Печатается с сокращениями по первому изданию: Шевырев С.П. Взгляд рус- скаго на современное образование Европы // Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 1. С. 219-296. Авторская орфография и пунктуация сохранены (за исключением «ять», «і» и «ъ»).

Полный текст см.: Шевырев С.П.

Избранные труды / Сост. К.В. Рясенцев, А.А. Ширинянц; автор вступ, ст. А.А. Ширинянц; авторы коммент. М.К. Кпрю- шина, К.В. Рясенцев, А.А. Ширинянц. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. С. 171-222. 1

Кир IIВеликий (древнеперс. Куруш) (?-530 до н.э.) - царь Древней Персии в 558-530 гг. из династии Ахеменидов, основатель Персидской империи.

Александр Великий (356-323 до н.э.) - царь Македонии с 336 г., один из выдающихся полководцев и государственных деятелей Древнего мира.

Гай Юлий Цезарь (102 или 100-44 до н.э.) - древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель, пожизненный диктатор Рима с 44

Карл Великий (Carolus Magnus) (742-814) - король франков (с 768), создатель Франкского государства, был коронован в Риме папой Львом III императорской короной (800).

Григорий VII (Gregorius VII, в миру Гильдебранд) (между 1015 и 1020-1085) - папа римский (с 1073), реформатор католической церкви (декрет о выборах папы только конклавом - кардинальской коллегией, устранявший прямое участие в выборах светских властей; постановление против симонии, против женатого духовенства), борец за папскую теократию.

Карл (Karl) V(1500-1558) - из рода Габсбургов, король Испании в 1516-1556 гг., немецкий король в 1519-1531 гг., император Священной Римской империи в 1519-1556 гг. Вел войны с Османской империей, возглавлял военные действия против протестантов. Некоторое время его власть распространялась почти на всю континентальную Европу.

Наполеон Бонапарт (Napoleon Bonaparte) - первый консул Французской республики (1799-1804), император французов (1804-1814 и март-июнь 1815), победоносными войнами сумел расширить свою империю и стать на некоторое время фактическим повелителем всей Западной (кроме Великобритании) и Центральной Европы. 2

В гомеровской «Илиаде» поединок Ахилла и Гектора делается центральным эпизодом всей Троянской войны. 3

С.П. Шевырев цитирует стихотворение А.С. Пушкина, написанное им 18 июля 1821 г., после известия о смерти Наполеона (5 мая 1821 г.). 4

Винкельман (Winckelmann) Иоганн Иоахим (1717-1768) - немецкий искусствовед, основоположник современных представлений об античном искусстве. 5

«Преображение» - хранящаяся в Риме, в Ватиканской пинакотеке, знаменитая картина Рафаэля Санти, изображающая Христа, преображенного на горе Фавор, у подножия которой его ожидают одиннадцать учеников (1518-1520). 6

С. 229-234. 10

С. 235-239. 11

С. 239-242. 12

Шаль (Chasles) Филарет Виктор Эфемион (1798-1873) - французский писатель и литературный критик. 13

С.П. Шевырев цитирует статью: Chasles Phil.

Revue de la litterature anglaise // Revue des deux mondes. T. 24. Quatrieme serie. 1840.1-er Novembre. P. 348-364. 14

Corpus Domini - католический праздник Божьего тела, учрежденный в память установления Иисусом Христом таинства причащения (евхаристии), во вре мя которого устраиваются массовые процессии по украшенным улицам с хвалебными гимнами, со свечами и хоругвями в руках и под звон колоколов. 16

Concession a perpetuite - место (на кладбище), купленное или арендованное навсегда. 17

С. 252-253. 18

С. 254-255. 19

Кузен (Cousin) Виктор (1792-1867) - французский философ, деятель образования и историк. 20

Ланкастерская метода - ланкастерская система, или метода взаимного обучения, изобретенная английским педагогом Иосифом Ланкастером (Lancaster) (1778-1838), суть которой сводилась к тому, что знающие ученики обучали под руководством учителя своих более слабых товарищей. 21

Лермтъе (Lerminier) Жан-Луи-Эжен (1803-1859) - французский юрист, занимал кафедру сравнительной истории законодательств в College de France, в 1849 г. под давлением студентов вынужден был отказаться от преподавания. 22

Lueppii - Тьерри (Lhierry) Огюстен (1795-1856) - французский историк, один из основателей романтического направления во французской историографии, и его брат Тьерри (Lhierry) Амедей (1797-1873) - историк и писатель. 23

Ампер (Ampere) Жан-Жак (1800-1864) - историк литературы, автор труда «История французской литературы до XII века» (Histoire litteraire de la France avant leXIIe siecle. Lome 1-3 / Jean-Jacques Ampere. Paris: Hachette, 1839-1840). 24

Монтионовские премии - ежегодные премии, учрежденные французским филантропом бароном Антуан-Оже Монтионом (Montyon) (1733-1820), одна из которых присваивалась Французской академией за достижения в области «добродетели» (prix de vertu). 27

С. 265-267. 28

Gemiith (нем.) - душа, душевность. 29

С. 272-274. 30

Шиллер (Schiller) Иоганн Кристоф Фридрих (1759-1805) - немецкий просветитель, поэт, драматург, теоретик искусства, историк. 31

Гегель (Hegel) Leopr Вильгельм Фридрих (1770-1831) - немецкий философ. 32

Эвфорион - в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, родившийся от союза Ахилла с Еленой, перенесенных после смерти на острова блаженных. Миф о нем использован И. LeTe в «Фаусте», где Эвфорион - сын Фауста и Елены. 33

С. 276-277. 34

Клотиток (Klopstock) Фридрих Ботлиб (1724-1803) - немецкий поэт.

Лессинг (Lessing) Езтхольд Эфраим (1729-1781) - немецкий драматург, теоретик искусства и литературный критик, основоположник немецкой классической литературы.

Виланд (Wieland) Кристоф Мартин (1733-1813) - немецкий писатель, поэт.

Гердер (Herder) Иоганн Ботфрид (1744-1803) - немецкий философ, гуманист, историк культуры. 35

Шлегели (Schlegel) Август Вильгельм (1767-1845) - немецкий историк литературы, писатель, и его брат Фридрих (1772-1829) - немецкий философ, писатель, языковед. 36

Неандер (Neander, настоящее имя Давид Мендель) Август (1789-1850) - немецкий евангелический историк церкви, профессор Берлинского университета (с 1813). 38

Савиньи (von Savigny) Фридрих-Карл (1779-1861) - немецкий правовед и историк, профессор Берлинского университета (1810-1842). 39

Disjecta membra (лат.) - «разъятые члены», здесь: аллюзия к Квинту Горацию Флакку (Сатиры. Кн. I, сатира 4, ст. 62). 40

Шеллинг (Schelling) Фридрих Вильгельм Йозеф (1775-1854) - немецкий философ. 43

Фрейшиц - герой оперы немецкого композитора К. Вебера (1821) «Вольный стрелок» или «Волшебный стрелок», герой которой - вольный стрелок, находившийся в союзе с чертом, направлявшим его каждую седьмую пулю. 45

Пушкин Александр Сергеевич (1799-1837) - русский поэт и писатель, основатель новой русской литературы, в частности автор знаменитого романа в стихах «Евгений Онегин» (1823-1831), созданного в некоторой степени под влиянием поэмы Байрона «Дон Жуан». 46

Ломоносов Михаил Васильевич (1711-1765) - ученый-энциклопедист, первый русский профессор, естествоиспытатель, химик, физик, поэт, заложивший основы современного русского литературного языка, художник, историк. Разработал проект создания Московского государственного университета.

Державин Гавриил Романович (1743-1816) - русский поэт эпохи Просвещения, представитель классицизма, политический деятель: в различные годы занимал высшие государственные должности: кабинет-секретарь Екатерины II (1791- 1793), президент Коммерц-коллегии (с 1794), министр юстиции (1802-1803).

Карамзин Николай Михайлович (1766-1826) - русский историк, историограф, писатель, поэт, почетный член Петербургской Академии наук (1818). Создатель «Истории государства Российского». Редактор «Московского журнала» (1791-1792) и «Вестника Европы» (1802-1803).

Жуковский Василий Андреевич (1783-1852) - поэт и переводчик.

Крылов Иван Андреевич (1769 (по другим данным, 1768) - 1844) - писатель, баснописец. 47

Уваров Сергей Семенович (1786-1855) - граф (1846), почетный член (1811) и президент (1818-1855) Петербургской Академии наук. В 1833-1849 гг. - министр народного просвещения, автор формулы «православие, самодержавие, народность».

Ермашов Д. В.

Родился 18(30) октября 1806 года в Саратове. Окончил Благородный пансион при Московском ун-те (1822). С 1823 г. состоял на службе в московском архиве Коллегии иностранных дел, входя в кружок т. н. "архивных юношей", позже составивших костяк "Общества любомудрия" и занимавшихся изучением философских идей немецкого романтизма, Шеллинга и др. В 1827 г. участвовал в создании журнала "Московский вестник", с которым на первых порах сотрудничал и А.С. Пушкин. В 1829 г. в качестве учителя сына кн. З.А. Волконской выехал за границу. Три года провел в Италии, посвящая все свободное время изучению европейских языков, классической филологии и истории искусств. Возвратившись в Россию, по предложению С.С. Уварова занял место адъюнкта словесности в Московском ун-те. Для приобретения должного статуса в 1834 г. представил сочинение "Данте и его век", через два года - докторскую диссертацию "Теория поэзии в историческом ее развитии у древних и новых народов" и исследование "История поэзии", заслужившее положительный отзыв Пушкина. В течении 34 лет преподавал ряд курсов по истории русской литературы, всеобщей истории поэзии, теории словесности и педагогике. Профессор Московского ун-та (1837–1857), заведубщий кафедрой истории русской словесности (с 1847 г.), академик (с 1852 г.). Все эти годы активно занимался публицистической деятельностью. В 1827–1831 гг. Шевырев - сотрудник "Московского вестника", в 1835–1839 - ведущий критик "Московского наблюдателя", с 1841 по 1856 г. - ближайший сподвижник М.П. Погодина по изданию "Москвитянина". Спустя некоторое время после увольнения от должности профессора уехал в 1860 г. Европу, читал лекции по истории русской литературы во Флоренции (1861) и Париже (1862).

Для Шевырева было характерно стремление построить свое мировоззрение на фундаменте русского национального самосознания, имеющего, с его точки зрения, глубокие исторические корни. Рассматривая литературу как отражение духовного опыта народа, он пытался именно в ней обнаружить истоки русской самобытности и основы национального образования. Эта тема - ключевая в научной и публицистической деятельности Шевырева. Ему принадлежит заслуга "первооткрывателя" древнерусской художественной литературы в целом, он одним из первых стал доказывать российскому читателю факт ее существование еще со времен Киевской Руси, ввел в научный оборот многие известные ныне памятники допетровской русской словесности, привлек многих начинающих ученых к сравнительному изучению отечественной и зарубежной литературы и т. п. В подобном же духе развивались и политические воззрения Шевырева, основные мотивы публицистики которого заключались в утверждении российского своеобразия и критике западничества, отвергавшего таковое. С этой точки зрения, Шевырев был одним из наиболее крупных идеологов т. н. теории "официальной народности" и одновременно одним из самых ярких ее популяризаторов. В период сотрудничества в "Москвитянине", принесший ему репутацию ярого приверженца официальной идеологии, основные свои усилия Шевырев прилагал к разработке одной проблемы - доказательству пагубности для России европейского влияния. Значительное место в ряду работ мыслителя на эту тему занимает его статья "Взгляд русского на современное образование Европы", в которой он постулировал ставшие впоследствии широко известными тезисы о "гниении Запада", его духовной неизлечимой болезни; о необходимости противодействовать "магическому обаянию", которым все еще очаровывает русских людей Запад, и осознать свою самобытность, покончив с неверием в собственные силы; о призвании России спасти и сохранить в высшем синтезе все духовные здоровые ценности Европы и т. д. и т. п.

Сочинения:

Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1941. № 1.

Антология мировой политической мысли. Т. 3. М., 1997. С. 717–724.

История русской словесности, преимущественно древней. М., 1846–1860.

Об отечественной словесности. М., 2004.

Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к князю П.А. Вяземскому. СПб., 1846.

Список литературы

Песков А.М. У истоков философствования в России: Русская идея С.П. Шевырёва // Новое литературное обозрение. 1994. .№ 7. С. 123–139.

Тексты

Взгляд русского на современное образование Европы (1)

Есть мгновения в истории, когда все человечество сказывается одним всепоглощающим именем! Таковы имена Кира(2), Александра(3), Цезаря(4), Карла Великого(5), Григория VII(6), Карла V(7). Наполеон готов был наложить свое имя на современное нам человечество, но он встретил Россию.

Есть эпохи в Истории, когда все силы, в ней действующие, разрешаются в двух главных, которые, вобрав в себя все постороннее, сходятся лицом к лицу, меряют друг друга очами и выступают на решительное прение, как Ахилл и Гектор в заключении Илиады(8). - Вот знаменитые единоборства всемирной Истории: Азия и Греция, Греция и Рим, Рим и мир Германский.

В мире древнем эти единоборства решались силою материальною: тогда cила правила вселенною. В миpе Христианском всемирные завоевания стали невозможны: мы призваны к единоборству мысли.

Драма современной истории выражается двумя именами, из которым, одно звучит сладко нашему сердцу! Запад и Россия, Россия и Запад - вот результат, вытекающий из всего предыдущего; вот последнее слово истории; вот два данные для будущего!

Наполеон (мы не даром с него начали); содействовал много к тому, чтобы наметить оба слова этого результата. В лице его исполинского гения сосредоточился инстинкт всего Запада - и двинулся на Poccию, когда мог. Повторим, слова Поэта:

Хвала! Он русскому народу

высокий жребий указал.(9)

Да, минута великая и решительная. Запад и Россия стоять друг перед другом, лицом к лицу! - Увлечет ли нас он в своем всемирном стремлении? Усвоит ли себе? Пойдем ли мы в придачу к его образованию? Составим ли какое-то лишнее дополнения к его истории? - Или устоим мы в своей самобытности? Образуем мир особый, по началам своим, а не тем же европейским? Вынесем из Европы шестую часть миpa... зерно будущему развитию человечества?

Вот вопрос - вопрос великий, который не только раздается у нас, но откликается и на Западе. Решать его - во благо Poccии н человечества - дело поколений нам современных и грядущих. Каждый, кто только призван на какое бы то ни было значительное служение в нашем Отечестве, должен начать решением сего вопроса, если хочет связать действия свои с настоящею минутою жизни. Вот причина, почему и мы с него начинаем.

Вопрос не нов: тысячелетие русской жизни, которое наше поколение может праздновать через двадцать два года, предлагает на него полный ответ. Но смысл истории всякого народа есть тайна, кроющаяся под внешнею ясностию событий: каждый разгадывает ее по-своему. Вопрос не нов; но в наше время важность его ожила и сделалась для всех ощутительною.

Кинем же общий взгляд па состояние современной Европы и на отношение, в каком находится к ней нaшe Отечество. Мы устраняем здесь все политические виды и ограничиваемся только одною картиною образованности, объемлющей религию, науку, искусство и словесность, последнюю как самое полное выражение всей человеческой жизни пародов. Мы коснемся, разумеется, только главных стран, которые действуют на поприще европейского мирa.

Начнем с тех двух, которых влияние менее всего доходит до нас н которые образуют собою две крайние противоположности Европы. Мы разумеем Италию и Англию. Первая взяла на долю свою все сокровища идеального мира фантазии; почти совершенно чуждая всем приманкам роскошной промышленности современной, она, в жалком рубище нищеты, сверкаете своими огненными глазами, очаровываете звуками, блещет нестареющеюся красотою и гордится своим минувшим. Вторая корыстно присвоила себе все блага существенные житейского мира; утопая сама в богатстве жизни, она хочет опутать весь миp узами своей торговли и промышленности. […]

***

Франция и Германия - вот те две стороны, под влиянием которых мы непосредственно находились и теперь находимся. В них, можно сказать, сосредоточивается для нас вся Европа. Здесь нет ни отделяющего моря, ни заслоняющих Альпов. Всякая книга, всякая мысль Франции и Германии скорее откликается у нас, нежели в какой-либо другой стране Запада. Прежде преобладало влияние французское: в новых поколениях осиливает германское. Всю образованную Poccию можно справедливо разделить на две половины: французскую и немецкую, по влиянию того или другого образования.

Вот почему особенно важно вникнуть нам в современное положение этих двух стран и в то отношение, в каком мы к ним находимся. Здесь мы смело и искренно скажем наше мнение, зная заранее, что оно возбудить множество противоречий, оскорбит многие самолюбия, расшевелит предрассудки воспитания и учений, нарушит предания, доселе принятые. Но в вопросе, решаемом нами, первое условие есть искренность убеждения.

Франция и Германия были сценами двух величайших событий, к которым подводится вся история нового Запада, или правильнее: двух переломных болезней, соответствующих друг другу. Эти болезни были - реформация в Германии(10), революция во Франции(11): болезнь одна и та же, только в двух разных видах. Обе явились неизбежным следствием западного развития, npиявшегo в себя двойство начал и утвердившего сей раздор нормальным законом жизни. Мы думаем, что эти болезни уже прекратились; что обе страны, испытав перелом недуга, вошли опять в развитие здравое и органическое. Нет, мы ошибаемся. Болезнями порождены вредные соки, которые теперь продолжают действовать и которые в свою очередь произвели уже повреждение органическое и в той, и в другой стране, признак будущего саморазрушения. Да, в наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом, мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящими в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферою опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства... и не замечаем, скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет.

Он увлек нас роскошью своей образованности; он возит нас на своих окрыленных пароходах, катает по железным дорогам; угождает без нашего труда всем прихотям нашей чувственности, расточает перед нами остроумие мысли, наслаждения искусства.... Мы рады, что попали на пир готовый к такому богатому хозяину... Мы упоены; нам весело даром вкусить то, что так много стоило.... Но мы не замечаем, что в этих яствах таится сок, которого не вынесет свежая природа наша…. Мы не предвидим, что пресыщенный хозяин, обольстив нас всеми прелестями великолепного пира, развратит ум и сердце наше; что мы выйдем от него опьянелые не по летам, с тяжким впечатлением от оргии, нам непонятной...

Но успокоимся верою в Провидение, Которого перст явен на нашей истории. Вникнем лучше в характер обоих недугов и определим для себя урок мудрого предохранения.

Есть страна, в которой оба перелома совершились еще ранее, нежели во всем Западе и упредили тем его развитие. Эта страна –– остров для Европы, и в географическом и в историческом отношении. Тайны ее внутренней жизни до сих пор не разгаданы - и никто не решил, почему оба переворота, в ней так рано совершившиеся, не произвели никакого, по крайней мере видимого, органического повреждения.

Во Франции великий недуг породил разврат личной свободы, который всему государству угрожает совершенною дезорганизациею. Франция гордится тем, что стяжала себе политическую свободу; но посмотрим, как применила она ее к разным отраслям своего общественного развития? Что совершила она этим приобретенным орудием в области религии, искусства, науки и литературы? Мы не будем говорить о политике и промышленности. Прибавим только, что развитие ее промышленности стесняется год от году более своеволием низших классов народа, и что монархический и вельможный характер роскоши и блеска ее продуктов нисколько не соответствует направленно ее народного духа.

Каково теперь состояние религии во Франции? - Религия имеет два проявления: личное в отдельных людях, как дело совести каждого, и государственное, как Церковь. Потому и рассматривать развитие религии в каком-либо народе можно только с эти двух точек зрения. Развитие государственное религии очевидно; оно на глазах у всех; но трудно проникнуть в развитие ее личное, семейное, скрытое в тайне жизни народной. Последнее можно видеть или на месте, или в литературе, или в воспитании.

С 1830 года, как известно, Франция утратила единство религии государственной. Страна, искони римско-католическая, допустила свободный протестантизм и в недра своего народа и в недра царствующей фамилии. С 1830 года все религиозные процессии церкви, эти торжественные минуты, в которые является она служительницею Бога перед глазами народа, в жизни народа французского уничтожены. Знаменитейший обряд западной церкви, великолепное шествие: corpus Domini(12), совершаемое так блистательно во всех странах римско-католического Запада, уже не совершается никогда на улицах Парижа. Когда умирающий призывает к себе дары Христовы перед кончиною, церковь отправляет их без всякого торжества, священник приносит их тайно, как будто во времена гонений на Христианство. Религия может совершать обряды свои только внутри храмов; она одна как будто лишена прав на общественную публичность, тогда как все во Франции ею безнаказанно пользуется; храмы Франции похожи на катакомбы первоначальных Христиан, которые не смели выносить наружу изъявлений своего Богопочитания. [...]

Все эти явления нынешней жизни народа Французского не показывают в нем религиозного развития. Но как решить тот же вопрос относительно внутренней жизни семейств во Франции? Литература нам доносит о том самые печальные известия, раскрывая картины этой жизни в своих неутомимых рассказах. Памятно мне при этом слово, слышанное из уст одного публичного наставника, который уверял меня, что всю религиозную нравственность можно заключить в правилах Арифметики. [...]

Литература в народе бывает всегда результатом совокупного его развития по всем отраслям человеческой его образованности. Из предыдущего, теперь могут быть ясны причины упадка современной литературы во Франции, произведения которой, к сожалению, слишком известны в нашем Отечестве. Народ, который злоупотреблением личной свободы уничтожил в себе чувство Религии, обездушил искусство и обессмыслил науку, должен был, разумеется, злоупотребление свободы своей довести до высшей степени крайности в литературе, не обузданной ни законами государства, ни мнением общества. [...]

Мы заключим прискорбную картину Франции указанием на одну общую черту, которая ярко заметна почти во всех современных ее писателях. Все они сами чувствуют болезненное состояние своего отечества во всех отраслях его развития; все они единодушно указывают на упадок его Религии, политики, воспитания, наук, и самой Словесности, которая их же собственное дело. Во всяком сочинении, касающемся современной жизни, вы верно найдете несколько страниц, несколько строк, посвященных порицанию настоящего. Их общий голос может достаточно покрыть и подкрепить в этом случае наш собственный. Но вот что странно! То чувство апатии, каким сопровождаются всегда такие порицания, которые вошли у литераторов Франции в какую-то привычку, сделались модою, превратились в общее место. Ужасен всякий недуг в народе, но еще ужаснее при том холодная безнадежность, с какою о нем говорят те, которые, первые, должны бы были помышлять о средствах к его излечению.

***

Перейдем же за Рейн(13), в страну соседнюю нам, и постараемся вникнуть в тайну ее неосязаемого развития. Во-первых, нас поражает, как яркая противоположность с землею, откуда мы лишь только вышли, это внешнее благоустройство Германии во всем, что касается до ее государственного, гражданского и общественного развития. Какой порядок! какая стройность! Удивляешься благоразумию Немецкому, которое умело от себя удалить все возможные соблазны своих мятежных за-рейнских соседей и строго заключиться в сфере собственной своей жизни. Немцы питают даже какую-то открытую ненависть или высокое презрение к злоупотреблению личной свободы, коим заражены все части общества Франции. Сочувствие некоторых Немецких писателей Французскому своеволию не нашло почти никакого отголоска в благоразумной Германии и не оставило никакого вредного следа во всем нынешнем быту ее! Эта страна в разных частях своих может представить превосходные образцы развития по всем ветвям сложной человеческой образованности. Ее государственное устройство зиждется на любви ее Государей ко благу подданных и на покорности и преданности сих последних своим властителям. Ее гражданское устройство почиет на законах самой чистой и откровенной справедливости, начертанной в сердцах ее правителей и в умах подданных, призванных к исполнению гражданского дела. Ее университеты цветут и разливают сокровища учения по всем низшим заведениям, коим поручено воспитание народное. Искусство развивается в Германии так, что ставит ее теперь в достойные соперницы с наставницей ее, Италией. Промышленность и внутренняя торговля делают успехи быстрые. Все, что служит к облегчению сношений между различными ее владениями, все чем только может гордится современная цивилизация в отношении к удобствам жизни, как-то: почты, таможни, дороги и проч., все это превосходно в Германии и возвышает ее на степень страны, первенствующей своим внешним благоустройством на твердой земле Европы. Чего же кажется недостает ей к ее непоколебимому вечному благоденствию?

Можете весьма часто встретить двух человек: внешнего и внутреннего. Первый будет самый верный, самый покорный подданный своего Государя, правдолюбивый и усердный гражданин своего отечества, отличный семьянин и неизменный друг, словом ревностный исполнитель всех своих внешних обязанностей; но возьмите того же самого человека внутри, проникните в его умственный мир: вы можете найти в нем самое полное развращение мысли, - и в этом недоступном для глаза мире, в этой неосязаемой умственной сфере, тот же самый Германец, смирный, покорный, верный в государстве, обществе и семье, - является буйным, неистовым, насилующим все, непризнающим над мыслею своею никакой иной власти... Это тот же древний необузданный его предок, которого видел еще Тацит(14) во всей его самородной дикости выходившим из заветных лесов своих, с тою только разницею, что новый, образованный перенес свободу свою из мира внешнего в мир умственный. Да, разврат мысли - вот невидимый недуг Германии, порожденный в ней Реформацией и глубоко таящийся в ее внутреннем развитии. [...]

Направление, какое принимают теперь те обе страны, которыя производили и производят на нас сильнейшее влияние, так противоречит жизненному началу нашему, так несогласно со всем нашим протекшим, что мы внутренно все, более или менее, признаем необходимость разорвать дальнейшие связи наши с Западом в литературном отношении. Я, разумеется, не говорю здесь о тех славных образцах его великого прошедшего, которые должны мы всегда изучать: они, как собственность всего человечества, принадлежат и нам, нам же по праву самых близких и прямых наследников в очереди народов, выходящих на сцену живущего и действующего мира. Я не говорю и о тех современных писателях, которые на Западе, видя сами направление человечества, их окружающего, вооружаются против него и ему противодействуют: такие писатели много сочувствуют нам и даже нетерпеливо ожидают нашей деятельности. Они впрочем составляют малое исключение. Я не разумею конечно и тех ученых, которые трудятся по известным отдельным частям наук и славно возделывают их поле. Нет, я говорю вообще о духе образования западного, о его главных мыслях и движений новой его литературы. Здесь встречаем мы такие явления, которые для нас кажутся непонятными, которые по нашему ни из чего не вытекают, которых мы боимся, а иногда проходим мимо их равнодушно, бессмысленно, или с чувством какого-то детского любопытства, раздражающего наши взоры.

Россия, к счастию, не испытала тех двух великих недугов, которых вредные крайности начинают сильно там действовать: отсюда и причина, почему не понятны для нее тамошние явления и почему их ни с чем своим она связать не может. Мирно и благоразумно созерцала она развитие Запада: принимая его, как предохранительный урок для своей жизни, счастливо избегла раздора или двойства начал, которому Запад подвергся в своем внутреннем развитии, и сохранила свое заветное и вседержащее единство; усвоивала себе только то, что могло быть ей прилично в смысле общечеловеческом и отвергала постороннее... И теперь, когда Запад как Мефистофель в заключении Гётева Фауста, готовясь открыть ту огненную бездну, куда он стремится, является к нам и гремит своим ужасным: Komm! Komm!(15) - не пойдет за ним Россия: никакого обета она не дала ему, никаким договором не связала бытия своего с его бытием: она не делила с ним его недугов; она сохранила свое великое единство, и в роковую минуту, может быть, она же назначена от Провидения быть великим Его орудием к спасению человечества.

Не скроем, что литература наша в сношениях своих с Западом развила в себе некоторые недостатки. Мы подводим их к трем. Первый из них - характеристическая черта нашей минуты, есть нерешительность. Она понятна из всего того, что сказано выше. Продолжать литературное развитие вместе с Западом мы не можем, ибо нет сочувствия в нас к его современным произведениям: в самих же себе мы еще не совсем открыли источник своенародного развития, хотя и были некоторые удачные в том попытки. Магическое обаяние Запада все еще сильно действует на нас, и мы не можем вдруг от него отказаться. В этой нерешимости я полагаю одну из главных причин того застоя, который продолжается в течении нескольких лет в литературе нашей. Мы напрасно ждем современных вдохновений оттуда, откуда их прежде почерпали; Запад посылает нам то, что отвергается нашим умом и сердцем. Мы предоставлены теперь собственным своим силам; мы должны по неволе ограничиться богатым протекшим Запада и искать своего в нашей древней Истории.

Деятельность поколений новых, выступающих у нас на поприще под привычным влиянием последних мыслей и явлений современного запада, парализуется невольно невозможностью применить тамошнее к нашему, и всякой кипящий силами юноша, если заглянет в глубь души своей, то увидит, что весь пылкий восторг и все внутренние силы его скованы чувством тяжкой и праздной нерешимости. Да, вся литературная Россия разыгрывает теперь Геркулеса, стоящего на распутии: Запад коварно манит ее за собою, но конечно суждена ей Провидением иная дорога.

Второй недостаток в литературе нашей, тесно сопряженный с предыдущим, есть недоверчивость к собственным силам. До каких же пор, во всяком деле, последняя книга Запада, последний номер журнала будут действовать на нас какою-то чародейственною силою и сковывать все наши собственные мысли? До каких же пор мы будем жадно глотать одни готовые результаты, выведенные там из образа мыслей, нам совершенно чуждого и несогласного с нашими преданиями? Неужели не чувствуем мы в себе на столько сил, чтобы самим приняться за источники и в самих себе открыть новое свое воззрение на всю Историю и Словесность Запада? Это - необходимость для нас и услуга для него, которою даже мы ему обязаны: никто в своем деле беспристрастен быть не может, и народы, как поэты, созидая бытие свое, не достигают до его сознания, которое предоставляется их наследникам.

Наконец, третий наш недостаток, самый неприятный, которым мы наиболее страдаем в нашей Литературе, есть Русская апатия, следствие наших дружеских сношений с Западом. Посадите молодое, свежее растение под тенью столетнего кедра или дуба, который закроет его юное бытие старою тенью широких ветвей своих, и будет только сквозь них кормить его солнцем и прохлаждать небесною росою, и мало пищи даст его свежим корням от жадных, заматорелых в той земле корней своих. Вы увидите, как молодое растение утратит краски юной жизни, будет страдать преждевременною старостью своего дряхлеющего соседа; но срубите кедр, возвратите юному дереву его солнце, и оно найдет в себе крепость, поднимется бодро и свежо, и своею сильною и безвредною другим юностью даже будет в состоянии благодарно прикрыть новые отростки падшего своего соседа.

Приставьте к живому, резвому ребенку старую няню: вы увидите, как исчезнет в нем пылкость возраста, и кипящая жизнь будет скована бесчувствием. Подружите пылкого юношу, полного всеми надеждами жизни, с зрелым разочарованным мужем, промотавшим жизнь свою, утратившим с нею и веру и надежду: вы увидите, как изменится ваш пылкий юноша; не пристанет к нему разочарование; он не заслужил его своим прошедшим; но все чувства его окуются хладом бездейственной апатии; огненные глаза его померкнут; он как Фрейшиц(16) станет трепетать своего страшного гостя; при нем он будет стыдиться и своего румянца, и пылких чувств своих, краснеть своего восторга, и как дитя, наденет неприставшую ему маску разочарования.

Да, разочарование Запада породило у нас одну холодную апатию. Дон-Жуан(17) произвел Евгения Онегина, один из общих Русских типов, метко схваченный гениальною мыслию Пушкина из нашей современной жизни. Этот характер повторяется нередко в нашей Литературе: о нем грезят наши повествователи, и еще недавно, один из них, блистательно вышедший на поприще Поэта, нарисовал нам туже Русскую апатию, еще степенью больше, в лице своего героя, которого мы, по чувству национальному, не хотели бы, но должны признать героем нашего времени.

Последний недостаток есть конечно тот, с которым мы должны более всего бороться в современной своей жизни. Эта апатия причиною в нас и лени, которая одолевает свежую молодежь нашу, и бездейственности многих литераторов и ученых, которые изменяют своему высокому призванию и отвлекаются от него тесным миром домашнего хозяйства или большими видами всепоглощающей торговли и промышленности; в этой апатии зародыш и того червя-тоски, которую каждый из нас более или менее ощущал в своей юности, распевал в стихах и надоел ею самым благосклонным своим читателям.

Но если мы и вынесли некоторые неизбежные недостатки от сношений наших с Западом, за то мы сохранили в себе чистыми три коренные чувства, в которых семя и залог нашему будущему развитию.

Мы сохранили наше древнее чувство религиозное. Крест Христианский положил свое знамение на всем первоначальном нашем образовании, на всей Русской жизни. Этим крестом благословила нас еще древняя мать наша Русь и с ним отпустила нас в опасную дорогу Запада. Выразимся притчей. Вырастал отрок в святом доме родительском, где все дышало страхом Божиим; на первой памяти его печатлелся лик седовласого отца, коленопреклоненного пред святою иконою: не вставал он утром, не отходил ко сну без родительского благословения; всякой день его был освящен молитвою и перед всяким праздником дом семьи его являлся домом молитвы. Рано отрок покинул дом родительский; холодные люди окружили его и омрачили душу сомнением; злые книги развратили мысль его и оледенили чувство; был он в гостях у народов, которые Богу не молятся и думают, что счастливы... Протекло бурное время молодости... Юноша созрел в мужа... Семья окружила его, и все воспоминания детства поднялись, как светлые Ангелы, из лона души его... и чувство Религии проснулось живее и сильнее... и освятилось снова все его бытие, и гордая мысль растворилась в чистой молитве смирения... и новый мир жизни открылся его взорам... Притча понятна каждому из нас: нужно ли толковать смысл ее?

Второе чувство, которым крепка Россия и обеспечено ее будущее благоденствие, есть чувство ее государственного единства, вынесенное нами также из всей нашей Истории. Конечно, нет страны в Европе, которая могла бы гордится такою гармониею своего политического бытия, как наше Отечество. На Западе почти всюду раздор начал признан законом жизни, и в тяжкой борьбе совершается все существование народов. У нас только Царь и народ составляют одно неразрывное целое, не терпящее никакой между ними преграды: эта связь утверждена на взаимном чувстве любви и веры и на бесконечной преданности народа Царю своему. Вот сокровище, вынесенное нами из нашей древней жизни, на которое с особенною завистью смотрит разделенный в себе Запад, видя в нем неиссякаемый источник государственного могущества. Он хотел бы всем, чем может, у нас отнять его; но теперь не в силах, ибо прежнее на веру принятое чувство нашего единства, вынесенное нами из нашего прежнего быта, прошед все искушения образования, миновав все сомнения, взошло в каждом образованном Русском, понимающем свою историю, на степень ясного и прочного сознания, - и теперь это сознанное чувство пребудет более нежели когда-нибудь непоколебимым в нашем Отечестве.

Третье коренное чувство наше есть сознание нашей народности и уверенность в том, что всякое образование может у нас тогда только пустить прочный корень, когда усвоится нашим народным чувством и скажется народною мыслию и словом. В этом чувстве таится причина нашей нерешимости продолжать литературное развитие с изнемогающим Западом; в этом чувстве мощная преграда всем его искушениям; об это чувство разбиваются все частные бесплодные усилия наших соотечественников привить к нам то, что нейдет к Русскому уму и к Русскому сердцу; это чувство есть мера прочного успеха наших писателей в истории Литературы и образования, есть пробный камень их оригинальности. Оно высказалось сильно в лучших произведениях каждого из них: им заключали, в нем сходились и откликались друг другу и Ломоносов, и Державин, и Карамзин, и Жуковский, и Крылов, и Пушкин, и все им близкие, не смотря на какое Латинское, Французское, Немецкое, Английское или другое влияние. Это чувство устремляет теперь нас к изучению нашей древней Руси, в которой конечно хранится первоначальный чистый образ нашей народности. Само Правительство деятельно призывает нас к тому. Этим чувством роднятся и действуют за одно наши обе столицы, и то, что замышлено в северной, проходит через Москву, как через сердце России, для того, чтобы обратиться в кровь и в живые соки нашего народа. Москва есть то верное горнило, в котором пережигается все прошлое от Запада и получает чистую печать Русской народности.

Тремя коренными чувствами крепка наша Русь и верно ея будущее. Муж Царского Совета, которому вверены поколения образующиеся(18), давно уже выразил их глубокою мыслию, и они положены в основу воспитания народа.

Запад по какому-то странному инстинкту не любит в нас этих чувств и особенно теперь, забыв прежнее добро наше, забыв жертвы, ему от нас принесенные, при всяком случае выражает нам свою нелюбовь, похожую даже на какую-то ненависть, обидную для каждого Русского, посещающего его земли. Двояко можно объяснить это чувство, незаслуженное нами и бессмысленно противоречащее нашим прежним сношениям: или Запад похож в этом случае на брюзгливого старика, который в своенравных порывах бессильного возраста злится на своего наследника, неизбежно призванного овладеть со временем его сокровищами; или другое: он, зная инстинктом направление наше, предчувствует разрыв, который неминуемо должен последовать между им и нами, и сам, порывом своей несправедливой ненависти, еще более ускоряет роковую минуту.

В гибельные эпохи переломов и рушений, какие представляет история человечества, Провидение посылает в лице иных народов силу хранящую и соблюдающую: да будет же такою силою Россия в отношении к Западу! да сохранит она на благо всему человечеству сокровища его великого протекшего и да отринет благоразумно все то, что служит к разрушению, а не к созиданию! да найдет в самой себе и в своей прежней жизни источник своенародный, в котором все чужое, но человечески прекрасное сольется с Русским духом, духом обширным, вселенским, Христианским, духом всеобъемлющей терпимости и всемирного общения!

Примечания

1. "Взгляд русского на современное образование Европы" - статья, специально написанная С.П. Шевыревым в конце 1840 г. для журнала "Москвитянин", издававшегося М.П. Погодиным в 1841–1855 гг., в первом номере которого и была опубликована в январе 1841 года. Здесь отрывки публикуются по изданию: Шевырев С.П. Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1841. № 1. С. 219–221, 246–250, 252, 259, 267–270, 287–296.

2. Кир Великий (год рождения неизвестен - умер в 530 до н. э.), в древней Персии царь в 558–530, прославился завоевательными походами.

3. Александр Великий (356–323 до н. э.), царь Македонии с 336, один из выдающихся полководцев и государственных деятелей древнего мира.

4. Цезарь Гай Юлий (102 или 100–44 до н. э.), древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель, пожизненный диктатор Рима с 44 г. до н.э.

5. Карл Великий (742–814), король франков с 768, император с 800. Завоевательные войны Карла привели к созданию на короткое время в средневековой Европе крупнейшего государства, сопоставимого по размерам с Римской империей. По его имени названа династия Каролингов.

6. Григорий VII Гильдебранд (между 1015 и 1020–1085), папа римский с 1073. Был активным деятелем Клюнийской реформы (направленной на укрепление католической церкви). Проведённые им преобразования содействовали возвышению папства. Развивал идею подчинения светской власти церковной.

7. Карл V (1500–1558) из рода Габсбургов. Король Испании в 1516–1556. Немецкий король в 1519–1531. Император "Священной Римской империи" в 1519–1556. Вел войны с Османской империй, возглавлял военные действия против протестантов. Некоторое время его власть распространялась почти на всю континентальную Европу.

8. Герои эпической поэмы Гомера (не позднее VIII в. до н. э.) "Илиада", поединок которых, окончившийся гибелью Гектора, является одним из популярных в мировой культуре образов для метафорического обозначения бескомпромиссной и жестокой схватки.

9. Строки из стихотворения А.С. Пушкина "Наполеон" (1823).

10. Религиозное, общественное и идеологическое движение в Западной Европе в XVI в., направленное против католической церкви и ее учения и имевшее своим последствием образование протестантских церквей.

11. Имеется в виду Великая французская революция 1789–1794, свергнувшая монархию во Франции и, ознаменовав собою начало гибели феодально-абсолютистского строя в Европе, расчистившая почву для развития буржуазных и демократических преобразований.

12. Corpus Domini –– праздник "тела господня", один из самых пышных и торжественных праздников католической церкви.

13. Рейн –– река на Западе Германии, в культурно-историческом смысле олицетворяющая собою символическую границу между немецким и французским территориями.

14. Тацит Публий Корнелий (около 58 –– после 117), знаменитый римский писатель-историк.

15. Komm! Komm! - Придите, идите (ко мне) (нем.) –– Слова Мефистофеля, обращенные к хору ангелов, в одной из заключительных сцен трагедии "Фауст" немецкого поэта и мыслителя Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832).

16. Главное действующее лицо одноименной оперы Карла Вебера (1786–1826) "Фрейшиц" ("Волшебный стрелок"). В данном случае служит метафорой робости и излишней скромности.

17. Речь идет о главном герое незаконченной одноименной поэмы английского поэта Джорджа Гордона Байрона (1788–1824) Дон Жуане, скучающем путешественнике-романтике, пытающемся заполнить пустоту своей жизни поисками приключений и новых страстей. Байроновский образ Дон Жуана послужил А.С. Пушкину одним из источников для создания литературного героя романа в стихах "Евгений Онегин".

18. Имеется в виду Сергей Семенович Уваров (1786–1855), министр народного просвещения (1833–1849), автор знаменитой триады "Православие. Самодержавие. Народность", легшей в основу не только уваровской концепции образования в России, но и всей политики и идеологии самодержавия в царствование Николая I.

Степан Петрович Шевырев (1806-1864) представитель критики «офиц. народности».

«Взгляд русского на современное образование Европы» (1841): в категор.форме сделал заявление, что Запад «гниет» и «умирает», а Россия живет и процветает под монаршим правлением в статье. Гов., что России нужно разорвать лит.связи с Западом (в его истории лишь «предохранительный урок» для своей жизни). 3 коренных чувства, кот. являются залогом нашего спасения: религ-ть, чувство гос.единства, и сознание нашей народн-ти.
Ст. «Сочинения Пушкина» пытался противопоставить в рус.лит. «пушкинское» и «гоголевское» напр-е (отпор со ст. Белинского). Ш. хвалил строгую прозу Пушкина, певца радостей бытия и жизни под эгидой «официальной народности».
Ст.«Герой нашего времени» (1841): превозносил образ Максима Максимыча как коренного русского добряка, в кот. нет зап.влияния, отвергал образ Печорина (не им. в себе ничего русского).

«Стихотворения М. Лермонтова»: в его стих-х нет оригинальности, «отзвуки уже знакомых нам лир», однако отмечает его талант; «Песня про купца Калашникова" - лучшее произв-е, а характеры Мцыри и Печорина – призраки.
1842 - 2 статьи о «Мертвых душах»: оспаривал т.з.Белинского, Собакевичи и Ноздревы – не образы реальных лиц, а только призраки, тени недуга. Считал, что сатир.подход мешает Гоголю изображать людей целиком – все получается 1сторонним. Когда вышли «Выбранные места…», обрадовался отказу Гоголя от прежнего напр-я в своем творчестве.
«Взгляд на современные направления русской литературы» (1842): поиски зап. тлетворного духа у всего молодого поколения рус.лит. Белинского и возглавляемое им направление назвал «стороной черни». Выразителей «официальной народности» назвал «стороной светлой» (Пушкин, Соллогуб, Павлов, Одоевский, Даль).
Он выставлял профессорские оценки стилю Герцена, нападал на слова, смелые обороты, которые несли в себе новые понятия и потом вошли во всеобщее употребление.

Самарин Юрий Федорович (1819-1876)
публицист, критик, историк, филолог, общ.деятель. Он испытал сильное влияние гегелевской философии, а после знакомства с К. С. Аксаковым сблизился с ведущими славянофилами: А. С. Хомяковым и братьями Киреевскими.

В 1841 Самарин отозвался на известие о гибели М. Ю. Лермонтова: сожаление о том, что человек, чье слово было не безразлично для многих, ушел, не высказав себя до конца.
В 1845 в Петербурге Самарин написал свою первую литературно-критическую статью - рецензию на повесть «Тарантас» В. А. Соллогуба. С. с одобрением отмечал, что в лице 2х гл.героев Соллогуб талантливо отразил разрыв жизни и сознания в соврем.рус.обществе: в 1м герое – абсол.отрешенность от всех сфер общ.дея-ти (следствие петровской реформы), отсутствие всякого стремления к осмыслению дей-ти, в др. - отрыв от народа и неспособность понять его.

В 1847 С. написал статью «О мнениях “Современника” исторических и литературных» . В этом полемическом сочинении, посвященном первой книжке обновленного «Современника», были рассмотрены 3 программные статьи Кавелина, Никитенко и «Взгляд на русскую литературу 1846 года» Белинского. В лит-крит.части статьи С. с позиций славянофильской эстетики подверг критике «натур.школу» и ее теор.истолкователя Белинского (стремление «нат.школы» к изображению преимущественно негат.сторон рус.жизни). Проблема взаимоотн-й Гоголя и «нат.школы».

1 из наиболее сильных идей статьи - идея единства, целостности люб.явления -> залог разумного развития общества.

В 1856 С. выступил со статьей «Два слова о народности в науке» , где отстаивал идею народности гуманитарных наук, толкуя народность как самобытное, национальное воззрение. В н. 1860-х С. написал свою последнюю критическую статью «С. Т. Аксаков и его литературные произведения».

23. ЭСТЕТИЧЕСКАЯ КРИТИКА. А. В. ДРУЖИНИН КАК КРИТИК
ТЕРМИНОЛОГИЯ: критика «чистого искусства», ЭК, «артистическая» критика, теория искусства для искусства, теория вечного искусства.
ОСНОВНАЯ ИДЕЯ: выступали против служебной роли искусства, в том числе и лит-ры., провозглашали её самоцельность, осуждали тенденциозность и утилитаризм. Главная заслуга ЭК – бережное отношение к художественной структуре произ-я, к худож. форме. Как самостоят. течение ЭК оформилась в сер. 50х гг. Постоянным печатным органом ЭК был журнал «Библиотека для чтения», редактором которой в 1856 г. стал А.В. Дружинин.
ДРУЖИНИН (1824-1864)
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА: Литератор в широком смысле: прозаик, драматург, поэт, переводчик («отец англистики»), литер. критик, редактор ж. «Библиотека для чтения». Его назыв. «честным рыцарем лит-ры». Апологет труда: всё истинное создаётся при пом. труда. Литературно-критич. деятельность началась в «Современнике». Искал иные формы для изложения своих взглядов: ежемесячные очерки обзорного характера, фельетоны, письма и заметки. Позже происходит разрыв с «Современником», в нач. 50х гг. сближение с «Библиотекой для чтения», в 1856г. – становится редактором этого журнала. Артистическое направление противостояло дидактическому. Поводом для деления стала статья Чернышевского, в кот. он развивал мысль «лит-ра – искусство жизни». Ответ – статья Дружинина «Критика гоголевского периода русской литературы и наше к ней отношение», в кот. формир. Принципы чистого искусства. В дальн. артистич. направление назыв. пушкинским, дидактическое – гоголевским. В 1855 г. готовит издание сочинений Пушкина, восьмой том включал материалы из биографии Пушкина. Свободными творцами считал Толстого и Гончарова. Статьи называл очень просто. Был инициатором и 1 из организаторов «Литературного фонда».
КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ:
1) «А.С. Пушкин и последнее издание его сочинений».
- отмечает пол. влияние французской лит-ры и культуры.
- работоспособность, начитанность, любовь к литературе.
- защищает «Повести Белкина»
- отстаивает убеждение, что талант Пушкина пост. развивался и не угасал.
2) «Сочинения Островского».
- восторженно отзывается о драматургии
- говорит, что он европейский писатель, но начал так, как ни один в Европе не начинал.
- отмечает совершенство интриги, язык, построение пьес.
- «Трилогия Бальзаминова» - гениальная русская шутка.
3) «Обломов». Роман Гончарова.»
- Гончаров – реалист, но его реализм согрет поэзией. Он далек от бесплодной и сухой натуральности.
- «Сон Обломова» - великолепнейший эпизод, который стал первым могущественным шагом к уяснению Обломова с его обломовщиной. Второй шаг – создание Ольги Ильинской. Тип Обломова поясняется любовью: выдает всю прелесть, всю слабость и весь грустный комизм своей натуры.
Еще у него есть статьи о Толстом, Фете, Некрасове.
25. КРИТИКА В. П. БОТКИНА (1811-1869)
Очеркист, критик, переводчик.

В первой половине 40 гг. Б. отличается крайним радикализмом воззрений: резко критиковал Пушкина за финал «Евгения Онегина» (в переписке с Белинским).
Увлекался Гофманом, западными идеями, но после 48 года становится монархистом-консерватором. Эволюционирует к идеалам чистого искусства => критик эстетики. Искусство бесцельно. Оно цельно само по себе. Политические идеи - могила искусства. Увлекался идеями английского критика Карлейля. Ему присуще было не только духовное наслаждение, но и чувственное. Хорошо знал иностр. яз., следил за евр.лит., был в друж. отн-х с Белинским, Герценом, Анненковым, Бакуниным, Тургеневым. В «Моск. наблюдателе» помещал статьи о концертах, перевод Гофмана «Дон Жуан». Обзоры нем.лит. с критикой лекции Шеллинга о «философии откровения» в «Отечественных записках»

Ст. «Стихотворения Фета» : «свод катехизисов (правил)».

Поэтически чувствовать, думать и выражаться может человек без всякой мысли об этом. Поэтическое чувство свойственно почти каждому человеку, но бесконечно разнообразится, смотря по натуре человека, его нравственным способностям и духовному его развитию. Главным достоинством в г. Фете кажется нам лиризм его чувства. Только глубина, сила и ясность чувства делают его лирическим. Самое драгоценное свойство истинно поэтического таланта и вернейшее доказательство его действительности и силы есть оригинальность и самобытность мотивов. Г. Фет есть преимущественно поэт впечатлений природы. В стихотворениях его есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, - это звук светлого, праздничного чувства жизни.

Теория свободного творчества - «художник выражает свои чувства и мысли». Сторонник бессознат., интуитивного, стихийного искусства. Первооснова – поэтич.чувство чел. Оно исконно, природно и является 6м чувством (высшим!).

После 57 г. критик много путешествует.

Был эстетом и гурманом => отражено в статьях. Сравнивает лит-ру с музыкой, живописью.

Ст. «Об эстет.значении нов.фортепианной школы».

Сотрудничал с «Телескопом» и «Молвой».

В 1863 г., после польского восстания, Б. из либерального западника становится консерватором-монархистом, вместе с Фетом пишет для "Русского вестника" резко отрицательную рецензию на роман Чернышевского «Что делать?» (не была опубликована).

Взяв в руки пресловутое сочинение и прочитав несколько строк, мы должны были согласиться с исповедью автора, в том месте предисловия, где он говорит: "У меня нет ни тени таланта. Я даже и языком-то владею плохо". Нет ничего труднее и бесплоднее разговоров с глухими о звуках, с слепыми о красках и т. п. За вопросом что делать? как жить? следует роман, и нам остается только подвести черту следствия и сказать: следовательно -- надо делать то, что делают в романе люди, рекомендуемые симпатией автора, и не делать того, что делают лица, над которыми тяготеет его презрение.

Б. долго вынашивал идею создать книгу об истории мировой живописи, но не успел осуществить, сохранились лишь небольшие отрывки. Большую ценность представляют письма Б. с разборами романов Тургенева и Л. Толстого. В письме к А. А. Фету от 9 июня 1869 г. он так охарактеризовал "Войну и мир": "Исключая страницы о масонстве, которые мало интересны и как-то скучно изложены,-- этот роман во всех отношениях превосходен. Какая яркость и вместе глубина характеристики! Какой характер Наташи и как выдержан!».

Тургенев отмечал, что образ Базарова "совершенно поняли... только два лица: Достоевский и Боткин".

Для стиля Боткина характерна чёткость, осторожность, недоверие к читателю, вопрос к читателю.

Ермашов Д. В.

Сочинения:

Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1941. № 1.

Антология мировой политической мысли. Т. 3. М., 1997. С. 717–724.

История русской словесности, преимущественно древней. М., 1846–1860.

Об отечественной словесности. М., 2004.

Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к князю П.А. Вяземскому. СПб., 1846.

Список литературы

Тексты

Взгляд русского на современное образование Европы (1)

Хвала! Он русскому народу

высокий жребий указал.(9)

Но над этою прочною, счастливою, благоустроенною внешностью германии носится другой неосязаемый, невидимый мир мысли, совершенно отдельный от мира ее внешнего. Главный недуг ее - там, в этом отвлеченном мире, не имеющем никакого соприкосновения с ее политическим и гражданским устройством. В Германцах, чудным образом, умственная жизнь отделяется от жизни внешней, общественной. Потому в одном и том же Германце вы можете весьма часто встретить двух человек: внешнего и внутреннего. Первый будет самый верный, самый покорный подданный своего Государя, правдолюбивый и усердный гражданин своего отечества, отличный семьянин и неизменный друг, словом ревностный исполнитель всех своих внешних обязанностей; но возьмите того же самого человека внутри, проникните в его умственный мир: вы можете найти в нем самое полное развращение мысли, - и в этом недоступном для глаза мире, в этой неосязаемой умственной сфере, тот же самый Германец, смирный, покорный, верный в государстве, обществе и семье, - является буйным, неистовым, насилующим все, непризнающим над мыслею своею никакой иной власти... Это тот же древний необузданный его предок, которого видел еще Тацит(14) во всей его самородной дикости выходившим из заветных лесов своих, с тою только разницею, что новый, образованный перенес свободу свою из мира внешнего в мир умственный. Да, разврат мысли - вот невидимый недуг Германии, порожденный в ней Реформацией и глубоко таящийся в ее внутреннем развитии. [...]

Примечания

9. Строки из стихотворения А.С. Пушкина "Наполеон" (1823).

12. Corpus Domini –– праздник "тела господня", один из самых пышных и торжественных праздников католической церкви.

14. Тацит Публий Корнелий (около 58 –– после 117), знаменитый римский писатель-историк.

Степан Шевырёв о Лермонтове

Степан Петрович Шевырёв (1806-1864) - один из немногих значительных критиков XIX века, чьи статьи ни разу не переиздавались в XX веке. Поэт, переводчик, филолог, он учился в Московском благородном пансионе; семнадцати лет (в 1823 году) поступил на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел, входил в литературный кружок С.Е. Раича, посещал собрания "любомудров", русских шеллингианцев. Участвует в издании журнала "Московский вестник"; с 1829 по 1832 год живёт за границей, в основном в Италии - работает над книгой о Данте, много переводит с итальянского языка. Вернувшись в Россию, преподаёт словесность в Московском университете, печатается в журнале "Московский наблюдатель", а с 1841 года становится ведущим критиком журнала "Москвитянин", издаваемого М.П. Погодиным.

В своей поэтической практике (см.: Стихотворения. Л., 1939) и в критических воззрениях был сторонником "поэзии мысли" - по мнению Шевырёва и его единомышленников, она должна была сменить пушкинскую "школу гармонической точности"; наиболее значительными поэтами-современниками были для Шевырёва В.Г. Бенедиктов, А.С. Хомяков и Н.М. Языков.

В программной статье "Взгляд русского на образование Европы" ("Москвитянин", 1841, № 1) Шевырёв писал о двух силах, сошедшихся лицом к лицу в "современной истории", - это Запад и Россия. "Увлечёт ли он нас в своем всемирном стремлении? Усвоит ли себе? <...> Или устоим мы в своей самобытности?" - вот вопросы, на которые хочет ответить критик нового журнала. Обозревая современное состояние культуры Италии, Англии, Франции и Германии, Шевырёв везде видит упадок. В литературе остались лишь "великие воспоминания" - Шекспир, Дант, Гёте, во Франции "болтливые журналы" угождают "испорченному воображению и вкусу народа", "рассказывая о всяком изысканном преступлении, о всяком процессе, безобразящем историю нравственности человеческой, о всякой казни, которая расцвеченным рассказом может только породить в читателе новую для неё жертву". В Германии "разврат мысли" выразился в том, что философия отошла от религии - это "Ахиллова пята" "нравственного и духовного бытия" Германии.

В противоположность Западу русские "сохранили в себе чистыми три коренные чувства, в которых семя и залог нашему будущему развитию", - это "древнее чувство религиозное", "чувство государственного единства", связь "царя и народа", и "сознание нашей народности". Эти "три чувства" и составляют знаменитую формулу С.Уварова ("православие, самодержавие и народность"), родившуюся в 1832 году и надолго определившую государственную идеологию.

С Гоголем Шевырёва связывала дружба; он один из адресатов "Выбранных мест из переписки с друзьями", автор двух статей о "Мёртвых душах"; после смерти писателя Шевырёв разбирал его бумаги и опубликовал (в 1855 году) "Сочинения Николая Васильевича Гоголя, найденные после его смерти" (в том числе и главы второго тома "Мёртвых душ"). Переписка Шевырёва с Гоголем частично опубликована в издании: Переписка Н.В. Гоголя в двух томах. М., 1988. Т. II. Гоголь в письме от 31 октября (12 ноября) 1842 г. благодарил Шевырёва за статьи о "Мёртвых душах" и соглашался с его замечаниями.

Мы печатаем две статьи Шевырёва о Лермонтове, вышедшие при жизни поэта. Статьи печатаются по современной орфографии и пунктуации (с сохранением некоторых особенностей авторского письма).

Публикация, вступительная статья и примечания Л.И. Соболева

"Герой нашего времени"

П о смерти Пушкина ни одно новое имя, конечно, не блеснуло так ярко на небосклоне нашей словесности, как имя г-на Лермонтова. Талант решительный и разнообразный, почти равно владеющий и стихом и прозою. Бывает обыкновенно, что поэты начинают лиризмом: их мечта сначала носится в этом неопределённом эфире поэзии, из которого потом иные выходят в живой и разнообразный мир эпоса, драмы и романа, другие же остаются в нём навсегда. Талант г-на Лермонтова обнаружился с самого начала и в том и в другом роде: он и одушевлённый лирик, и замечательный повествователь. Оба мира поэзии, наш внутренний, душевный, и внешний, действительный, равно для него доступны. Редко бывает, чтобы в таком молодом таланте жизнь и искусство являлись в столь неразрывной и тесной связи. Почти всякое произведение г-на Лермонтова есть отголосок какой-нибудь сильно прожитой минуты. При самом начале поприща замечательны эта меткая наблюдательность, эта лёгкость, это уменье, с какими повествователь схватывает цельные характеры и воспроизводит их в искусстве. Опыт не может ещё быть так силён и богат в эти годы; но в людях даровитых он заменяется каким-то предчувствием, которым они постигают заранее тайны жизни. Судьба, ударяя по такой душе, приявшей при своём рождении дар предугадания жизни, тотчас открывает в ней источник поэзии: так молния, случайно падая в скалу, таящую в себе источник воды живой, отверзает ему исход... и новый ключ бьёт из открытого лона.

Верное чувство жизни дружно в новом поэте с верным чувством изящного. Его сила творческая легко покоряет себе образы, взятые из жизни, и даёт им живую личность. На исполнении видна во всём печать строгого вкуса: нет никакой приторной выисканности, и с первого раза особенно поражают эта трезвость, эта полнота и краткость выражения, которые свойственны талантам более опытным, а в юности означают силу дара необыкновенного. В поэте, в стихотворце, ещё более чем в повествователе, видим мы связь с его предшественниками, подмечаем их влияние, весьма понятное: ибо новое поколение должно начинать там, где другие кончили; в поэзии, при всей внезапности её самых гениальных явлений, должна же быть память предания. Поэт, как бы ни был оригинален, а всё имеет своих воспитателей. Но мы заметим с особенным удовольствием, что влияние, каким подвергался новый поэт, разнообразны, что нет у него исключительно какого-нибудь любимого учителя. Это самое уже говорит в пользу его оригинальности. Но есть многие произведения, в которых и по стилю виден он сам, заметна яркая его особенность.

С особенным радушием готовы мы на первых страницах нашей критики приветствовать свежий талант при его первом явлении и охотно посвящаем подробный и искренний разбор "Герою нашего времени", как одному из замечательнейших произведений нашей современной словесности.

После англичан, как народа, на своих кораблях, окрылённых парами, объемлющего все земли мира, конечно, нет другого народа, который бы в своих литературных произведениях мог представить такое богатое разнообразие местности, как русские.

В Германии, при скудном мире действительности, поневоле будешь, как Жан Поль или Гофман, пускаться в мир фантазии и её созданиями заменять несколько однообразную бедность существенного быта природы. Но то ли дело у нас? Все климаты под рукою; столько народов, говорящих языками неузнанными и хранящих у себя непочатые сокровища поэзии; у нас человечество во всех видах, какие имело оно от времен гомерических до наших. Прокатитесь по всему пространству России в известное время года - и вы проедете через зиму, осень, весну и лето. Северные сияния, ночи жаркого юга, огненные льды морей северных, небесная лазурь полуденных, горы в вечных снегах, современные миру; плоские степи без одного пригорочка, реки-моря, плавно текущие; реки-водопады, питомицы гор; болота с одною клюквою; виноградные сады, поля с тощим хлебом; поля, усеянные рисом, петербургские салоны со всем щегольством и роскошью нашего века; юрты кочующих народов, ещё не получивших оседлости; Тальони на сцене великолепно освещённого театра, при звуках европейского оркестра; тяжёлая камчадалка перед юкагирами , при стуке диких инструментов... И всё это у нас в одно время, в одну минуту бытия!.. И вся Европа под руками... И через семь дней мы теперь в Париже... И где нас нет?.. Мы везде - на пароходах Рейна, Дуная, около берегов Италии... Мы везде, может быть, кроме своей Poccии...

Чудная земля!.. Что если б можно было взлететь над тобою, высоко, высоко, и окинуть тебя вдруг одним взглядом!.. О том мечтал ещё Ломоносов , но мы старика уже забываем.

В се гениальные поэты наши сознавали это великолепное разнообразие русской местности... Пушкин после первого своего произведения, родившегося в чистой области фантазии, вскормлённой Ариостом , начал с Кавказа писать первую свою картину из действительной жизни... Потом Крым, Одесса, Бессарабия, внутренность России, IIeтepбург, Москва, Урал питали попеременно его разгульную музу...

Замечательно, что новый поэт наш начинает также Кавказом... Недаром фантазия многих наших писателей увлекалась этою страною. Здесь, кроме великолепного ландшафта природы, обольщающего очи поэта, сходятся в вечной непримиримой вражде Европа и Азия. Здесь Россия, граждански устроенная, ставит отпор этим вечно рвущимся потокам горных народов, не знающих, что такое договор общественный... Здесь вечная борьба наша, незаметная для исполина России... Здесь поединок двух сил, образованной и дикой... Здесь жизнь!.. Как же не рваться сюда воображению поэта?

Привлекательна для него эта яркая противоположность двух народов, из которых жизнь одного выкроена по мерке европейской, связана условиями принятого общежития, жизнь другого дика, необузданна и не признаёт ничего, кроме вольности. Здесь наши искусственные, выисканные страсти, охлаждённые светом, сходятся с бурными естественными страстями человека, не покорившегося никакой узде разумной. Здесь встречаются крайности любопытные и разительные для наблюдателя-психолога. Этот мир народа, совершенно отличный от нашего, уже сам в себе поэзия: мы не любим того, что обыкновенно, что всегда нас окружает, на что мы нагляделись и чего наслушались.

Отсюда нам понятно, почему дарование поэта, о котором мы говорим, раскрылось так быстро и свежо при виде гор Кавказа. Картины величавой природы сильно действуют на восприимчивую душу, рождённую для поэзии, и она распускается скоро, как роза при ударе лучей утреннего солнца. Ландшафт был готов. Яркие образы жизни горцев поразили поэта; с ними смешались воспоминания столичной жизни; общество светское мигом перенесено в ущелья Кавказа - и всё это оживила мысль художника.

Объяснив несколько возможность явления кавказских повестей, мы перейдём к подробностям. Обратим внимание по порядку на картины природы и местности, на характеры лиц, на черты жизни светской и потом сольём всё это в характер героя повести, в котором, как в средоточии, постараемся уловить и главную мысль автора.

Но в повестях у нашего автора мы встретили не один поклёп на наших княгинь в лице княгини Лиговской, которая, впрочем, может составить исключение. Нет, вот ещё эпиграмма и на московских княжон, что будто бы они смотрят на молодых людей с некоторым презреньем, что это даже московская привычка, что они в Москве только и питаются сорокалетними остряками... Все эти замечания, правда, вложенные в уста доктору Вернеру, который, впрочем, по словам автора, отличается зорким глазом наблюдателя, но только не в этом случае... Видно, что он жил в Москве недолго, во время своей молодости, и какой-нибудь случай, лично до него относившийся, принял за общую привычку... Он же заметил, что московские барышни пускаются в учёность - и прибавляет: хорошо делают! - и мы весьма охотно то же прибавим. Заниматься литературой - ещё не значит пускаться в учёность, но пускай московские барышни этим занимаются. Чего же лучше для литераторов и для самого общества, которое может только выиграть от таких занятий прекрасного пола? Не лучше ли это, чем карты, чем сплетни, чем россказни, чем пересуды?.. Но возвратимся от эпизода, позволенного местными нашими отношениями, к самому предмету.

От очерка двух главных картин из кавказской и светской русской жизни перейдём к характерам. Начнём с побочных, но не с героя повестей, о котором мы должны говорить подробнее, ибо в нём и главная связь произведения с нашею жизнию и идеей автора. Из побочных лиц первое место мы должны, конечно, отдать Максиму Максимовичу. Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования, который, при мнимой наружной холодности воина, наглядевшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души; который любит природу внутренне, ею не восхищаясь, любит музыку пули, потому что сердце его бьётся при этом сильнее... Как он ходит за больною Бэлою, как утешает её! С каким нетерпением ждёт старого знакомца Печорина, услышав о его возврате! Как грустно ему, что Бэла при смерти не вспоминала об нём! Как тяжко его сердцу, когда Печорин равнодушно протянул ему холодную руку! Свежая, непочатая природа! Чистая детская душа в старом воине! Вот тип этого характера, в котором отзывается наша древняя Русь! И как он высок своим христианским смирением, когда, отрицая все свои качества, говорит: "Что же я такое, чтобы обо мне вспоминать перед смертью?" Давно, давно мы не встречались в литературе нашей с таким милым и симпатичным характером, который тем приятнее для нас, что взят из коренного русского быта. Мы даже посетовали несколько на автора за то, что он как будто не разделяет благородного негодования с Максимом Максимовичем в ту минуту, когда Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел ему кинуться на шею.

За Максимом Максимовичем следует Грушницкий. Его личность, конечно, непривлекательна. Это, в полном смысле слова, пустой малый. Он тщеславен... Не имея чем гордиться, он гордится своею серою юнкерскою шинелью. Он любит без любви. Он играет роль разочарованного - и вот почему он не нравится Печорину; сей последний не любит Грушницкого по тому самому чувству, по какому нам свойственно не любить человека, который нас передразнивает и превращает то в пустую маску, что в нас есть живая существенность. В нём даже нет и того чувства, которым отличались прежние наши военные, - чувства чести. Это какой-то выродок из общества, способный к самому подлому и чёрному поступку. Автор примиряет нас несколько с этим созданием своим незадолго перед его смертью, когда Грушницкий сам сознаётся в том, что презирает себя.

Доктор Вернер - материалист и скептик, как многие доктора нового поколения. Он должен был понравиться Печорину, потому что они оба понимают друг друга. Особенно остаётся в памяти живое описание его лица.

Оба черкеса в "Бэле", Казбич и Азамат, описаны общими чертами, принадлежащими этому племени, в котором единичное различие характеров не может ещё дойти до такой степени, как в кругу общества с развитым образованием.

О братим внимание на женщин, особенно на двух героинь, которые обе достались в жертву герою. Бэла и княжна Мери образуют между собою две яркие противоположности, как те два общества, из которых каждая вышла, и принадлежат к числу замечательнейших созданий поэта, особенно первая. Бэла - это дикое, робкое дитя природы, в котором чувство любви развивается просто, естественно и, развившись однажды, становится неизлечимою раною сердца. Не такова княжна - произведение общества искусственного, в которой фантазия была раскрыта прежде сердца, которая заранее вообразила себе героя романа и хочет насильно воплотить его в каком-нибудь из своих обожателей. Бэла очень просто полюбила того человека, который хотя и похитил её из дому родительского, но сделал это по страсти к ней, как она думает: он сначала посвятил себя всего ей, он задарил дитя подарками, он услаждает все её минуты; видя её холодность, он притворяется отчаянным и готовым на всё... Не такова княжна: в ней все природные чувства подавлены какою-то вредною мечтательностью, каким-то искусственным воспитанием. Мы любим в ней то сердечное человеческое движение, которое заставило её поднять стакан бедному Грушницкому, когда он, опираясь на свой костыль, тщетно хотел к нему наклониться; мы понимаем и то, что она в это время покраснела; но нам досадно на неё, когда она оглядывается на галерею, боясь, чтобы мать не заметила её прекрасного поступка. Мы совсем не сетуем за то на автора: напротив, мы отдаём всю справедливость его наблюдательности, которая искусно схватила черту предрассудка, не приносящего чести обществу, именующему себя христианским. Мы прощаем княжне и то, что она увлеклась в Грушницком его серою шинелью и занялась в нём мнимою жертвою гонений судьбы... Заметим мимоходом, что это черта не новая, взятая с другой княжны, нарисованной нам одним из лучших наших повествователей . Но в княжне Мери это проистекало едва ли из естественного чувства сострадания, которым, как перлом, может гордиться русская женщина... Нет, в княжне Мери это был порыв выисканного чувства... Это доказала впоследствии любовь её к Печорину. Она полюбила в нём то необыкновенное, что искала, тот призрак своего воображения, которым увлекалась так легкомысленно... Тут мечта перешла из ума в сердце, ибо и княжна Мери способна также к естественным чувствованиям... Бэла своею ужасною смертью дорого искупила легкомыслие памяти своей об умершем отце. Но княжна своею участью только что получила заслуженное... Резкий урок всем княжнам, у которых природа чувства подавлена искусственным воспитанием и сердце испорчено фантазиею! Как мила, как грациозна эта Бэла в её простоте! Как приторна княжна Мери в обществе мужчин, со всеми рассчитанными её взглядами! Бэла поёт и пляшет, потому что ей хочется петь и плясать и потому, что она веселит тем своего друга. Княжна Мери поёт для того, чтобы её слушали, и досадует, когда не слушают. Если бы можно было слить Бэлу и Мери в одно лицо: вот был бы идеал женщины, в которой природа сохранилась бы во всей своей прелести, а светское образование явилось бы не одним наружным лоском, а чем-то более существенным в жизни.

Мы не считаем за нужное упоминать о Вере, которая есть лицо вставочное и не привлекательное ничем. Это одна из жертв героя повестей - и ещё более жертва авторской необходимости, чтобы запутать интригу. Мы не обращаем также внимания на два маленькие эскиза - "Тамань" и "Фаталист" - при двух значительнейших. Они только служат дополнением к тому, чтобы развить более характер героя, особенно последняя повесть, где виден фатализм Печорина, согласный со всеми прочими его свойствами. Но в "Тамани" мы не можем без внимания пропустить этой контрабандистки, причудливого создания, в котором отчасти слились воздушная неопределённость очертания Гётевой Миньоны , на что намекает и сам автор, и грациозная дикость Эсмеральды Гюго .

Но все эти события, все характеры и подробности примыкают к герою повести, Печорину, как нити паутины, обременённой яркими крылатыми насекомыми, примыкают к огромному пауку, который опутал их своею сетью. Вникнем же подробно в характер героя повести - и в нём раскроем главную связь произведения с жизнью, равно и мысль автора.

П ечорин двадцати пяти лет. С виду он ещё мальчик, вы дали бы ему не более двадцати трёх, но, вглядевшись пристальнее, вы, конечно, дадите ему и тридцать. Лицо его хотя бледно, но ещё свежо; по долгом наблюдении вы заметите в нём следы морщин, пересекающих одна другую. Кожа его имеет женскую нежность, пальцы бледны и худы, во всех движениях тела признаки нервической слабости. Когда он смеётся, глаза его не смеются... потому что в глазах горит душа, а душа в Печорине уже иссохла. Но что ж это за мертвец двадцати пяти лет, увядший прежде срока? Что за мальчик, покрытый морщинами старости? Какая причина такой чудесной метаморфозы? Где внутренний корень болезни, которая иссушила его душу и ослабила его тело? Но послушаем его самого. Вот что он сам говорит о своей юности.

В первой его молодости, с той минуты, когда он вышел из опёки родных, он стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти ему опротивели. Он пустился в большой свет: общество ему надоело; он влюблялся в светских красавиц, был любим, но их любовь раздражала только его воображение и самолюбие, а сердце оставалось пусто... Он стал учиться, и науки ему надоели. Тогда ему стало скучно: на Кавказе он хотел разогнать свою скуку чеченскими пулями, но ему стало ещё скучнее. Его душа, говорит он, испорчена светом, воображение беспокойно, сердце ненасытно, ему всё мало, а жизнь его становится пустее день ото дня. Есть болезнь физическая, которая носит в простонародье неопрятное название собачьей старости: это вечный голод тела, которое ничем насытиться не может. Этой болезни физической соответствует болезнь душевная - скука, вечный голод развратной души, которая ищет сильных ощущений и ими насытиться не может. Это самая высшая степень апатии в человеке, проистекающей от раннего разочарования, от убитой или промотанной юности. То, что бывает только апатиею в душах рождённых без энергии, восходит на степень голодной, ненасытной скуки в душах сильных, призванных к действию. Болезнь одна и та же, и по корню своему и по характеру, но разнится только по тому темпераменту, на который нападает. Эта болезнь убивает все чувства человеческие, даже сострадание. Вспомним, как Печорин обрадовался было раз, когда заметил в себе это чувство после разлуки с Верою. Мы не верим тому, чтобы в этом живом мертвеце могла сохраниться любовь к природе, которую приписывает ему автор. Мы не верим, чтобы он мог забываться в её картинах. В этом случае автор портит цельность характера - и едва ли своему герою не приписывает собственного чувства. Человек, который любит музыку только для пищеварения, может ли любить природу?

Евгений Онегин, участвовавший несколько в рождении Печорина, страдал тою же болезнью; но она в нём осталась на нижней степени апатии, потому что Евгений Онегин не был одарён энергией душевной, он не страдал сверх апатии гордостью духа, жаждою власти, которою страдает новый герой. Печорин скучал в Петербурге, скучал на Кавказе, едет скучать в Персию; но эта скука его не проходит даром для тех, которые его окружают. Рядом с нею воспитана в нём непреодолимая гордость духа, которая не знает никакой преграды и которая приносит в жертву всё, что ни попадается на пути скучающему герою, лишь бы только ему было весело. Печорин захотел кабана во что бы то ни стало - он его достанет. У него врождённая страсть противоречить, как у всех людей, страдающих властолюбием духа. Он неспособен к дружбе, потому что дружба требует уступок, обидных для его самолюбия. Он смотрит на все случаи своей жизни как на средство для того, чтобы найти какое-нибудь противоядие скуке, его снедающей. Высшее его веселье - разочаровывать других! Необъятное ему наслаждение - сорвать цветок, подышать им минуту и бросить! Он сам сознаётся, что чувствует в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на его пути; он смотрит на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую его душевные силы. Честолюбие подавлено в нем обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, в жажде власти, в удовольствии подчинять своей воле всё, что его окружает... Самое счастие, по его мнению, есть только насыщенная гордость... Первое страдание даёт ему понятие об удовольствии мучить другого... Бывают минуты, что он понимает вампира... Половина души его высохла, а осталась другая, живущая только затем, чтобы мертвить все окружающее... Мы слили в одно все черты этого ужасного характера - и нам стало страшно при виде внутреннего портрета Печорина!

На кого же он напал в порывах своего неукротимого властолюбия? На ком испытывает непомерную гордость души своей? На бедных женщинах, которых презирает. Взгляд его на прекрасный пол обнаруживает материалиста, начитавшегося французских романов новой школы. Он замечает в женщинах породу, как в лошадях; все приметы, какие ему нравятся в них, касаются только свойств телесных; его занимают правильный нос, или бархатные глаза, или белые зубы, или какой-то тонкий аромат... По его мнению, первое прикосновение решает всё дело в любви. Если женщина даёт ему только почувствовать, что он должен на ней жениться, - прости, любовь! Его сердце превращается в камень. Одно препятствие только раздражает в нём мнимое чувство нежности... Вспомним, как при возможности потерять Веру она стала ему дороже всего... Он бросился на коня и полетел к ней... Конь издох на пути, и он плакал как ребёнок, потому только, что не мог достичь своей цели, потому что его неприкосновенная власть как будто была обижена... Но он с досадою припоминает эту минуту слабости и говорит, что всякий, взглянув на его слёзы, отвернулся бы от него с презрением. Как в этих словах слышна его неприкосновенная гордость!

Этому 25-летнему сластолюбцу попадалось на пути ещё много женщин, но особенно замечательны были две: Бэла и княжна Мери.

Первую развратил он чувственно и сам увлёкся чувствами. Вторую развратил душевно, потому что не мог развратить чувственно; он без любви шутил и играл любовью, он искал развлечения своей скуке, он забавлялся княжною, как сытая кошка забавляется мышью... и тут не избежал скуки, потому что, как человек опытный в делах любви, как знаток женского сердца, он предугадывал заранее всю драму, которую по прихоти своей разыгрывал... Раздражив мечту и сердце несчастной девушки, он кончил всё тем, что сказал ей: я не люблю вас.

Мы никак не думаем, чтобы прошедшее сильно действовало на Печорина, чтобы он ничего не забывал, как он говорит в своём журнале. Эта черта ни из чего не вытекает, и ею нарушена опять цельность этого характера. Человек, который, похоронив Бэлу, мог в тот же день засмеяться и при напоминании о ней Максима Максимовича только слегка побледнеть и отвернуться, - такой человек неспособен подчинить себя власти прошедшего. Это душа сильная, но чёрствая, по которой все впечатления скользят почти неприметно. Это холодный и расчетливый esprit fort (умник [фр. ]. - Л.С. ), который не может быть способен ни изменяться природою, требующею чувства, ни хранить в себе следов минувшего, слишком тяжкого и щекотливого для раздражительной его самости. Эти эгоисты обыкновенно берегут себя и стараются избегать неприятных ощущений. Вспомним, как Печорин закрыл глаза, заметив между расселинами скал окровавленный труп убитого им Грушницкого... Это сделал он затем только, чтобы избегнуть неприятного впечатления. Если автор приписывает Печорину такую власть прошедшего над ним, то едва ли это не с тем, чтобы оправдать несколько возможность его журнала. Мы же думаем, что такие люди, как Печорин, не ведут и не могут вести своих записок - и вот главная ошибка в отношении к исполнению. Гораздо лучше бы было, если бы автор рассказал все эти события от своего имени: так искуснее бы он сделал и в отношении к возможности вымысла, и в художественном, ибо своим личным участием как рассказчика мог бы несколько смягчить неприятность нравственного впечатления, производимого героем повести. Такая ошибка повлекла за собою и другую: рассказ Печорина нисколько не отличается от рассказа самого автора - а, конечно, характер первого должен бы был отразиться особенною чертою в самом слоге его журнала.

И звлечём же в нескольких словах всё то, что мы сказали о характере героя. Апатия, следствие развращённой юности и всех пороков воспитания, породила в нём томительную скуку, скука же, сочетавшись с непомерною гордостью духа властолюбивого, произвела в Печорине злодея. Главный же корень всему злу - западное воспитание, чуждое всякого чувства веры. Печорин, как он сам говорит, убеждён в одном только, что он в один прегадкий вечер родился, что хуже смерти будто ничего не случится, а смерти не минуешь. Эти слова - ключ ко всем его подвигам: в них разгадка всей его жизни. А между тем эта душа была сильная душа, которая могла совершить что-то высокое... Он сам в одном месте своего журнала сознаёт в себе это призвание, говоря: „Зачем я жил? для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому я чувствую в душе своей силы... Из горнила [страстей пустых и неблагодарных] я вышел твёрд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений...” Когда взглянешь на силу этой погибшей души, то становится жаль её, как одну из жертв тяжкой болезни века...

Исследовав подробно характер героя повести, в котором сосредоточиваются все события, мы приходим к двум главным вопросам, разрешением которых заключим своё рассуждение: 1) как связан этот характер с современною жизнью? 2) возможен ли он в мире изящного искусства?

Но прежде чем разрешить эти два вопроса, обратимся к самому автору и спросим его: что он сам думает о Печорине? Не даст ли нам он какого-нибудь намёка на свою мысль и на её связь с жизнью современника?

На 140 странице 1-й части говорит

“Может быть, некоторые читатели захотят узнать моё мнение о характере Печорина? - Мой ответ - заглавие этой книги. “Да это злая ирония”, - скажут они. - Не знаю”.

Если это так, стало быть, век наш тяжко болен - и в чём же заключается главный недуг его? Если судить по тому больному, которым дебютирует фантазия нашего поэта, то этот недуг века заключается в гордости духа и в низости пресыщенного тела! И в самом деле, если обратимся мы на Запад, то найдём, что горькая ирония автора есть тяжкая правда. Век гордой философии, которая духом человеческим думает постигнуть все тайны мира, и век суетной промышленности, которая угождает наперерыв всем прихотям истощённого наслаждениями тела, - такой век этими двумя крайностями выражает сам собою недуг, его одолевающий. Не гордость ли человеческого духа видна в этих злоупотреблениях личной свободы воли и разума, какие заметны во Франции и Германии? Разврат нравов, унижающий тело, не есть ли зло, признанное необходимым у многих народов Запада и вошедшее в их обычаи? Между этими двумя крайностями как не погибнуть, как не иссохнуть душе, без питательной любви, без веры и надежды, которыми только и может поддерживаться её земное существование?

Поэзия доносила нам также об этом ужасном недуге века. Проникните всею силою мысли в глубину величайших её произведений, в которых она бывает всегда верна современной жизни и отгадывает все её задушевные тайны. Что выразил Гёте в своем Фаусте, этом полном типе нашего века, если не тот же недуг? Фауст не представляет ли гордость несытого ничем духа и сластолюбие, соединённые вместе? Манфред и Дон-Жуан Байрона не суть ли эти обе половины, слитые в Фаусте в одно, из которых каждая явилась у Байрона отдельно в особом герое? Манфред не есть ли гордость человеческого духа? Дон-Жуан не олицетворённое ли сластолюбиe? Все эти три героя - три великие недужные нашего векa, три огромные идеала, в которых поэзия совокупила всё то, что в разрозненных чертах представляет болезнь современного человечества. Этими исполинскими характерами, которые создало воображение двух величайших поэтов нашего столетия, питается по большей части вся поэзия современного Запада, по мелочам изображая то, что в созданиях Гёте и Байрона является в поразительной и великой целости. Но в этом-то и состоит одна из многих причин упадка западной поэзии: то, что идеально велико в Фаусте, Манфреде и Дон-Жуане, то, что имеет в них значительность всемирную в отношении к современной жизни, то, что возведено до художественного идеала, - низводится во множестве французских, английских и других драм, поэм и повестей до какой-то пошлой и низкой действительности! Зло, будучи в себе нравственно-безобразно, может быть допущено в мир изящного только при условии глубокого нравственного значения, которым несколько смягчается его само по себе отвратительное существо. Зло как главный предмет художественного произведения может быть изображаемо только крупными чертами идеального типа. Таким является она в “Аду” у Данта, в “Макбете” Шекспира, и, наконец, в трёх великих произведениях нашего века. Поэзия может избирать недуги сего последнего главными предметами своих созданий, но только в широких значительных размерах; если же она будет дробить их, по мелочам вникать во все подробности гниения жизни и здесь черпать главное вдохновение для маленьких своих созданий, тогда унизит она свое бытие - и изящное и нравственное - и сойдёт ниже самой действительности. Поэзия допускает иногда зло героем в свой мир, но в виде Титана, а не Пигмея. Потому-то одни только гениальные поэты первой степени осиливали трудную задачу изобразить какого-нибудь Макбета или Каина. Не считаем за нужное прибавлять, что, кроме того, зло везде может быть введено эпизодически, ибо жизнь наша не из одного же добра слагается.

Великий недуг, отражающийся в великих произведениях поэзии века, был на Западе результатом тех двух болезней, о которых я имел случай говорить, предоставляя читателям свой взгляд на современное образование Европы. Но откуда же, из каких же данных у нас мог бы развиться тот же недуг, каким страдает Запад? Чем мы его заслужили? Если мы в нашем близком знакомстве с ним и могли заразиться чем-нибудь, то, конечно, одним только недугом воображаемым, но не действительным. Выразимся примером: случается нам иногда, после долгих коротких сношений с опасно больным человеком, вообразить, что мы сами хвораем тою же самою болезнию. Вот, по нашему мнению, где заключается разгадка созданию того характера, который мы разбираем.

Печорин, конечно, не имеет в себе ничего титанического; он и не может иметь его; он принадлежит к числу тех пигмеев зла, которыми так обильна теперь повествовательная и драматическая литература Запада. В этих словах ответ наш на второй из двух вопросов, предложенных выше, на вопрос эстетический. Но не в этом ещё главный его недостаток. Печорин не имеет в себе ничего существенного относительно к чисто русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера. Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом, тень его недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов, un mirage de l"occident (западный призрак [фр .]. - Л.С. )... Там он герой мира действительного, у нас только герой фантазии - и в этом смысле герой нашего времени...

Вот существенный недостаток произведения... С тою же самою искренностью, с какою мы сначала приветствовали блистательный талант автора в создании многих цельных характеров, в описаниях, в даре рассказа, с тою же искренностью порицаем мы главную мысль создания, олицетворившуюся в характере героя. Да, и великолепный ландшафт Кавказа, и чудные очерки горской жизни, и грациозно-наивная Бэла, и искусственная княжна, и фантастическая шалунья Тамани, и славный, добрый Максим Максимович, и даже пустой малый Грушницкий, и все тонкие черты светского общества России - всё, всё приковано в повестях к призраку главного характера, который из этой жизни не истекает, всё принесено ему в жертву, и в этом главный и существенный недостаток изображения.

Н есмотря на то, произведение нового поэта и в своём существенном недостатке имеет глубокое значение в нашей русской жизни. Бытие наше делится, так сказать, на две резкие, почти противоположные половины, из которых одна пребывает в мире существенном, в мире чисто русском, другая в каком-то отвлечённом мире призраков: мы живём на самом деле своею русскою жизнью и думаем, мечтаем ещё жить жизнию Запада, с которым не имеем никаких соприкосновений в истории прошедшего. В нашей коренной, в нашей действительной русской жизни мы храним богатое зерно для будущего развития, которое, будучи сдобрено одними только полезными плодами образования западного, без его вредных зелий, на нашей свежей почве может разрастись деревом великолепным; но в нашей мечтательной жизни, которую навевает на нас Запад, мы нервически, воображаемо страдаем его недугами и детски примериваем на лицо свое маску разочарования, у нас ни из чего не вытекающего. Потому-то мы во сне своём, в этом страшном кошмаре, которым душит нас Мефистофель Запад, кажемся сами себе гораздо хуже, нежели мы на деле. Примените это к разбираемому произведению - и оно вам совершенно будет ясно. Всё содержание повестей г-на Лермонтова, кроме Печорина, принадлежит нашей существенной жизни; но сам Печорин, за исключением его апатии, которая была только началом его нравственной болезни, принадлежит миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада. Это призрак, только в мире нашей фантазии имеющий существенность.

И в этом отношении произведение г-на Лермонтова носит в себе глубокую истину и даже нравственную важность. Он выдаёт нам этот призрак, принадлежащий не ему одному, а многим из поколений живущих, за что-то действительное - и нам становится страшно, и вот полезный эффект его ужасной картины. Поэты, получившие от природы такой дар предугадания жизни, как г-н Лермонтов, могут быть изучаемы в своих произведениях с великою пользою, относительно к нравственному состоянию нашего общества. В таких поэтах без их ведома отражается жизнь, им современная: они, как воздушная арфа, доносят своими звуками о тех тайных движениях атмосферы, которых наше тупое чувство и заметить не может.

Употребим же с пользою урок, предлагаемый поэтом. Бывают в человеке болезни, которые начинаются воображением и потом, мало-помалу, переходят в существенность. Предостережём себя, чтобы призрак недуга, сильно изображённый кистию свежего таланта, не перешёл для нас из мира праздной мечты в мир тяжкой действительности.

Стихотворения М.Лермонтова

А втор “Героя нашего времени”, явившийся в одно время на двух поприщах - повествователя и лирического поэта, издал небольшую книжку стихотворений. Прекрасные надежды видим мы и в стихотворце, но будем и здесь искренни, как были в первом нашем разборе. Нам кажется, что ещё рано было ему собирать свои звуки, рассеянные по альманахам и журналам, в одно: такого рода собрания и позволительны и необходимы бывают тогда, когда уже лирик образовался и в замечательных произведениях запечатлел свой оригинальный, решительный характер. Так сожалеем мы, что нет у нас до сих полного собрания стихотворений князя Вяземского и Хомякова: они были бы необходимы для того, чтобы обнять совокупные черты этих поэтов, сливающиеся в характеры цельные и означенные яркою личностью и в мысли, и в выражении.

Г-н Лермонтов принадлежит в нашей литературе к числу таких талантов, которые не нуждаются в том, чтобы собирать славу по клочкам: мы, судя по его дебюту, вправе ожидать от него не одной небольшой книжки стихотворений уже известных, которые, будучи собраны вместе, ставят в недоумение критика. Да, признаемся, что мы в недоумении. Мы хотели бы начертать портрет лирика; но матерьялов ещё слишком мало для того, чтобы этот портрет был возможен. К тому же, с первого раза, поражает нас в сих произведениях какой-то необыкновенный протеизм таланта, правда, замечательного, но, тем не менее, опасный развитию оригинальному. Объяснимся.

Всякий, изучавший сколько-нибудь русскую поэзию в новом её периоде, начиная с Жуковского, конечно, знает, что каждый из замечательнейших лириков наших имеет вместе с оригинальностью своей поэтической мысли и оригинальность внешнего выражения, отмеченную в особенности стиха, принадлежащего лицу поэта и соответствующего его поэтической идее. Это проистекает из того, что каждый из них по-своему наслаждается гармониею языка отечественного и уловляет в нем свои звуки для своей мысли. Так и во всех искусствах, как в поэзии: в живописи есть также своя внешняя форма, называемая стилем. Прошедши несколько картинных галерей со вниманием, вы скоро приучитесь отгадывать имена художников и, не справляясь с каталогом, заранее будете говорить: это картина Перуджино, Франчиа, Гвидо Рени, Гверчино, Доменикино, Рафаэля. Так, если внимательным ухом вы вникали в стихотворения известнейших лириков наших нового периода, вы, конечно, знаете, что есть у нас стихи Жуковского, Батюшкова, Пушкина, кн. Вяземского, Языкова, Хомякова, Ф.Глинки, Бенедиктова. У иных поэтов нет яркой особенности в звуке стиха: но есть известный склад в поэтическом слоге, известные обороты, замашки, собственно им принадлежащие. Так по этим оборотам, по известным выражениям, вы узнаете Баратынского и Дениса Давыдова. Хомякова вы отгадаете ещё более по глубине и особенности его мысли, нежели по стиху, но, прислушавшись к его лире, конечно, увидите, почему только с неё могли слететь звуки “Острова” и “Песни праху Наполеона”. Бенедиктов не развил разнообразно своего лирического таланта; но и в немногом, что он написал, с первого раза ярко обозначилась особенность его стиха; можно уже было сказать: вот стиль Бенедиктова. Ниже мы ещё яснее это увидим. Говорить ли о стихе Языкова, который узнаётся с первого раза? Батюшков, несмотря на то, что угас преждевременно и опережён был столь многими товарищами, сохранил на Парнасе русском самобытность своей собственной мелодии. Пушкин, ученик Жуковского, потому и стал главою школы, что в своем стихе отгадал всеобщий художественный склад стиха русского, - как отгадал то же Карамзин для русской прозы.

Можно заметить, что даже бездарные стихотворцы имеют свой особенный род какофонии; это диссонансы, но диссонансы, только известному уху принадлежащие. Так, в этом отношении был у нас замечателен Хвостов, под стихи которого подделывались в шутку лучшие наши поэты. Стало быть, можно было сказать: вот нескладность в русском стихе, которая могла родиться только в несчастно организованном ухе такого-то.

Когда вы внимательно прислушиваетесь к звукам той, новой лиры, которая подала нам повод к такому рассуждению, вам слышатся попеременно звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедиктова; примечается не только в звуках, но и во всём форма их созданий; иногда мелькают обороты Баратынского, Дениса Давыдова; иногда видна манера поэтов иностранных - и сквозь всё это постороннее влияние трудно нам доискаться того, что, собственно, принадлежит новому поэту и где предстаёт он самим собою. Вот что выше назвали мы протеизмом. Да, г-н Лермонтов как стихотворец явился на первый раз Протеем с необыкновенным талантом: его лира не обозначила ещё своего особенного строю; нет, он подносит её к лирам известнейших поэтов наших и умеет с большим искусством подладить свою на строй, уже известный. Немногие пьесы выходят из этого разряда - и в них мы видим не столько в форме, сколько в мысли зародыш чего-то особенного, своего, об чём скажем после.

П ервое стихотворение, в котором стихотворец-Протей является во всем блеске своего дарования, есть, конечно, “Песня про удалого купца Калашникова” (1837) - мастерское подражание эпическому стилю русских песен, известных под именем собирателя их Кирши Данилова . Нельзя довольно надивиться тому, как искусно поэт умел перенять все приёмы русского песельника. Очень немногие стихи изменяют стилю народному. Нельзя притом не сказать, что это не набор выражений из Кирши, не подделка, не рабское подражание, - нет, это создание в духе и стиле наших древних эпических песен. Если где свободное подражание может взойти на степень создания, то, конечно, в этом случае: подражать русской песне, отдалённой от нас временем, не то что подражать поэту, нам современному, стих которого в нравах и обычаях нашего искусства. К тому же содержание этой картины имеет глубокое историческое значение - и характеры опричника и купца Калашникова чисто народные.

“Мцыри” (1840) по содержанию своему есть воспоминание о героях Байрона. Этот чеченец, запертый в келью монаха, эта бурная воля дикого человека, скованная клеткою; ненасытимая жажда жизни, ищущей сильных потрясений в природе, борьбы со стихиями и зверями, и притом непреклонная гордость духа, бегущая людей и стыдящаяся обнаружить какую-нибудь свойственную человеку слабость: всё это заимствовано из созданий Байрона, заимствовано с уменьем и талантом неотъемлемым. Что касается до формы этой маленькой лирической поэмы, она так верно снята с “Шильонского узника” Жуковского , за исключением третьей рифмы, по временам прибавляемой, что иногда, читая вслух, забываешься и как будто переносишься в прекрасное преложение нашего творца-переводчика. Есть даже обороты, выражения, места, до излишества напоминающие сходство. Вот, например:

То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!

Если вы помните “Шильонского узника”, то, конечно, согласитесь, что это как будто из него взято; сравните с этими стихами:

... Увы, он гас,
Как радуга, пленяя нас,
Прекрасно гаснет в небесах...

Он гас, столь кротко молчалив,
Столь безнадёжно терпелив,
Столь грустно томен...

К стилю Жуковского принадлежат также “Русалка”, “Три пальмы” и одна из двух “Молитв”. Изобретение в “Русалке” (1836) напоминает Гёте; но формы стиха и выражения подслушаны у лиры Жуковского:

Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.

И шумя и крутясь колебала река
Отражённые в ней облака;
И пела Русалка - и звук её слов
Долетал до крутых берегов.

Следующие стихи из “Молитвы” (1839) как будто написал сам Жуковский, кроме второго:

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
...................................
И верится, и плачется,
И так легко, легко...

При этом так и навёртываются на память звуки Жуковского:

А слёзы - слёзы в сладость нам,
От них душе легко.

“Три пальмы” (1839) - создание прекрасное по мысли и выражению. Здесь поэт как будто освобождается от одного из своих учителей - и начинает творить свободнее.

П ерейдём к другим. “Узник”, “Ветка Палестины”, “Памяти А.И. О-го”, “Разговор между журналистом, читателем и писателем” и “Дары Терека” напоминают совершенно стиль Пушкина. Прочтите “Узника” (1837):

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.

Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую,
На коня потом вскочу,
В степь как ветер улечу.

Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжёлая с замком;
Черноокая далёко,
В пышном тереме своём:
Добрый конь в зелёном поле,
Без узды, один, по воле
Скачет весел и игрив,
Хвост по ветру распустив.

Одинок я - нет отрады:
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнём;
Только слышно: за дверями,
Звучно-мерными шагами,
Ходит в тишине ночной
Безответный часовой.

Всю эту пьесу, особенно курсивные в ней стихи (мы их выделили жирным шрифтом. - Л.С. ), как будто написал сам Пушкин. Кто коротко знаком с лирою сего последнего, тот, конечно, согласится с нами.

“Ветка Палестины” (1836) напоминает живо “Цветок” Пушкина: тот же самый оборот мысли и слов. Читайте:

Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?

У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?

Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?

Сравните с Пушкиным:

Где цвёл? когда? какой весною?
И долго ль цвёл? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положён сюда зачем?

На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?

И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?

Стихи “Памяти А.И. О-го” (1839) напоминают вольным складом пятистопного стиха одно из последних стихотворений Пушкина: “Отрывок” , напечатанное в “Современнике”. Форма “Разговора писателя с журналистом и читателем” снята с известного подобного произведения Пушкина . Но в словах писателя есть большие особенности, в которых выражается образ мыслей самого автора: об этом будет ниже. В стихах “Дары Терека” (1839) слышна гармония лучших произведений Пушкина в подобном роде: в этой пьесе, так же, как в “Трёх пальмах” (1839), поэт как будто освобождается от второго своего учителя и уже гораздо самостоятельнее.

“Молитва” (1837) и “Тучи” (1840) до того отзываются звуками, оборотами, выражением лиры Бенедиктова, что могли б быть перенесены в собрание его стихотворений. Прочтите и поверьте сами наше замечание:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
...............................................
Срок ли приблизится часу прощальному,
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

Или вот следующие:

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную.
..............................................
Нет, вам наскучили нивы бесплодные...
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Читая эти стихи, кто не припомнит “Полярную звезду” и “Незабвенную” Бенедиктова?

В военной песенке “Бородино” есть ухватки, напоминающие музу в кивере Дениса Давыдова. Стихотворения “Не верь себе”, “1-е Января” и “Дума” завострены на конце мыслию или сравнением, например:

Как нарумяненный трагический актёр,
Махающий мечом картонным.

И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью.

Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Эта манера напоминает обороты Баратынского, который во многих своих стихотворениях прекрасно выразил на языке нашем то, что у французов называется la pointe и чему нет соответственного слова в языке русском.

При этом невольно приходит на ум то славное остриё (если нам позволят это выражение), которым заключается одно из лучших стихотворений Баратынского. Вспомним, как он говорит о поэте, поющем притворную грусть, что он:

Подобен нищей развращённой,
Просящей лепты незаконной
С чужим младенцем на руках.

Кроме прекрасных переводов из Зейдлица, Байрона и особенно маленькой пьесы Гёте, есть стихотворения, в которых заметно влияние поэтов иностранных. “Казачья колыбельная песня” (1840), при всей красоте своей и истине, своим содержанием напоминает подобную колыбельную песенку В.Скотта: “Lullaby of an infant chief” . В стихотворении “Ребёнку” очевидно влияние поэтов новой французской школы, чему, конечно, менее всего мы рады: всё это произведение - и особенно три последние стиха оставляют на душе впечатление самое тягостное.

Мы увлеклись выписками; но читатель видит сам, что они были необходимы для того, чтобы очевидными примерами доказать истину нашего первого положения.

Т аким образом, в стихотворениях г-на Лермонтова мы слышим отзывы уже знакомых нам лир - и читаем их как будто воспоминания русской поэзии последнего двадцатилетия. Но как же объяснить это явление? Новый поэт предстаёт ли нам каким-то эклектиком, который, как пчела, собирает в себя все прежние сладости русской музы, чтобы сотворить из них новые соты? Такого рода эклектизм случался в истории искусства, после известных его периодов: он мог бы отозваться и у нас, по единству законов его повсюдного развития. Или этот протеизм есть личное свойство самого поэта? Mы, разбирая его произведения в повествовательном роде, заметили в нём способность, которую именуем с немецкого объективностию, означая тем уменье переселяться в предметы внешние, в людей, в характеры и сживаться с ними. Это ещё одна половина достоинств в повествователе, который в главной мысли должен быть субъективен, должен являться независимо от всего внешнего, самим собою. Нет ли подобной объективности и в поэте? Нет ли в нём особенной наклонности подчинять себя власти других художников? Hет ли признаков того, что Жан-Поль в своей “Эстетике” так прекрасно назвал женственным гением (das weibliche Genie)?

Или это есть явление очень естественное в молодом таланте, ещё не развившемся, ещё не достигшем своей самобытности? В таком случае весьма понятно, почему его лира отзывается звуками его предшественников: должен же он начинать там, где другие кончили.

Мы всего охотнее останавливаемся на сей последней мысли - и тем крепче держимся за неё, что большая часть стихотворений, отмеченных позднейшими годами, обнаруживает уже ярче его самобытность. К тому же приятно заметить, что поэт подчиняет свою музу не чьей-либо преимущественно, а многим, и это разнообразие влияний есть уже доброе ручательство в будущем. Нужно ли предупреждать читателей в том, что такие подражания совершаются в поэте невольно; что в них видим мы воспроизведения сильных впечатлений молодости, легко увлекающейся чужим порывом; что их должно отличить от подражаний умышленных? Мы помним же одного журналиста, который вздумал было перед лицом публики подражать всем известнейшим поэтам русским: но так подражать значит только передразнивать, и такое стиходелье справедливо можно сравнить с кривляньем в области мимики.

Мы сказали выше, что в некоторых стихотворениях обнаруживается какая-то особенная личность поэта, не столько в поэтической форме выражения, сколько в образе мыслей и в чувствах, данных ему жизнию. Лучшие стихотворения в этом роде, конечно, “Дары Терека” и “Колыбельная казачья песенка”. Оба внушены поэту Кавказом, оба схвачены верно из тамошней жизни, где Терек, бурный, как страсти горцев, носит на себе частые жертвы мщения и ревности; тут колыбельная песня матери должна отзываться страхом беспрерывно тревожной жизни. Верное чувство природы, отгаданной поэтом, находим мы в “Трёх пальмах”, восточном сказании, глубоко значительном при всей наружной его неопределённости. То же искреннее, простосердечное чувство природы, сознаваемое в самом себе поэтом, мы с особенным наслаждением заметили в 24-м стихотворении:

Когда волнуется желтеющая нива...

Это чувство, святое и великое, может быть зародышем многого прекрасного. Оно обозначалось и в повествователе, но в стихотворце высказалось ещё ярче, и это сильнее убедило нас в истине прежнего нашего замечания о том, что автор “Героя нашего времени” придал своё собственное чувство Печорину, который симпатии к природе питать не может. Прекрасны и глубоки чувства дружбы, выраженные в стихах “Памяти А.И. О-го”, и чувства религиозные в двух “Молитвах”.

Но случалось ли вам по голубому, чистому небу увидеть вдруг чёрное крыло ворона или густое облако, резко противоречащее ясной лазури? Такое же тягостное впечатление, какое производят эти внезапные явления в природе, произвели на нас немногие пьесы автора, мрачно мелькающие в светлом венке его стихотворений. Сюда отнесём мы “И скучно и грустно”, слова Писателя из разговора его с Журналистом, и в особенности эту чёрную, эту траурную, эту роковую “Думу”. Признаемся, что мы не могли без внутреннего содрогания читать стихов, которые обдают сердце каким-то холодом:

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
...........................................
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдём без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда...

Неужели о том поколении здесь говорится, которое с такими вдохновенными надеждами приветствовал незадолго до смерти своей наш Пушкин, говоря ему:

Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий, поздний возраст.

Впротивность этим чудным стихам, которые должны глубоким эхом отдаваться в сердце каждого, кто живёт в поре цвета и упования, - что это здесь за ужасная эпитафия всему молодому поколению? Признаемся: середи нашего отечества мы не можем понять живых мертвецов в 25 лет, от которых веет не свежею надеждою юности, не думою, чреватою грядущим, но каким-то могильным холодом, каким-то тлением преждевременным. Если сказать правду, эти мертвецы не похожи ли на юношей, которые нарочно из шутки надевают белый саван, чтобы пугать народ, не привыкший у нас к привидениям?

Но успокоимся: такие произведения, как видно по всему, их окружающему, являются только мгновенными плодами какой-то мрачной хандры, навещающей по временам поэта. Но, поэт!.. Если вас в самом деле посещают такие тёмные думы, лучше бы таить их про себя и не поверять взыскательному свету. Вы даже обязаны тем как художник, потому что такие произведения, нарушая гармонию чувства, совершенно противны миру прекрасного; как представитель мыслей современного вам поколения, потому что эти думы не могут отозваться приятно в душе ваших сверстников, - и наконец, вы должны быть побуждены к тому из своего собственного расчёта, коль не хотите прослыть в глазах мира играющим какую-то выисканную ролю преждевременного разочарования. Скажите, уж не ваши ли собственные слова вложили вы в уста писателю в этих стихах?

Бывает время,
Когда забот спадает бремя,
Дни вдохновенного труда,
Когда и ум и сердце полны,
И рифмы дружные, как волны,
Журча, одна вослед другой,
Несутся вольной чередой.
Восходит чудное светило
В душе, проснувшейся едва:
На мысли, дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова...
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
Но эти странные творенья
Читает дома он один,
И ими после без зазренья
Он затопляет свой камин.

Нет, нет! не предавайте огню этих вдохновенных ваших мечтаний о будущем, мечтаний о мире, очищенном и обмытом вашею поэтическою думою в лучшие минуты её полной жизни! Уж если жечь, то жгите лучше то, в чём выражаются припадки какого-то странного недуга, омрачающие свет вашей ясной мысли.

Не так, не так, как вы, понимаем мы современное назначение высшего из искусств у нас в отечестве. Нам кажется, что для русской поэзии неприличны ни верные сколки с жизни действительной, сопровождаемые какою-то апатиею наблюдения, тем ещё менее мечты отчаянного разочарования, не истекающего ниоткуда. Пускай поэзия Запада, поэзия народов отживающих, переходит от байронического отчаяния к равнодушному созерцанию всякой жизни. Мода на первое почти уже там исчезла, и поэзия, утомлённая скучною борьбою, празднует какое-то незаслуженное примирение с обыкновенным миром действительности, признавая всё за необходимость. Так французская повесть и драма, обе неутомимо, без сатиры, без иронии, передают картины жизни: или сцены холодные разврата, или явления обыкновенные до пошлости. Так апатическая поэзия современной Германии, в зародыше которой виноват ещё Гёте, готова стихами золотить всякое пустое событие дня и ставить, как делали язычники, храм в память каждой минуты бытия ежедневного.

Нет, такое кумиротворение действительности нейдёт к нашему русскому миру, носящему в себе сокровище надежд великих. Если где ещё возможна в лирике поэзия вдохновенных прозрений, поэзия фантазии творческой, возносящаяся над всем существенным, то, конечно, она должна быть возможна у нас.

П оэты русской лиры! Если вы сознаёте в себе высокое призвание - прозревайте же от Бога данным вам предчувствием в великое грядущее Poccии, передавайте нам видения ваши и созидайте мир русской мечты из всего того, что есть светлого и прекрасного в небе и природе, святого, великого и благородного в душе человеческой, - и пусть заранее предсказанный вами, из воздушных областей вашей фантазии, перейдёт этот светлый и избранный мир в действительную жизнь вашего любезного отечества.

Примечания

к статье “Герой нашего времени”

Впервые - “Москвитянин”. 1841.Ч. I, № 2 (в составе разбора нескольких современных произведений в разделе “Критика”). Печатаем по первой публикации. Лермонтов, учась в Московском университете, слушал лекции Шевырёва и, как пишут биографы поэта, относился к нему с уважением. Шевырёву посвящено стихотворение 1829 года “Романс” (“Коварной жизнью недовольный...”). Тем не менее Шевырёв стал одним из наиболее вероятных адресатов “Предисловия”, напечатанного во втором издании (1841) и отвечающего критикам романа.

Жан-Поль (Иоганн Пауль Фридрих Рихтер) (1763–1825) - немецкий писатель; о нем подробнее - вступит. статья Ал.В. Михайлова к изд.: Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики. М., 1981.

Речь может идти или о Филиппе Тальони (1777–1871), балетмейстере, или о Поле (1808–1884), сыне Филиппа, знаменитом танцовщике, или о Марии, дочери Филиппа (1804–1884), танцовщице, оставившей сцену в 1847 году.

Пуссен Никола (1594–1665) - французский живописец, автор полотен на мифологические и религиозные темы, а также картин “Пейзаж с Полифемом” и серии “Времена года”.

Доминикино (Доменикино, наст. имя Доменико Цампьери; 1581–1641) - итальянский живописец, автор полотен с локальным колоритом, идеальными образами, ясной композицией (“Охота Дианы”).

Имеется в виду повесть А.Ф. Вельтмана “Приезжий из уезда, или Суматоха в столице” (“Москвитянин”, 1841, ч. I). Новейшее издание: Александр Вельтман. Повести и рассказы. М., 1979.

Речь идёт о приезде Пушкина в Москву в 1826 году, когда он был доставлен с фельдъегерем из Михайловского к Николаю I и после беседы с царём (8 сентября) возвращён из ссылки. Поэт читал свои произведения (в том числе и “Бориса Годунова”) у С.А.3nbsp;Соболевского, Д.В.3nbsp;Веневитинова, познакомился с М.П.3nbsp;Погодиным и С.П.3nbsp; Шевырёвым; поэта приветствовали в Большом театре. Подробнее см.: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 43nbsp;т. М., 1999. Т.3nbsp;II.

Имеется в виду стихотворение “Вновь я посетил...”, напечатанное в “Современнике” (1837, № 5) под заглавием “Отрывок”.

Имеется в виду “Разговор книгопродавца с поэтом” (1824).

Стихотворение “Колыбельная юному вождю” (1815), где есть следующие строки:

Под дробь барабанов, суровый боец,
На бранное поле пойдёшь, как