о невежестве нашей критики или о том, что они Пильняка не читали. Пильняк изумительно талантливый писатель, быть может, немного ли шенный дара фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений. У него есть превосходные места в его „Материалах к роману" и в „Голом годе", которые по описаниям и лирическим отступлениям ничуть не уступают местам Го голя Глупый критик или глупый читатель всегда видит в писателе не лицо его, а обязательно бородавки или родинки. То, что Пильняк соч но описывает на пути своих повестей, как самцы мнут баб по всем расейскнм дорогам и пространствам, совсем не показывает его сущ ность. Это только его отличительная родинка, и совсем не плохая, а, наоборот,- красивая. Эта сочность правдива, как сама жизнь». («О советских писателях». М.: Худ. литература, 1988. С. 611.)

Критики предпочитали говорить о чем угодно, только не о сущест ве поднимаемых Пильняком проблем. Особенно ярко это проявилось, доходя до курьезности, в истории опубликования «Красного дерева» - «Волга впадает в Каспийское море».

Об экспедиции, давшей Пильняку материал для «Заволочья», мож но прочесть в воспоминаниях оператора Сергея Лебедева «Лента памяти» (М.: Искусство, 1974). Еще будучи студентом ВГИКа, он отпра вился на «Персее» в научную экспедицию на Шпицберген: «Я еду на Север, я буду первым советским оператором, снимающим Арктику!» Знакомясь с судном, в библиотеке увидел он человека «с намыленными щеками», который брился. «Он поправил очки в тонкой золотой опра ве и посмотрел на меня. Зеленые зрачки пристально уставились из- под густых рыжих бровей. На нем была наглухо застегнутая толстов ка и высокие охотничьи сапоги». Так состоялась встреча кинооператора с Пильняком, которого Лебедев сначала принял за библиотекаря. Бо рис Андреевич прозвал его Кино Семеновичем, и с его легкой руки за ним утвердилось это имя. Под ним он фигурирует и в «Заволочье». «Персей» отчалил 25 августа 1924 года.

Архангельские литераторы пригласили Пильняка на диспут. Пошли с судна все, в том числе начальник экспедиции И. И. Месяцев. В Ар хангельске спорили о том же, о чем и в Москве в Политехническом музее, и во многих других местах: о путях развития пролетарской литературы. Фамилия Пильняка на афише была набрана жирным шрифтом, перечислялись его книги. У остальных, судя по афише, книг не было. «Но это, - замечает С. Лебедев, - не мешало им высказы ваться категорично. Досталось не только Пильняку. За хныканье кос тили Чехова, за непротивление - Льва Толстого. А уж Бунину и Анд рееву выдали по первое число. Борис Пильняк взял слово последним. Его встретили доброжелательно. Как видно, многие читали. И высту пил он хорошо, убедительно. Защищал русскую литературу, русских писателей. Говорил, что судить о литературе надо не по речам, а по книгам. Жаль, архангельские товарищи не написали еще ничего ин тересного. Ведь первое дело литератора - писать. Пильняк покинул трибуну под аплодисменты».

При выходе из Белого моря, у Беломорского маяка, «Персей» в темноте налетел на парусник с треской. Парусник назывался «Дева». «Вот как случается, Кино Семенович,- философствовал Пильняк.- На необъятных морских просторах сталкиваются две песчинки - „Пер сей" и „Дева" ...Созвездия».

Оба страдали от морской качки. «Требовались помощники, способные удерживать штатив... Самый деятельный и надежный среди них - Пильняк. Ему, как и другим, нравилось заглядывать в везир». Спускались вместе на айсберг и оттуда снимали «Персей». Чуть не потер пели катастрофу: «вельбот накренился, и Пильняк, потеряв равнове сие, повис на борту. На вельботе не растерялись. Мгновенно багром вцепились в лед. Пильняк, ничуть не испугавшись, спокойно выбрал ся на торосистую площадку». Тюлени, медведица с медвежонком на льду у борта. Шпицберген. Сентябрь был на исходе, голая, лишенная растительности поверхность островов казалась рыже-коричневой. К мо рю сползали ледники. Уступы скал стали птичьими базарами. При звуке пароходного гудка тысячи птиц взмыли в воздух.

Это было первое советское судно, первая экспедиция на Шпицбер ген. Голландская администрация и инженеры встречали радушно. Пиль няк говорил по-немецки. «Мы с Пильняком через мощную станцию по селка отправили в Москву радиограммы. Обязанности переводчика на угольных разработках, принадлежащих норвежской компании, испол нял Романовский, секретарь комиссии, бывший русский офицер. Его волновало все, что происходит на Родине. С глубокой тоской он про износил это слово: родина. В отличие от меня он читал „Голый год", что дало повод Пильняку ехидно проехаться по моему адресу: мол, эмигранты проявляют больше любознательности, чем я».

По возвращении «Кино Семенович» сделал фильм, текст титров предложил написать Борису Андреевичу. Руководил работой С. Ва сильев, один из братьев Васильевых, авторов «Чапаева». В «Киноне деле» от 9 декабря 1924 года сообщалось, что состоялся просмотр фильма «Экспедиция на Шпицберген».

Подводя итоги, С. Лебедев, в частности, пишет: «Убедился я и в том, какое огромное значение в кинематографе принадлежит тексту. Лаконичные титры, написанные Б. Пильняком, отличались тонкостью и емкостью. Ничего не убавишь, не прибавишь».

В «Заволочье» Пильняк пишет о себе в третьем лице: художник Лачинов. «Только за три дня до отъезда в Архангельск он узнал об экспедиции и в три дня собрался, чтобы ехать». Чем-то личным веет и от фразы: «...и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобой наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, го ворить, руку жать, улыбаться, - где-то там перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема, студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому, в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявши дом».

После «Заволочья» и «Непогашенной луны» прошло три года. За это время у Бориса Андреевича вышли: «Собрание сочинений» в 6-ти томах (1929); первый том начавшегося нового 8-томного собрания; книги «Мать сыра-земля» (1926); «Заволочье», «Корни японского солнца», «Очередные повести», «Расплеснутое время», «Рассказы», «Расска зы с Востока» (все 1927); «Китайская повесть» (1928) и множество отдельных рассказов и повестей. В 1929 году в Берлине в издатель стве «Петрополис», где печатались советские писатели, вышли «Штосс в жизнь» и «Красное дерево».

Ни одно из произведений Бориса Пильняка - а они всегда были нечто вроде красной тряпки для части критиков - не вызывало такого скандала. Он разразился повсеместно и шел по нарастающей. Но в этой кампании была специфическая особенность, еще невиданная: пы таясь перещеголять друг друга, улюлюкая, изощряясь, критики разносили в пух и прах повесть, которую не читали . Вот одни только заголовки статей: «Недопустимое явление», «„Красное дерево" с белой сердцевиной», «Против переклички с белой эмиграцией», «Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному пос тупку Б. Пильняка», «Недопустимая перекличка», «Борис Пильняк - собственный корреспондент белогвардейщины. Председатель Всерос сийского союза писателей», «Проверить Союз писателей», «Против пе реклички с эмигрантщиной» и т. д.

Л. Колодный, анализируя тот период, правильно замечает: «Борис Пильняк, Евгений Замятин в числе первых подверглись яростной трав ле по команде вождя. Его жертвой стали Андрей Платонов, Михаил Булгаков... В те годы Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не высказывал публично свои оценки, за него это делали другие - генеральный секретарь РАПП Леопольд Авербах, Вардин и другие...» Но не только. Их было много - искренне убежденных и подхалимствующих. Они «яростно громили Пильняка, Замятина, Платонова, попытавшихся первыми проанализировать выросшую у них на глазах командно-ад министративную систему, прикрывавшуюся социалистическими лозун гами». (Моск. правда. 1988, 31 июля.)

Даже Маяковский не остался в стороне. В статье «Наше отношение» есть такие строчки: «Повесть о „Красном дереве" Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал», однако «в сегодняшние дни густеющих туч это равно фрон товой измене». Даже Галина Серебрякова, сама попавшая позже в сталинские лагеря, включилась тогда в общий хор («Недопустимая перекличка»). Вяч Полонский, признавая на словах, что истинный ху дожник всегда создает «картину мира» (имелись в виду И. Бабель, Б. Пильняк, А. Веселый), сейчас тоже выступил против Пильняка.

Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода.

Что касается Маяковского, то он явно покривил душой - Пильня ка тогда читали все. Есть фотография, оставшаяся на память о совместном выступлении Пильняка, Маяковского, Кирсанова, Джека Алтау зена и др. перед красноармейцами 1-го стрелкового полка Красной Армии как раз в том же 1929 году. Маяковский и Пильняк стоят на снимке рядом, возвышаясь над остальными. Есть образный рассказ двоюродной сестры Бориса Андреевича певицы Нонны Петровны Ра енко о том, как она познакомилась с Маяковским на квартире Бориса Андреевича на улице Воровского: «Он сидел в низком кресле, когда я вошла. И вот встает, встает, встает, выдвигается все вверх, как башня». Маяковский дружил с обеими сестрами Андроникашвили - Натой Вачн адзе и Кирой Георгиевной (женой Бориса Пильняка), встречался с Борисом Андреевичем у А. В Луначарского, был, короче говоря, хо рошим знакомым, если не приятелем, и не читать Пильняка, конечно, он не мог Другое дело, что он, вероятно, не разделял его убеждений.

Еще в самом начале кампании, не подозревая, что она направлена не только против него, но и против Всероссийского союза писателей, Борис Андреевич обратился в редакцию «Литературной газеты» с письмом, разоблачая прямую ложь, которая содержалась в передовице, открывшей кампанию.

«В „Литературной газете" за № 19 в передовице Б. Волина написано обо мне: «Б Пильняк написал роман „Красное дерево". Не на шлось никаких оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей литературы. Роман был отвергнут редакциями со ветских журналов. И что же? „Красное дерево" Пильняка оказывается напечатанным в издательстве „Петрополь"*, в издательстве бер линских белогвардейцев. Как мог этот роман Пильняк туда передать? Неужели не понимал он, что таким образом он входит в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов? Почему Пильняк, председатель Всероссийского союза писателей, не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами без его ведома и помимо его желания?»

* Ошибка в названии издательства была допущена в «Литератур ной газете». (Прим. ред.)

Отвечаю.

1) Повесть „Красное дерево" была закончена 15 января 1929 г.,- 14 февраля я сел за роман (ныне заканчиваемый), „Красное дерево" в котором перерабатывается в главы, - в моем письменном столе хра нится рукопись „Красного дерева" с пометкой одного из редакторов „Красной нови": „За печатание в №3.23 (11) 1928..."*

Повесть,Красное дерево" не появилась в РСФСР не потому, что она была запрещена, но потому что я решил ее переделать.

2) Тем не менее „Красное дерево" появилось отдельной книгой в „Петрополисе"...

Мною в ряду с другими советскими писателями заключен типо вой договор с членом коллегии защитников ленинградского суда в том, что он представительствует мои авторские права за пределами СССР. Договор имел целью избежать невыгодных для советских писателей последствий из-за отсутствия литературных конвенций - тем, что про изведения советских писателей, хотя бы на день раньше, чем в СССР, будут появляться за границей. Аналогичное было организовано Горь ким, когда в Берлине был Ладыжников, представительствовавший „Знание". По этому договору я обязан был пересылать рукописи в Ленинград сейчас же после их написания... О том, что „Красное дерево" появилось в „Петрополисе", я узнал только тогда, когда по лучил книгу,- причем: в проспекте „Петрополиса", этого издатель ства берлинских белогвардейцев, как определяет Волин, я прочитал, что там изданы книги моих товарищей по советской литературе, а именно - Вас. Андреева, Веры Инбер, В. Каверина, Н. Никитина, Пант. Романова, А. Толстого, К. Федина, Ю. Тынянова, А. Сытина и др.- и не нашел ни одного имени беллетристов-эмигрантов. Позднее „Крас ного дерева" в этом же издательстве появился „Тихий Дан" Шолохова. Список приведенных авторов не родил во мне мысли, что я попал „в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов".

3) Волин обращается ко мне с вопросом: „Почему Пильняк не про тестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами?" - Почему Волин не обращается с этим же вопросом ко всем тем авторам, выше перечисленным, которые так же издавались в этом издательстве?

Тем не менее...я протестовал...когда в белой прессе появились отзывы о „Красном дереве". „Красное дерево" русскому читателю не известно,- поэтому я находил нужным выразить мой протест не в СССР, а за границей, - и за границей опубликовано мною нижесле дующее письмо».

Далее следует протест, в котором основное место звучит так: «Не имея досуга полемизировать с эмигрантами, я нахожу необходимым довести до сведения читателей, уважающих судьбу СССР, что не во-первых, а в-десятых и в-сороковых - действительно в России есть еще отрепье прошлого, обыватели, реставраторы, мелкие воришки, распут ники и бездельники,-

Советский Союз достаточно силен, чтобы видеть и не пугаться этих клопиных щелей, которые, к слову, усердно изничтожаются и унич тожению которых „Красное дерево" помогает».

Письмо в «Литгазету» заканчивается следующимабзацем:

«В заключение позвольте сказать следующее. Статья Волина выз вала уже реакцию „Комсомольской правды". Я чувствую себя в ат мосфере травли. В таких обстоятельствах оправдываться трудно и работать еще трудней,- но тем не менее: будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСРкнигу рассказов о со ветской литературе, - я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека.

Р.S. Прошу „Комсомольскую правду" и др. газеты письмо это пе репечатать.

Б. П.»

Письмо было опубликовано, но травля продолжалась, принимая все более грубый характер. В нее вмешался Горький, выступив в за щиту Пильняка. Но и это не помогло. Кампания разрасталась: «Со ветская общественность против пильняковщины», «Вылазки классового врага в литературе», «Об антисоветском поступке Б. Пильняка», «Пи сатели осуждают пильняковщину», «Уроки пильняковщины», «Против пильняковщины и примиренчества с ней» и т. д. Диспуты, резолюции, осуждения. Одними заголовками я мог бы заполнить несколько страниц. Весь юмор в том, что люди, выступившие столь горячо на защи ту Советской власти, не знали даже, от чего они ее защищают. Давно замечено - чем правдивее вещь, тем большее она вызывает негодова ние. Но здесь даже этого нельзя было сказать - «Красного дерева» никто не читал.

Кампания, по накалу не менее высокая, чем последующие прора ботки Ахматовой и Зощенко, продолжалась весь сентябрь - декабрь, п ерешла на следующий год и закончилась только в апреле 1931 года. .

Всё это время повесть, в которой 51 стандартная страница, то есть два с хвостиком печатных листа, упорно называли «романом».

М. Горький не раз критиковал творчество и общественное поведение Пильняка, но он не согласился с таким отношением к нему, которое «как бы уничтожает все его заслуги в области советской литературы». Он написал об этом в статье «О трате энергии» (1929): «Я всю жизнь боролся за осторожное отношение к человеку, и мне кажется, что борьба эта должна быть усилена в наше время и в нашей обстановке...» Статья Горького вызвала нападки на него самого. Однако он не отступил. В новом газетном выступлении «Все о том же» он высказался еще шире: «Кроме Пильняка, есть немало других литераторов, на чьих головах,единодушные" люди публично пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надо охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи. Например, Евгений Замятин, этот страшный враг действительности, творимой силой воли и разума рабочего класса... Насколько я знаю Замятина, Булгакова, а также всех других проклинаемых и проклятых, они, на мой взгляд, не стараются помешать истории делать ее дело, прекрасное и великое дело, и у них нет слепой органической вражды к честным деятелям этого великого и необходимого дела».

Е. Замятина прорабатывали одновременно с Пильняком. Он был виноват в том же: у него была собственная «картина мира». Не выносил он также подхалимажа и низости. Еще в 1921 году он писал: «Литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное право писания од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию». В 1930 году, несмотря на оголтелую травлю, завершилось печатание восьми-томного собрания сочинений Пильняка; Замятина же вообще не публиковали. Обратившись с письмом к Сталину и бросая в нем ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов на пути своего творчества, он подошел к кульминационной черте; «Гибель моей трагедии „Атилла" была поистине трагедией для меня: после этого мне стала совершенно ясна бесполезность всяких попыток изменить свое положение, тем более, что вскоре разыгралась известная история с моим романом „Мы" и „Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, - был подан рядом с „Красным деревом", как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до сих пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе». Обосновывая свою просьбу отпустить его за границу, Замятин далее пишет: «Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает, главным образом, для европейской литературы - для переводов на иностранные языки; почему же то, что разрешено Эренбургу, не быть разрешено и мне? И заодно я вспомню еще одно имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?»

Борис Андреевич действительно поехал тогда в Америку и Японию, написал «О"кей, американский роман» и книгу о Японии «Камни и корни». За получением разрешения он обратился к Сталину. Возможно, это он подсказал Замятину идею написать Сталину письмо.

Во всем этом есть как бы противоречие: с одной стороны - травля, с другой - писатель интенсивно печатается, выходят его собрания со чинений, книги; он ездит за границу. Дело в том, что тогда еще не сложился более поздний стиль, при котором инако- или самостоятель но мыслящим просто затыкали рты. Еще держалась, слабея, установ ка Ленина - Луначарского - Горького, поддержанная Фрунзе, под руководством которого готовилась резолюция ЦК ВКП(б) по литера туре 1925 года. Эта установка была за разнообразие литературы, за плюрализм. Отвечая доктринерам, А. В. Луначарский писал: «Быть может, вам не нравятся романы Пильняка, он, может быть, несим патичен вам, но если вы до такой степени ослепли, что не видите, ка кой огромный он дает материал реальных наблюдений и в каком рель ефном сочетании, как он позволяет за самый нерв ухватить целый ряд событий, целую серию явлений, если вы совершенно не чувствуете яркости положений, курьезности точек зрения, на которые он становит ся, то вы безнадежны, и это ужас для вас не только как для критика, но даже как для человека. Это значит, что вы анализировать не умеете, что вы отсекли себе возможность наслаждаться и больше знать, пото му что в искусстве наслаждение идет вместе с познанием». («История западноевропейской литературы». Госиздат. Ч. 1. С. 29.)

Возвращаясь к «Красному дереву», отметим историю зарождения замысла. Появление молодого Платонова не сопровождалось таким резонансом, как вход в литературу Иванова, Леонова, Олеши. Лишь критик Н. Замошкин отметил, что Платонов идет по линии «наиболь шего художественного сопротивления». Однако Пильняк обратил вни мание на Платонова. В конце 1928 года он писал: «Системы у нас в блестящем порядке уже лет пять - а писатели, пришедшие за по следний год: Ю. Олеша, П. Павленко, Андрей Платонов в системах не состояли. Даже Либединский и Фадеев, великие систематизаторы, и те возникли до систематизации. И Олеша, и Иванов, и Платонов - приняты потому, что они индивидуальны, сиречь систему нарушают». Пильняк любил работать с молодыми. Известны вещи, написанные совместно с Павленко, Зарудиным, Беляевым, Алексеевым. В 1928 году Пильняк и Платонов по командировке «Нового мира» отправляются в Воронеж, где пишут очерки «Че-Че-О». Под очерками стоит адрес Пильняка - Ямское поле. По-видимому, Платонов некоторое время жил у Бориса Андреевича. Они написали также вместе пьесу «Дураки на периферии».

«Че-Че-О» посвящен социальному неравенству и бюрократии в провинции. Столичный товарищ курит «Герцеговину флор», а провин ция курит траву; не имеет элементарных удобств; живет на гроши, плохо питается; развитию мешает бюрократия - социальная болезнь; бюрократ опасен даже в частной жизни, мрачен даже в семье; рабочий грустен и молчалив, потому что честный труд ни к чему не приводит. Масса - это не люди: в массу «бросают» культуру. «Если над машинистом поставить контролера, то паровоз истории сгорит, волочась на зажатом тормозе».

«Красное дерево» написано сразу после очерков и пьесы, в марте 1929 года. «Че-Че-О» предсказывает многие ситуации и общее настроение «Красного дерева», переросшего затем в остросовременный роман «Волга впадает в Каспийское море». Великий противоборец всего прогрессивного В. Ермилов гневно писал об очерках; «Огромная напряженная и труднейшая работа по районированию, являющаяся не чем иным, как работой по социалистическому строительству, представлена авторами очерка тоже как бюрократическая вакханалия организационного безумия, душащего личность».

Уже через месяц после окончания «Красного дерева» Борис Андреевич приступил к переработке его в роман. В этом романе, который выходит вновь 59 лет спустя, рассказывается о строительстве канала Москва - Волга, вообще о социалистическом строительстве; о том, что ему мешает; о новом быте и о том новом, что начинает зреть в совегском человеке - хозяине земли (тогда еще хозяине); о новом поколении рабочего класса. И о том, что мешает новой жизни (сюда и вплетено «Красное дерево»). Здесь вредители, реставраторы - не только мебели, но и прежней жизни,- всякие представители старого быта, цепляющиеся за это старое, в тщетной попытке сохранить его; это и прямые враги Советской власти и истинные революционеры. Роман остросюжетный. Один и тот же эпизод поворачивается к читателю разными своими гранями, как куб. В этом многоцветье вся тогдашняя жизнь. В центре повествования древняя Коломна, к старым башням которой подступает новое русло реки Москвы. С рыданиями падают на землю сбрасываемые с колоколен многопудовые былые вестники праздников и несчастий. Равноправие, женский вопрос. Словом, старая и новая Русь, уездное и социализм. Правдивое и честное полотно. Читатель, должно быть, обратит внимание на то, как остро уже тогда стояли вопросы морали, отношения людей.

Борис Андреевич был арестован 28 октября 1937 года в день рождения сына, которому исполнилось три года, на даче в Переделкино.

С утра он был весел. Поздравили сына, надарили ему подарков, вспоминали 1934 год, когда он родился. Они ездили тогда с Кирой Георгиевной в Скандинавию и Польшу Перебирали финских, швед ских друзей, Андерсена Нексе, Нурдаля Грига, жившего у них ле том 1934-го, Кнута Гамсуна. С тех пор, казалось, прошла вечность А ведь это было совсем недавно И правда, сколько событий. Тра гических, непонятных. Какой тяжелый год. Аресты, процессы, гибель и исчезновение друзей. В течение дня никто не зашел. Только почтальон принес несколько телеграмм из Тбилиси; от сестры и брата Киры Георгиевны и от Тициана и Нины Табидзе (Тициан был шафером на свадьбе Бориса Андреевича и Киры Георгиевны), от других друзей Борис Леонидович Пастернак, Николай Федорович Погодин с доч кой Таней приходили поздравить. Погодин посидел и вскоре ушел. У Пастернака были какие то люди. День тихо склонился к закату. Сели пить чай.. Только когда стемнело, кое-кто заглянул на огонек

Борис Андреевич кивнул: «Поехали». Кира Георгиевна, сдерживая слезы, вынесла узелок. «Зачем?» - отверг Борис Андреевич. «Кира Георгиевна, Борис Андреевич через час вернется!» - с упреком ска зал человек в белом. Мама настойчиво протягивала узелок, срывая игру, предложенную любезным человеком, но Борис Андреевич узел ка не взял. «Он хотел уйти из дому свободным человеком, а не арестантом»,- поняла мама.

Борис Андреевич, конечно, не вернулся. Через месяц была арес тована прямо на студии и Кира Георгиевна. Она кончала ВГИК в режиссерской мастерской С. М Эйзенштейна, успела сняться в не скольких фильмах, в том числе в главных ролях в «Элисо» Н. М. Шен гелая и «Земля жаждет» Ю. Я. Райзмана. Кира Георгиевна была в женском лагере под Акмолинском, вместе с сестрой М. Тухачевского.

Анна Ахматова напишет в 1938 году:*

БорисуПильняку

Всё это разгадаешь ты один..

Когда бессонный мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот ландышевыйклин

Врывается во тьмудекабрьской ночи.

И по тропинке я к тебе иду

И ты смеешься беззаботным смехом

Но хвойный лес и камыши в пруду

Ответствуют каким-то странным эхом...

О, если этим мертвого бужу,

Прости меня, я не могу иначе:

Я о тебе, как о своём, тужу

И каждому завидую, кто плачет,

Кто может плакать в этот страшный час

О тех, кто там лежит на дне оврага...

Но выкипела, не дойдя до глаз,

Глаза мои не освежила влага

* «Стихи и поэмы». Сов. писатель. Ленингр. отд. 1976. С. 191.

Глава 16. Борис Андроникашвили: изысканная внешность с набором неординарных качеств

Сразу после расставания с Ордынским Гурченко закрутила роман с 22-летним студентом сценарного факультета ВГИКа Борисом Андроникашвили. Они расписались, через год у них родилась дочь Мария, а еще примерно через год они развелись.

С Борисом Андроникашвили Люся столкнулись случайно, у стойки самообслуживания в столовой ВГИКа. Увидев перед собой фактурного, жгучего брюнета, девушка выронила поднос. Вот он – перевоплощенный в студента англичанин Лоуренс Оливье – мужчина её мечты, сыгравший Гамлета и Генриха V, блиставший в фильмах «Грозовой перевал», «Гордость и предубеждение», «Леди Гамильтон»…

Борис Андроникашвили родился 28 октября 1934 года в Москве в семье известного писателя Бориса Пильняка (псевдоним Бориса Андреевича Вогау) и актрисы Киры Георгиевны Андроникашвили из грузинского княжеского рода Андроникашвили. В 1937 году его отца арестовали по обвинению в государственных преступлениях. Впоследствии, по прошествии многих лет, литературные критики определят Пильняка «главой целой школы или направления в советской литературе», которое назовут «орнаментальной прозой». Мать, опасаясь за судьбу сына, отправила его в Тбилиси к бабушке, которая усыновила внука и дала ему свою фамилию – Андроникашвили. В юношестве отправился в Батуми, где поступил Батумское мореходное училище. Но затем решил сменить профессию и уже в начале 1950-х уехал в Москву, где поступил на сценарно-киноведческий факультет ВГИКа, который окончил в 1959 году.

В пору его студенчества о красавце с грузинскими корнями мечтала едва ли не половина студенток. А он влюбился в девушку старше его на два года. Своих близких отношений с Андроникашвили Люся не скрывала, наоборот, жила словно напоказ. Не удивительно, что находилось много завистников, желавших разладить взаимоотношения этой пары.

А вскоре молодые люди стали родителями, в 1959 году у них появилось маленькое чудо – дочь Маша. Увы, счастье длилось недолго; как говорят умники: быстро проходит только хорошее…

А скоро и самой Людмиле Марковне стало понятно, что карьера для нее важнее пеленок.

– Актрисе нельзя быть матерью. Все нужно отдавать или профессии, или детям. Лично я выбрала первый путь. Хотя это, может быть, и очень жестоко, – горько призналась как-то актриса.

Но наверняка на нее негативный отпечаток наложил и факт самих родов, которые проходили не в Москве, где жил ее молодой супруг, а в Харькове, у родителей. К тому же она мечтала произвести на свет мальчика, которого собиралась назвать Марком в честь своего любимого папули. Так что можно даже представить глубокое разочарование актрисы, когда 5 июня 1959 года ее уведомили, что родилась девочка. Да и ситуация в роддоме, как пишут биографы, не способствовала спокойствию и истинному радостному предвкушению – роженицы в палате узнали свою популярную землячку и тут же разделились на тех, кому она и ее творчество нравится, и тех, кто ее просто ненавидит за сам факт существования. Пришлось Люсе переходить в другую палату. А маленький Марк действительно однажды появится в жизни Людмилы Гурченко, но родит его ее выросшая дочь.

В книге «Аплодисменты» Людмила Марковна напишет так, коротко и странно: «В 1959 году у меня родилась Маша. И мама приехала в свой отпуск ко мне в Москву. С тех пор она все свои отпуска проводила с нами. Всегда приезжала с полными корзинами. «Усе, усе вези дитям. Дочурке и моей клюкувке унученьке. Они – наша радость. Больший в нас никого на свете нима, Лялюша»».

Увы, брак звездной пары распался. Люся Гурченко пошла вперед по дороге творчества, набивая все новые и новые шишки, получая все более умудренный делами житейскими опыт. И «чернявый орел» Борис Андроникашвили – сценарист, историк, сын писателя и актрисы, двоюродный брат грузинских режиссеров Георгия и Эльдара Шенгелая – тоже не остался без своего любимого дела. Вот только ребенок их в итоге оказался обделенным заботой и лаской самых близких людей… Ее судьба и взаимоотношения с родителями столь нелепы, странны и даже трагичны, что этой женщине, о существовании которой долгие годы не знала широкая публика, мы посвятим отдельную главу.

О своем супруге Людмила Марковна позже говорила, отдавая дань его внутренним талантам:

– Несмотря на свою изысканную внешность, от которой не ждешь ничего глубокого, это был сложный человек с набором неординарных качеств – больших и малых.

Борис Андроникашвили и Людмила Гурченко.

Возможно, именно эта сложность характера, образованность и интеллект и стали причиной, оттолкнувшей Люсю от ее избранника. Он действительно был хорошо воспитан, блестяще образован, обладал чувством юмора, был начитан и музыкален, обаятелен и талантлив. А она, рассчитывая в Борисе обрести идеал мужчины, в итоге хотела жить не с этаким грузинским Лоуренсом Оливье, а с простецким парнем-рубахой, как две капли воды похожем на ее идеального мужчину – Марка Гурченко, деревенского малограмотного баяниста-самоучку. Но, поговаривали, что Борис тоже не был праведником, и не раз причинял боль молодой супруге своими изменами.

Е. Мишаненкова в своей книге о великой актрисе так описывает этот сложный период ее жизни, принесший первый опыт настоящей любви и реального материнства.

«Но на этот раз все было куда серьезнее – не мимолетная влюбленность, а сильное пылкое чувство. Да и избранник ее, сценарист Борис Андроникашвили, был человеком незаурядным – сын знаменитого писателя Бориса Пильняка, расстрелянного в 1938 году, и его красавицы-жены, актрисы Киры Андроникашвили, происходившей из княжеского грузинского рода. И конечно же, был «высоким да чернявым»!

И первое время казалось, что вот оно – счастье. Любовь, брак, ребенок. Карьера рушилась, но разве это главное? Зато рядом человек, который умнее, чем она, сильнее, который поддерживает и понимает. Да и мама у него такая необыкновенная – от Киры Андроникашвили Людмила Гурченко была в тихом, но от этого не менее сильном восторге и даже спустя много лет вспоминала о ней, как о женщине «красоты, ума, таланта и женственности непревзойденной». Кто знает, не умри Кира Георгиевна через год после рождения внучки, возможно, брак Людмилы Гурченко и Бориса Андроникашвили и не закончился бы так быстро и так печально.

Первые звоночки начали появляться довольно быстро, но Людмила Гурченко их поначалу не замечала».

«Мария родилась в Харькове. Слабая, болезненная, да еще с врожденным дефектом. Девочку сразу передали на руки Люсиным родителям. А сама молодая мать вернулась в Москву. Здесь начались испытания суровой прозой жизни. Три-четыре концерта в день, в разных концах Москвы. Фабрика, завод, профком, милиция. После выступления, домой – на метро. Новых ролей в кино не было. Семья нуждалась в деньгах. А что же Борис Андроникашвили, ее муж? Помогал, поддерживал в трудную минуту? Увы, нет. Об изменах мужа, ей стало известно от подруг. Гурченко не стала унижаться до расспросов и выяснений. Сразу подала на развод.

О личной драме Люси знали только близкие. На людях – она всегда держала лицо. Это было частью профессии. Бориса Андроникашвили она вычеркнула не только из своей, но и из жизни Маши. Тема горе-отца и его родственников была закрыта навсегда. О грузинских корнях дочери Гурченко вспоминала лишь в минуты раздражения. Обжегшись один раз, Гурченко решила: жертвенная любовь – не для нее. Больше – никакой веры мужчинам. И главное – никаких детей».

В одном из интервью великая актриса призналась:

– Мне приходилось отказываться от многого. Когда Маша только родилась, пришлось перевязать грудь полотенцем, чтобы сгорело молоко. Потому что надо было вкалывать, потому что муж оказался негодяем…

Стоит, пожалуй, еще несколько слов сказать о том, как сложилась судьба Андроникашвили после развода с Люсей.

После расставания с Гурченко Борис пять лет встречался с Нонной Мордюковой и даже хотел пожениться на ней, но дело до свадьбы так и не дошло. Второй женой Бориса Андроникашвили стала художница Русудан Хантадзе, с которой он прожил до конца своих дней в 1996 году. В браке у них родились дочь и сын.

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда автора Вишневский Борис Лазаревич

Вишневский Борис Лазаревич Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда Автор выражает свою глубокую признательностьМихаилу Амосову, Юрию Флейшману, Владимиру Борисову, Константину Селиверстову, Вере Камше, Андрею Болтянскому, Ольге Покровской, Юрию Корякину, Николаю

Из книги Мои воспоминания (в пяти книгах, с илл.) [очень плохое качество] автора Бенуа Александр Николаевич

Глава 6 ПАРИЖ. «БОРИС ГОДУНОВ» *...кажется, фамилия его Егоров...- Речь идет о Владимире Евгеньевиче Егорове(1878-1960)-театральном художнике Московского художественного театра, авторе декораций к «Драме жизни» К. Гамсуна, «Жизни человека» Л. Н. Андреева*«Сипей птице» М.

Из книги Жизнь Пушкина. Том 2. 1824-1837 автора Тыркова-Вильямс Ариадна Владимировна

Из книги Шекспир автора Морозов Михаил Михайлович

IV. ВНЕШНОСТЬ ШЕКСПИРА Наиболее достоверный портрет Шекспира помещен в первом издании его пьес, вышедшем в 1623 году, то-есть через семь лет после его смерти (1616). Автор этого портрета - малоизвестный художник Мартин Дрошаут, фламандец по происхождению, которому было всего

Из книги Смех без причины автора Винокур Владимир Натанович

Глава 2 Брат Борис Борис старше меня на четыре года. На самом деле все думали, что артистом станет именно он. Добрый, веселый, любящий и тонко чувствующий музыку, Борис до последнего дня жил в Курске и сохранял традиции. Мало того, что Боря инженер-строитель, как папа, потом

Из книги Феномен игры автора Ворошилов Владимир Яковлевич

Глава 9 Борис Ельцин С Борисом Николаевичем я познакомился в начале восьмидесятых, когда он был секретарем обкома партии в Свердловске. Сдружились мы на одном необычном событии. В Свердловске был День города, и первый секретарь обкома партии Свердловска Борис Николаевич

Из книги Воспоминания автора Цветаева Анастасия Ивановна

Качество игры или игра качеств? Существует справочник Гиннеса, в нем зарегистрированы рекорды, которые никак нельзя отнести к спортивным. Этот справочник - одно из популярнейших изданий в США. Какие же это рекорды? Ну, скажем, на самый дальний плевок или на самое большое

Из книги Язык мой - друг мой автора Суходрев Виктор Михайлович

ГЛАВА 12. ГЕЛЬСИНГФОРС. БОРИС. КНИГИ Из Крыма через Москву летом 1911 года Борис и я проезжаем в Финляндию. Марина с Сережей в уфимских степях. Грозно и просто, как все, что уже совершилось -новое двойничество, отменившее наше с Мариной; вместо нее – бок о бок, плечом к плечу, с

Из книги Мои воспоминания. Книга вторая автора Бенуа Александр Николаевич

Человек неординарных решений Значительная часть моей профессиональной жизни связана с Алексеем Николаевичем Косыгиным. Из всех, с кем приходилось мне работать в качестве переводчика, он вызывал у меня наибольшее уважение и теплоту. В интеллектуальном плане он,

Из книги Зодиак автора Грейсмит Роберт

ГЛАВА 6 Париж. «Борис Годунов» В данном случае творческие силы Сергея получили свой начальный импульс в том, что ему захотелось показать миру (а не одному только Петербургу) чуть ли не с детства знакомое произведение своего любимого композитора - Мусоргского. И надлежало

Из книги Джон Локк автора Зайченко Георгий Антонович

ВНЕШНОСТЬ ЗОДИАКА 30 октября 1966 г., Риверсайд. Коренастый молодой человек, рост 5 футов 11 дюймов, с бородой.22 ноября 1966 г. Мужчина 35 лет, рост 5 футов 9 дюймов, весьма заметное брюшко.18 декабря 1970 г., Контра-Коста. Взломщик в темной нейлоновой лыжной куртке, темных брюках,

Из книги Неразгаданная тайна. Смерть Александра Блока автора Свеченовская Инна Валерьевна

Глава V. Теория первичных и вторичных качеств В сенсуалистической и эмпирической программе «Опыта» теория первичных и вторичных качеств занимает особое место. Исходные идеи этой теории сводятся к тому, что ряд качеств, и прежде всего механико-математические качества

Из книги Ельцин автора Колтон Тимоти

Глава 5 Борис Бугаев Трудно представить себе двух человек, которые были бы столь непохожи. Да что там непохожи, скорее полная противоположность друг другу. Это почти сразу бросалось в глаза каждому, кто их впервые видел. Серьезный, можно даже сказать – неподвижный Блок и

Из книги «В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников автора Богатырёва Наталья Юрьевна

Глава 12 Борис-борец То, что Ельцин был личностью весьма колоритной, можно считать прописной истиной; от русских можно было также услышать эпитет «сочная». Колоритность его образа питала бесчисленные истории, появлявшиеся в СМИ в годы его правления, и продолжает наполнять

Из книги 1941–1945. Священная война автора Елисеев Виталий Васильевич

Глава 7. Борис Вахнюк Ты выбрал эту дорогу сам, Тебе и идти по ней. Б. Вахнюк Борис Вахнюк (1933–2005 гг.), поэт, сценарист, журналист, бард. Окончил филфак МГПИ в 1959 г.Он родился в 1933-м. «Вся Украина умирала в этом году от голода, а я родился. Мама меня вытащила со смертного

Из книги автора

Глава 36. Погиб Борис Проезжая на машине по недавно освобожденному району мимо разрушенного завода, у капитана Елисеева защемило в груди.– Останови машину, – попросил он шофера.Выйдя из машины, постоял немного возле нее, глядя на руины. Это все, что осталось

Людмилой Марковной одни восхищались, другие ненавидели, а третьи влюблялись в нее без памяти. По случаю дня рождения актрисы АиФ.ru вспомнил только тех ее мужчин, с которыми она состояла в узаконенных отношениях.

Муж № 1. Режиссер

Первый раз Гурченко вышла замуж, когда ей было 18 лет. Ее избранником стал известный в то время режиссер Василий Ордынский . Он влюбился в юную Люсю с первого взгляда. Была ли эта любовь взаимной — большой вопрос. Этот брак вообще до сих пор остается тайной, покрытой мраком. Долгое время о нем не знали ни в окружении Гурченко, ни в окружении Ордынского. Говорят, что Люся вышла замуж за режиссера исключительно по расчету. Надеялась, что он станет ее личным режиссером. Ордынский пытался оправдать ее ожидания. Пригласил ее на пробы в свою картину. Однако художественный совет кандидатуру Гурченко отклонил. Тогда актриса решила расторгнуть брак. Ордынский был против, но удержать ее не смог. Их отношения продолжались чуть больше года.

Муж № 2. Сценарист

Спустя недолгое время после развода Люся по-настоящему влюбилась. Свою любовь — студента сценарного факультета Бориса Андроникашвили — она встретила в столовой. Как признавалась актриса впоследствии, увидев впервые своего второго мужа, она чуть поднос из рук не выронила. Симпатия оказалась взаимной, вспыхнул бурный роман, который закончился свадьбой. Поначалу семейная жизнь складывалась счастливо. Люся и Борис практически не расставались. Все изменилось с рождением дочери Марии . Вынужденная заниматься ребенком, Гурченко стала замечать, что супруг все чаще отсутствует дома. А после ей стали доносить, что Борис ей изменяет. Убедившись в достоверности слухов, она без сцен и скандалов подала на развод.

Не принесло счастья Гурченко и материнство. Во-первых, мечтала о сыне. А родилась дочь. Во-вторых, мечтала, что дочь унаследует ее таланты: голос, пластику, актёрский дар, фигуру, в конце концов. Но Маша по всем этим позициям разочаровала Людмилу Марковну. Итогом стала ссора и разрыв отношений длиной в 19 лет. О смерти матери Мария узнала из СМИ. А теперь и сама .

Муж № 3. Актёр

Расставшись с Андроникашвили, Люся два года была одна. Однажды в одном из ресторанов ее познакомили с актером Александром Фадеевым — приемным сыном известного писателя. И хотя знакомство было шапочным, Фадеев поставил себе целью добиться руки актрисы. Ему это очень скоро удалось. Не узнав толком друг друга, Люся и Саша отправились в ЗАГС. Этот брак продлился недолго. Актриса довольно быстро осознала свою ошибку и предложила развестись.

Муж № 4. Певец

О своих отношениях с Иосифом Кобзоном Гурченко вспоминать не любила. Однако этот брак стал событием всесоюзного значения. Кобзон долго ухаживал за Гурченко, и в итоге актриса сдалась. Звездная пара вызывала восхищение. Казалось, Люся наконец обрела свое счастье. Однако ужиться под одной крышей двум сложным личностям оказалось очень непросто. Конфликты и разногласия начались едва ли не с первых дней совместной жизни. Все попытки найти компромисс ни к чему не приводили. Люся поняла, что жить с Кобзоном у нее не получится. Как и во все предыдущие разы, инициатором развода стала Гурченко.

Муж № 5. Музыкант

После развода с четвертым супругом актриса решила, что больше никаких мужей в ее жизни не будет. Ей было уже под сорок, когда она встретила молодого пианиста Константина Купервейса . На этот раз в ЗАГС Гурченко не спешила — хотела получше узнать своего нового возлюбленного. Константин как никто чувствовал характер актрисы, умел «под нее подстроиться». Конечно, в итоге Гурченко сдалась и вновь вышла замуж. Их отношения продолжались почти 25 лет. Актриса была уверена, что уж этот-то брак — последний в ее жизни. Константин был для нее опорой. Все рухнуло, когда Гурченко узнала: все эти годы муж фактически живет на две семьи. Последовавший за этим известием развод стал для Люси самым болезненным.

Муж № 6. Продюсер

В 1991 году на съемках картины «Секс-сказка» Гурченко познакомилась с продюсером Сергеем Сениным , который был младше нее на 20 лет. Конечно, ни о каких отношениях с ним Люся не помышляла. Но спустя короткое время судьба снова свела их вместе. Гурченко встретила Сенина на съемочной площадке фильма «Любовь». После этой встречи Люся поняла, что не хочет расставаться с этим человеком. Она считала его кем-то похожим по характеру на отца, а он шутливо называл ее дочкой. Проблема была в том, что Сенин был женат, у него подрастал ребенок. Подавать на развод он не спешил. Но скрыть отношения с известной актрисой оказалось непросто. Жена Сенина узнала, что ее супруга с Гурченко связывают не только творческие отношения, и подала на развод сама. Люся же вышла замуж в шестой раз. Этот брак стал самым счастливым в ее биографии. Как она сама призвалась, Сенин единственным из всех ее мужей стал для нее по-настоящему близким человеком.

Борис Борисович Андроникашвили (груз. ბორის ბორისის ძე ანდრონიკაშვილი), урождённый Пильняк (Андроникашвили-Пильняк). Родился 28 октября 1934 года в Москве - умер 9 июля 1996 года в Москве. Советский писатель, сценарист, актер. Второй муж Людмилы Гурченко.

Отец - Борис Андреевич Пильняк (настоящая фамилия - Вогау, нем. Wogau) (1894-1938), русский советский писатель, прозаик. 21 апреля 1938 года осуждён Военной коллегией Верховного Суда СССР по обвинению в шпионаже в пользу Японии и приговорён к смертной казни, расстрелян в тот же день в Москве.

Мать - Кира Георгиевна Андроникашвили (груз. კირა გიორგის ასული ანდრონიკაშვილი) (1908-1960), советская актриса и кинорежиссёр, заслуженная артистка Грузинской ССР, княжна.

Дед по матери - Георгий Александрович Андроников (1875-1911), князь, гусарский полковник.

Бабушка по матери - Екатерина Семёновна Сливицкая (1877-1947).

Тетя по матери - Нато Вачнадзе (урожденная Андроникашвили)(1904-1953), советская грузинская актриса, народная артистка Грузинской ССР, заслуженная артистка РСФСР.

Двоюродные братья (сыновья Нато Вачнадзе) - кинорежиссёры Эльдар Николаевич Шенгелая (1933 г.р.) и Георгий Николаевич Шенгелая (1937 г.р.).

Когда Борису исполнилось три года отец, бывший одним из самых издаваемых писателей СССР, был арестован по сфабрикованному обвинению в государственном преступлении - шпионаже в пользу Японии (он был в Японии и написал об этом в своей книге «Корни японского солнца»), в 1938-м приговорён к расстрелу.

Также была репрессирована и его мать. Незадолго до ареста она успела вывезти трёхлетнего Бориса в Грузию, где он 7 лет жил в семье своей тетки - Наты Вачнадзе. Кира Георгиевна отбывала срок в Акмолинском лагере жен изменников родины.

Родители были реабилитированы в 1956 году.

После окончания школы-семилетки отправился в Батуми, где поступил в Батумское мореходное училище.

В начале 1950-х перебрался в Москву, где поступил на сценарно-киноведческий факультет ВГИКа, который окончил в 1959-м.

С 1957 года снимался в кино, дебютировав в роли князя Арчила в фильме «Отарова вдова» режиссера Михаила Чиаурели по одноименной повести Ильи Чавчавадзе.

Борис Андроникашвили в фильме "Отарова вдова"

Позже сыграл несколько небольших ролей в других картинах.

В 1974 году выступил сценаристом фильма «Капитаны», который снимал режиссер Тамаз Гомелаури. Фильм рассказывает о юношах, которые заканчивают школу, о трудном жизненном рубеже, когда нужно решить главное - выбор профессии.

Член Союза писателей РСФСР с 1979 года.

Личная жизнь Бориса Андроникашвили:

Первая жена - (1935-2011), советская и российская актриса и певица, народная артистка СССР. Брак длился в течение 1958-1960 годов.

У пары 5 июня 1959 года родилась дочь Мария (позже - Королёва, умерла в 2017 году). Она имела сына Марка (1982-1998) и дочь Елену (1983 г.р.).

Людмила Гурченко о Борисе Андроникашвили говорила: "Несмотря на свою изысканную внешность, от которой не ждешь ничего глубокого, это был сложный человек с набором неординарных качеств - больших и малых".

Состоял в гражданском браке с актрисой (1925-2008). Их отношения продолжались около 5 лет.

Мордюкова о Борисе Андроникашвили говорила: "Ну да, выпускник ВГИКа, сценарист, человек, серьезный во всех отношениях, а уж до чего хорош был! Люди, когда впервые его видели, на пять минут немели - выдающаяся внешность!.. Борис Андроникашвили был сократовского склада мужчиной: философ, краснобай, Байрона читал по-английски... Мы прожили лет пять, все собирались съехаться, но... так и не расписались...".

Вторая жена - Русудан Хантадзе - художница.

В браке родилось двое детей: Кира Борисовна Андроникашвили (1970 г.р.) и Александр Борисович Андроникашвили (1973 г.р.).

Русудан Хантадзе - жена Бориса Андроникашвили

Фильмография Бориса Андроникашвили:

1957 - Отарова вдова - князь Арчил
1966 - Игра без ничьей - эпизод
1975 - Не верь, что меня больше нет
1977 - Гобой (короткометражный)
1988 - Житие дон Кихота и Санчо (ცხოვრება დონ კიხოტისა და სანჩოსი)
1996 - Смерть Орфея (ორფეოსის სიკვდილი)
1998 - Здесь наступает рассвет (Ak tendeba)

Сценарии Бориса Андроникашвили:

1974 - Капитаны

Библиография Бориса Андроникашвили:

1973 - Август месяц. Повести и рассказы
1977 - Красные кони. Рассказы
1977 - Мандариновый берег. Повести и рассказы
1984 - Розы на марше. Повести и рассказы
1987 - Страницы прошлого читая...
1989 - Дон Алонсо: роман, рассказы
1989 - О моём отце
1992 - Надежд питомцы золотых